о.
– Я не привык к виски с водою. Очень может быть…
– Погодите, мистер Фрэнклин. Я знал, что вы не привыкли, и налил вам полрюмки нашего пятидесятилетнего старого коньяку и – стыд и срам мне! – развел этот благородный напиток целым стаканом холодной воды. Ребенок не мог бы опьянеть от этого, а тем более взрослый человек!
Я знал, что могу положиться на его память в делах такого рода.
Следовательно, предположить, что я мог быть пьян, было решительно невозможно. Я перешел ко второму вопросу.
– До моей поездки за границу, Беттередж, вы наблюдали меня, когда я был ребенком. Скажите мне прямо, не было ли чего-нибудь странного во мне, после того, как я засыпал? Замечали вы когда-нибудь, чтобы я ходил во сне?
Беттередж остановился, посмотрев на меня с минуту, покачал головой и пошел дальше.
– Вижу, куда вы метите, мистер Фрэнклин, – сказал он.
– Вы стараетесь объяснить, каким образом краска могла очутиться на вашей ночной рубашке без вашего ведома. Но вы на тысячи миль от истины, сэр. Разгуливать во сне? Да никогда в жизни не делали вы ничего подобного!
Опять я почувствовал, что Беттередж должен быть прав. Ни дома, ни за границей – я никогда не вел уединенного образа жизни. Если б я был лунатиком, сотни людей должны были бы заметить эту мою особенность, и из участия ко мне предостеречь меня, чтобы я мог избавиться от этой болезни.
И все-таки, допуская это, я ухватился – с упорством, и естественным, и простительным при подобных обстоятельствах, – за эти единственные два объяснения, которые могли осветить мне ужасное положение, в каком я тогда находился. Заметив, что я не удовлетворился его ответами, Беттередж искусно намекнул на последующие события в истории Лунного камня и разбил мои надежды в пух и прах, тотчас и навсегда.
– Допустим, ваше предположение правильно, но каким образом оно приведет нас к открытию истины? Если считать, что ночная рубашка является доказательством, – а я этому не верю, – вы не только перепачкались краскою от двери, сами того не зная, но также и взяли алмаз, сами не зная того. Правильно ли я говорю?
– Совершенно правильно. Продолжайте.
– Очень хорошо, сэр. Предположим, что вы были пьяны или, как лунатик, ходили во сне, когда взяли алмаз. Это объясняет то, что случилось в ночь после дня рождения. Но каким образом это объяснит то, что случилось после? Алмаз был отвезен в Лондон. Алмаз был заложен мистеру
Люкеру. Разве вы сделали то и другое, сами не зная того?
Разве вы были пьяны, когда я провожал вас в кабриолете в субботу вечером? И разве вы во сне пошли к мистеру Люкеру, после того как поезд довез вас до Лондона? Извините меня, если я скажу, мистер Фрэнклин, что это дело так расстроило вас, что вы еще не в состоянии рассуждать. Чем скорее вы посоветуетесь с мистером Бреффом, тем скорее выберетесь из безвыходного положения, в какое теперь попали.
Мы дошли до станции минуты за две до отхода поезда.
Я торопливо передал Беттереджу мой адрес в Лондоне, чтобы он мог написать мне, если это будет нужно, обещая со своей стороны сообщить ему, если и у меня будут новости. Сделав это и уже прощаясь с ним, я случайно взглянул в сторону лотка с книгами и газетами. Там опять стоял этот необыкновенный человек, помощник мистера
Канди, разговаривая с хозяином лотка. В ту же минуту глаза наши встретились. Эзра Дженнингс снял шляпу. Я
ответил на поклон и сел в вагон, когда поезд уже тронулся.
Мне кажется, для меня было облегчением думать о совсем посторонних предметах. Как бы то ни было, я пустился в обратный путь, направляясь к мистеру Бреффу, и это имело для меня огромное значение; дорогой я раздумывал с удивлением, – сознаюсь, довольно нелепым, – что видел человека с пегими волосами дважды за один день!
Я приехал в Лондон в такой час, что у меня не было никакой надежды застать мистера Бреффа в его конторе. Я
поехал поэтому с вокзала прямо к нему домой в Хэмпстед и потревожил старого стряпчего, который один-одинешенек дремал у себя в столовой, с любимой моськой на коленях и с бутылкой вина под рукой.
Действие, произведенное моим рассказом на мистера
Бреффа, лучше всего передам, описав, что он стал после этого делать. Выслушав меня до конца, он приказал развести огонь, принести крепкого чаю в кабинет и велел передать своим дамам, чтоб они не тревожили нас ни под каким предлогом.
Распорядившись таким образом, он сначала рассмотрел ночную рубашку, а потом стал читать письмо Розанны
Спирман.
Прочитав письмо, мистер Брефф заговорил со мною в первый раз с тех пор, как мы заперлись в его кабинете.
– Фрэнклин Блэк, – сказал старый джентльмен, – это очень серьезное дело во всех отношениях. По-моему, оно касается Рэчел так же близко, как и вас. Ее странное поведение теперь уже не тайна. Она уверена, что вы украли алмаз.
Я долго боролся с собой, отталкивая этот возмутительный вывод. Но он все же неизбежно навязывался мне.
Намерение добиться личного свидания с Рэчел основывалось, правду сказать, именно на том утверждении, которое теперь высказал мистер Брефф.
– Первый шаг, какой следует теперь сделать, – продолжал стряпчий, – это обратиться к Рэчел. Она молчала до сих пор по причинам, которые я, зная ее характер, легко могу понять, но после того, что случилось, невозможно более сносить это молчание. Ее надо убедить или принудить сказать нам, почему она уверена, что именно вы взяли
Лунный камень. Есть надежда, что все это дело, которое кажется нам таким серьезным, обратится в ничто, если нам удастся переломить Рэчел и убедить ее высказаться.
– Это очень успокоительное мнение для меня, – сказал я. – Признаюсь, мне хотелось бы знать…
– Вам хотелось бы знать, чем я обосновываю свое мнение, – перебил мистер Брефф. – Я могу объяснить вам это в две минуты. Поймите, во-первых, что я смотрю на дело с юридической точки зрения. Для меня вопрос состоит в улике. Очень хорошо! Улика оказывается несостоятельной с самого начала в одном важном пункте.
– В каком?
– Вы сейчас услышите. Согласен, что метка на ночной рубашке доказывает, что эта рубашка ваша. Согласен, что пятно от краски доказывает, что эта ночная рубашка испачкана краской на двери Рэчел. Но где доказательства, что эта ночная рубашка была на вас?
Это соображение наэлектризовало меня. До этой минуты оно не приходило мне в голову.
– Что до этого, – продолжал стряпчий, взяв в руки признание Розанны Спирман, – то я понимаю, письмо неприятно для вас. Понимаю, что вы не решаетесь анализировать его с чисто объективной точки зрения. Но я нахожусь не в таком положении, как вы. Основываясь на своем юридическом опыте, я могу рассматривать этот документ, как рассматривал бы всякий другой. Не упоминая о том, что эта женщина была воровкой, я только замечу, что ее письмо доказывает, по ее собственному признанию, насколько искусной обманщицей она была, – поэтому я имею право подозревать, что она сказала вам не всю правду. Не стану сейчас рассуждать о том, могла или не могла она это сделать. Скажу только, что если Рэчел подозревает вас лишь из-за одной этой ночной рубашки, можно почти наверное сказать, что эту рубашку показала ей Розанна Спирман. Эта женщина признается в своем письме, что она ревновала к Рэчел, что она подменяла ее розы в вазе, что она видела проблеск надежды для себя в ссоре между Рэчел и вами. Не стану спрашивать, кто взял
Лунный камень (чтобы достигнуть своей цели, Розанна
Спирман взяла бы пятьдесят Лунных камней), – скажу только, что исчезновение алмаза дало этой влюбленной воровке удобный случай поссорить вас с Рэчел на всю жизнь. Она не решилась лишить себя жизни тогда, вспомните это! И я решительно утверждаю, что по своему характеру и положению она была вполне способна воспользоваться случаем украсть камень. Что вы на это скажете?
– Нечто подобное мелькнуло в моих мыслях, как только я распечатал письмо, – ответил я.
– Именно! А когда вы прочли письмо, вы пожалели эту бедную девушку, и у вас не хватило духу заподозрить ее.
Это делает вам честь, любезный сэр, это делает вам честь!
– Но, положим, окажется, что эта ночная рубашка была на мне. Тогда что?
– Я не вижу, как это может быть доказано, – сказал мистер Брефф. – Но если допустить, что это предположение возможно, доказать вашу невиновность будет не легко.
Не станем сейчас входить в это. Подождем и посмотрим, заподозрила ли вас Рэчел только на основании улики, какой является ночная рубашка.
– Боже! Как хладнокровно говорите вы о том, что Рэчел подозревает меня! – вспылил я. – Какое право имеет она подозревать в воровстве на основании какой бы то ни было улики?
– Весьма разумный вопрос, любезный сэр. Несколько горячо предложенный, но все-таки стоящий внимания. То, что приводит в недоумение вас, приводит в недоумение и меня. Поищите в своей памяти и скажите мне, не произошло ли чего-нибудь, когда вы гостили в доме леди Вериндер, такого, что заставило бы ее усомниться в вашей честности, или, скажем, хотя бы (пусть даже и неосновательно) в ваших нравственных принципах вообще?
В непреодолимом волнении я вскочил с места. Вопрос стряпчего впервые после отъезда моего из Англии напомнил мне о том, что действительно произошло у леди Вериндер.
Я имел неосторожность (нуждаясь, по обыкновению, в то время в деньгах) взять некоторую сумму взаймы у содержателя небольшого ресторана в Париже, которому я был хорошо известен, как его постоянный посетитель. Для уплаты назначен был срок, а когда он настал, я не смог сдержать своего слова, как это часто случается с тысячью других честных людей. Я послал этому человеку вексель.
Подпись моя, к несчастью, была хорошо известна на подобных документах: ему не удалось перепродать его. Дела его пришли в беспорядок, и его родственник, французский стряпчий, приехал ко мне в Англию и стал настаивать, чтобы я заплатил ему свой долг. Это был человек весьма вспыльчивый, и он выбрал неверный тон для объяснений. С