ронним, оскорбившим ее.
– Трус! – сказала она. – Низкий вы, презренный, бездушный трус!
Таковы были ее первые слова. Она выискала самый непереносимый укор, какой только женщина может сделать мужчине, и обратила его на меня.
– Я помню время, Рэчел, – ответил я, – когда вы могли более достойным образом сказать мне, что я оскорбил вас.
Прошу вас простить меня.
Быть может, горечь, которую я чувствовал, сообщилась и моему голосу.
При первых моих словах глаза ее, отвернувшиеся от меня за минуту перед этим, снова нехотя обратились ко мне. Она ответила тихим голосом, с угрюмой покорностью в обращении, которая была для меня совершенно нова в ней.
– Может быть, я заслуживаю некоторого извинения, –
сказала она. – После того, что вы сделали, мне кажется, –
это низкий поступок с вашей стороны пробраться ко мне таким образом, как пробрались сегодня вы. Мне кажется, малодушно с вашей стороны рассчитывать на мою слабость к вам. Мне кажется, это низко, пользуясь неожиданностью, добиться от меня поцелуя. Но это лишь женская точка зрения. Мне следовало бы помнить, что вы не можете ее разделять. Я поступила бы лучше, если бы овладела собой и не сказала вам ничего.
Это извинение было тяжелее оскорбления. Самый ничтожный человек на свете почувствовал бы себя униженным.
– Если бы моя честь не была в ваших руках, – сказал я, –
я оставил бы вас сию же минуту и никогда больше не увиделся бы с вами. Вы упомянули о том, что я сделал. Что же я сделал?
– Что вы сделали? Вы задаете этот вопрос мне?
– Да.
– Я сохранила в тайне вашу гнусность, – ответила она, –
и перенесла последствия своего молчания. Неужели я не имею права на то, чтобы вы избавили меня от оскорбительного вопроса о том, что вы сделали? Неужели всякое чувство признательности умерло в вас? Вы были когда-то джентльменом. Вы были когда-то дороги моей матери, и еще дороже – мне…
Голос изменил ей. Она опустилась на стул, повернулась ко мне спиной и закрыла лицо руками.
Я выждал немного, прежде чем нашел в себе силы говорить дальше. В эту минуту молчания сам не знаю, что я чувствовал больнее – оскорбление ли, нанесенное мне ее презрением, или гордую решимость, которая не позволяла мне разделить ее горе.
– Если вы не заговорите первая, – начал я, – должен это сделать я. Я пришел сюда с намерением сказать вам нечто серьезное. Будете ли вы ко мне хотя бы справедливы и согласитесь ли выслушать меня?
Она не шевелилась и не отвечала. Я не спрашивал ее более; я не подвинулся ни на шаг к ее стулу. Проявляя такую упорную гордость, как и она, я рассказал ей о своем открытии в Зыбучих песках и обо всем, что привело меня к нему. Рассказ, разумеется, занял немного времени. С
начала до конца она не обернулась ко мне и не произнесла ни слова.
Я был сдержан. Вся моя будущность, по всей вероятности, зависела от того, не потеряю ли я самообладания в эту минуту. Настало время проверить теорию мистера
Бреффа. Охваченный острым желанием испытать ее, я обошел вокруг стула и стал так, чтоб оказаться лицом к лицу с Рэчел.
– Я должен задать вам один вопрос, – сказал я. – И это вынуждает меня вернуться к тяжелому предмету. Показала вам Розанна Спирман мою ночную рубашку? Да или нет?
Она вскочила на ноги и прямо подошла ко мне. Глаза ее впились мне в лицо, словно желая прочесть там то, чего еще никогда не читали в нем.
– Вы сошли с ума! – воскликнула она.
Я все еще сдерживался. Я сказал спокойно:
– Рэчел, ответите ли вы на мой вопрос?
Она продолжала, не обращая на меня внимания:
– Не кроется ли тут какая-нибудь неизвестная мне цель?
Какой-нибудь малодушный страх за будущее, который затрагивает и меня? Говорят, после смерти вашего отца вы разбогатели. Может быть, вы пришли сюда затем, чтобы вернуть мне стоимость моего алмаза? И неужели вам не совестно приходить ко мне с такой целью? Не это ли тайна вашей мнимой невиновности и вашей истории о Розанне
Спирман? Не кроется ли стыд в глубине всей этой лжи?
Я перебил ее. Я не мог уже сдерживаться.
– Вы нанесли мне ужасную обиду, – вскричал я. – Вы все еще подозреваете, что я украл ваш алмаз. Я имею право и хочу знать, по какой причине?
– Подозреваю вас?! – воскликнула она, приходя в возбуждение, равное моему. – Негодяй! Я видела собственными глазами, как вы взяли алмаз!
Открытие, засверкавшее на меня из этих слов, уничтожение всего, на что надеялся мистер Брефф, привело меня в оцепенение. При всей моей невиновности, я стоял перед ней молча. В ее глазах, в глазах всякого я должен был казаться человеком, потрясенным открытием его преступленья.
Ее смутило зрелище моего унижения и своего торжества. Внезапное мое молчание как будто испугало ее.
– Я пощадила вас в то время, – сказала она, – я пощадила бы вас и теперь, если б вы не вынудили меня заговорить.
Она отошла, как бы для того, чтобы выйти из комнаты, и заколебалась, прежде чем дошла до двери.
– Почему вы пришли сюда унижать себя? – спросила она. – Почему вы пришли сюда унижать меня?
Она сделала еще несколько шагов и опять остановилась.
– Ради бога, скажите что-нибудь! – воскликнула она в волнении. – Если осталась в вас хоть какая-нибудь жалость, не давайте мне унижать себя таким образом. Скажите, что-нибудь – и выгоните меня из комнаты!
Я подошел к ней, сам не зная, что делаю. Может быть, у меня была какая-нибудь смутная мысль удержать ее, пока она не сказала еще чего-нибудь. С той минуты, как я узнал, что свидетельство, на основании которого Рэчел обвинила меня, было свидетельством ее собственных глаз, ничто –
даже убеждение в собственной невиновности – не было ясно для меня.
Я взял ее за руку; я старался говорить с нею твердо и разумно, а мог только выговорить:
– Рэчел, вы когда-то любили меня!
Она задрожала и отвернулась от меня. Рука ее, бессильная и дрожащая, оставалась в моей руке.
– Пустите мою руку, – произнесла она слабым голосом.
Мое прикосновение к руке ее произвело на нее такое же действие, как звук моего голоса, когда я вошел в комнату.
После того, как она назвала меня трусом, после ее признания, поставившего на мне клеймо вора, я еще имел власть над нею, покуда рука ее лежала в моей руке!
Я тихо отвел ее на середину комнаты. Я посадил ее возле себя.
– Рэчел, – сказал я, – не могу объяснить противоречия в том, что сейчас вам скажу. Могу только сказать вам правду, как сказали ее вы. Вы видели, как я взял алмаз. Перед богом, который слышит нас, объявляю, что только сейчас впервые узнал, что я взял его! Вы все еще сомневаетесь во мне?
Она или не обратила внимания на мои слова, или не слыхала их.
– Оставьте мою руку, – повторила она слабым голосом.
Это было единственным ее ответом. Голова ее упала на мое плечо, а рука бессознательно сжала мою руку в ту минуту, когда она попросила меня выпустить ее.
Я удержался от повторения вопроса. Но на этом и кончилось мое терпение.
Я понял, что снова смогу смотреть в глаза честным людям, только если заставлю Рэчел рассказать все подробно. Единственная надежда, остававшаяся у меня, состояла в том, что, может быть, Рэчел не обратила внимания на какое-нибудь звено в цепи, – на какую-нибудь безделицу, которая, быть может, при внимательном исследовании могла послужить средством для доказательства моей невиновности. Признаюсь, я не выпускал ее руки. Признаюсь, я заговорил с нею со всей теплотой и доверием прошлых времен.
– Я хочу спросить вас кое о чем, – сказал я. – Я хочу, чтобы вы рассказали мне все, что случилось с той самой минуты, когда мы пожелали друг другу спокойной ночи, и до того момента, когда вы увидели, что я взял алмаз.
Она подняла голову с моего плеча и сделала усилие, чтобы высвободить свою руку.
– О! Зачем возвращаться к этому? – сказала она. – Зачем возвращаться?
– Я скажу вам зачем, Рэчел. Вы и я жертвы какого-то страшного обмана, надевшего маску истины. Если мы взглянем вместе на то, что случилось в ночь после дня вашего рождения, мы, быть может, еще поймем друг друга.
Голова ее опять упала на мое плечо. Слезы выступили на ее глазах и медленно покатились по щекам.
– О! – сказала она. – Разве я не имела этой надежды?
Разве я не старалась смотреть на это так, как смотрите вы теперь?
– Вы старались одна, – ответил я, – вы еще не старались с моей помощью.
Эти слова как будто пробудили в ней ту надежду, которую я чувствовал сам, когда произнес их. Она отвечала на мои вопросы не только с покорностью, но и с усилием ума; она охотно раскрывала мне всю душу.
– Начнем, – сказал я, – с того, что случилось после того, как мы пожелали друг другу спокойной ночи. Легли вы в постель или нет?
– Я легла в постель.
– Заметили вы, который был час? Было поздно?
– Не очень. Я думаю, около двенадцати часов.
– Вы заснули?
– Нет. Я не могла спать в эту ночь.
– Вы были встревожены?
– Я думала о вас.
Этот ответ почти отнял у меня все мужество. Что-то в тоне, даже более, чем в словах, прямо проникло мне в сердце. Только после некоторого молчания мог я продолжать.
– Был у вас в комнате свет? – спросил я.
– Нет, – пока я не встала и не зажгла свечу.
– Через сколько времени после того, как вы легли в постель?
– Кажется, через час.
– Вы вышли из спальни?
– Я собиралась выйти. Я накинула халат и пошла в гостиную за книгой…
– Вы отворили дверь вашей спальни?
– Отворила.
– Но еще не вошли в гостиную?
– Нет, я была остановлена…
– Что остановило вас?
– Я увидела свет в щели под дверью и услышала шаги.
– Вы испугались?
– Нет. Я знала, что моя бедная мама страдает бессонницей, и вспомнила, что она уговаривала меня отдать ей на сохранение алмаз. Мне казалось, что она безосновательно беспокоилась о нем, и я вообразила, что она пришла посмотреть, в постели ли я, и поговорить со мною об алмазе, если увидит, что я еще не сплю.