Лунный камень — страница 40 из 54

В понедельник я услышал о Йолландах, теперь – об индусах и о ростовщике, причем мисс Рэчел в это время была уже в Лондоне. Вы видите, что я все изложил в худшем свете, хотя имею противоположную точку зрения. Если вы покинете меня и примете сторону сержанта, поверив уликам, если вы не видите никакого другого рационального объяснения кроме того, что мисс Рэчел и мистер Люкер каким-то образом нашли друг друга и Лунный камень должен быть в доме ростовщика, то, признаться, я не могу вас осудить за такой вывод. Я вел и привел вас в эту точку в потемках. В потемках же вынужден откланяться и покинуть вас.

Почему вынужден, спросите вы. Почему бы не вывести тех, кто за мной следовал, на вершину полной осведомленности, на которой я теперь восседаю?

В ответ могу лишь сообщить, что я действую, выполняя инструкцию, а инструкция эта (как я понимаю) была составлена в интересах истины. Мне возбраняется сообщать больше того, что мне было известно в то время. Проще говоря, я не должен выходить за рамки собственного опыта и повторять сказанное другими – по той причине, что эти люди сами все расскажут от первого лица. Рассказ о Лунном камне задуман не как отчет, а как серия свидетельских показаний. Воображаю, как через пятьдесят лет их будет читать какой-нибудь член семейства. Господи! Как этот человек будет благодарен за то, что имеет дело не с чьими-то домыслами, а будто сам слушает выступления в суде присяжных.

После долгого совместного путешествия здесь мы, наконец, расстанемся – надеюсь, что со взаимным расположением. Дьявольская пляска индийского алмаза привела нас в Лондон. Туда вам и предстоит отправиться, а я остаюсь в загородном поместье. Прошу меня извинить за сочинительские пороки – я слишком много говорил о себе и, боюсь, вел себя с вами чересчур фамильярно. Я не хотел никого обидеть. С уважением поднимаю большую кружку эля из подвальных запасов ее светлости за ваше здоровье и преуспевание. Желаю вам почерпнуть на страницах, написанных моей рукой, то, что Робинзон Крузо почерпнул из опыта жизни на необитаемом острове, а именно «какое-нибудь утешение, которое в счете наших бед и благ следует записать на приход».

Прощайте.

Второй период. Открытие истины (1848–1849 год)

События представлены в нескольких историях.

История первая

Рассказанная мисс Клак, племянницей покойного сэра Джона Вериндера

Глава I

Я в долгу перед моими дорогими родителями (оба уж на небе) за то, что они с детства приучили меня к дисциплине и порядку.

В то доброе славное время меня наставляли быть аккуратно причесанной в любой час дня и ночи, перед тем, как лечь спать, сворачивать каждый предмет одежды и всегда оставлять его в таком же виде, на том же стуле и в одинаковом месте – у изножья кровати. Складыванию одежды неизменно предшествовала запись в моем маленьком дневнике. После складывания одежды неизменно следовал (с повторением в постели) «вечерний псалом». А за «вечерним псалмом» неизменно приходил сладкий детский сон.

Во взрослой жизни (увы!) псалом сменили грустные, горькие думы, а сладкий сон вытеснило неспокойное забытье, преследующее меня на ложе тревог и забот. При этом я продолжаю аккуратно сворачивать одежду и вести мой маленький дневник. Первая привычка связывает меня со счастливым – пока папа не разорился – детством. Вторая помогает держать в узде греховную природу, которую мы все унаследовали от Адама. Эта привычка принесла пользу моим скромным интересам с совершенно неожиданной стороны. Она помогла мне, бедной, исполнить каприз богатого члена семьи, с которой моего покойного дядю связал брак. Мне посчастливилось оказать услугу мистеру Фрэнклину Блэку.

Некоторое время я не получала от семьи дядиной жены никаких новостей. Когда мы бедны и одиноки, о нас нередко забывают. Из экономии я сейчас живу среди избранного круга друзей-англичан в маленьком городке Бретани, отличающемся двумя бесценными преимуществами – протестантским приходом и дешевизной на рынке.

В этом тихом краю, Патмосе[4] посреди воющего океана папства, меня, наконец, отыскало письмо из Англии. О моем жалком существовании вдруг вспомнил не кто иной, как мистер Фрэнклин Блэк. Мой богатенький родственник – ах, если бы он обладал таким же богатством духа! – даже не пытался скрывать, что ему что-то от меня понадобилось. Ему вдруг приспичило заново разворошить безобразный скандал вокруг Лунного камня, и мне предлагалось помочь ему освежить события, свидетельницей которых я была во время посещения дома его тетки Вериндер в Лондоне. С бестактной прямотой, свойственной богатым, мне предлагали материальное вознаграждение. Я должна была вскрыть раны, едва залеченные временем, восстановить в памяти наиболее болезненные моменты, а покончив с этой задачей, принять в награду новое оскорбление в виде чека от мистера Фрэнклина. Плоть слаба. После долгой борьбы христианское смирение одержало верх над грешной гордыней, и я, ведомая самоотречением, согласилась принять чек.

Если бы не мой дневник, вряд ли я – говорю это совершенно откровенно! – смогла бы честно заработать эти деньги. Дневник, однако, сделал бедную труженицу (не держа обиды на мистера Блэка) достойной предложенной оплаты. Во время моего визита к дорогой тете Вериндер от меня не ускользнула ни одна деталь. Запись о каждом событии делалась (благодаря моей привычке) в тот день, когда оно происходило, и я приведу здесь каждое из них до последней подробности. Моя святая приверженность истине (слава богу) стоит выше уважения к людям. Мистеру Блэку не составит труда выбросить то, что он найдет недостаточно лестным в отношении особы, которой в основном посвящены мои заметки. Он купил мое время, но совесть моя не продается ни за какие деньги[5].

Дневник сообщает, что я случайно проходила мимо дома тетки Вериндер на Монтагю-сквер 3 июля 1848 года.

Увидев открытые ставни и поднятые жалюзи, я решила из вежливости постучать и узнать, что и как. Персона, открывшая дверь, сообщила, что моя тетя и ее дочь (язык не поворачивается называть ее кузиной!) неделю назад приехали из деревни и намереваются пожить в Лондоне. Я немедленно попросила передать сообщение – не для того, чтобы их потревожить, но узнать, не могу ли быть чем-нибудь им полезна.

Персона, открывшая дверь, приняла мою просьбу с надменным молчанием и оставила ждать в передней. Это была дочь старого язычника Беттереджа. Семейство моей тети слишком долго терпело его у себя. Я присела в передней в ожидании ответа. Всегда имея при себе в сумке несколько душеспасительных брошюр, я выбрала ту, что наиболее подходила к характеру персоны, открывшей дверь. В передней было грязно, стул был жесткий, но блаженное сознание того, что я отвечаю на зло добром, возвысило меня над мелочными заботами подобного рода. Брошюра содержала несколько советов молодым женщинам о грешной природе нарядов. Слог благочестив и доходчив. Называлась она «Пара слов о бантах и лентах».

– Миледи очень вам обязана и приглашает вас на обед завтра в два часа дня.

Я не стала делать замечаний насчет манеры, в какой служанка передала сообщение, и невероятной дерзости в ее взгляде и лишь поблагодарила юную вероотступницу, с христианским участием спросив:

– Не согласитесь ли принять эту брошюру?

Она взглянула на обложку.

– Кто ее написал, мужчина или женщина, мисс? Если женщина, то я заранее знаю, что она скажет. А если мужчина, то хочу заметить, что он в этом ничего не смыслит.

Вернув мне книжицу, она открыла дверь. Но сеять доброе как-то же надо. Я подождала, пока дверь закроется за мной, и сунула брошюру в почтовый ящик. Просунув еще одну брошюру сквозь решетку ограды, я почувствовала, что давящий на плечи груз ответственности за других стал чуть-чуть легче.

В тот вечер проводилось заседание особого комитета «Перешивочного общества мам и малюток». Задача этой выдающейся благотворительной организации, как известно всем серьезным людям, состоит в том, чтобы выкупать из ломбарда невостребованные отцовские брюки и, не допуская их попадания обратно к безответственным отцам, ушивать их по размеру для ни в чем не повинных сыновей. В то время я была членом особого комитета и упоминаю здесь это общество, потому что в нашей морально и материально полезной деятельности принимал участие мой бесценный, замечательный друг, мистер Годфри Эблуайт. Я надеялась встретить его на заседании в понедельник и при встрече сообщить о прибытии в Лондон моей дорогой тетушки Вериндер. К моему сильнейшему разочарованию, он так и не появился. Когда я выразила удивление по поводу его отсутствия, мои сестры по комитету как одна оторвались от шитья (в тот вечер мы были страшно заняты) и с изумлением спросили, неужели я не слышала последние новости. Я призналась в неведении и так впервые услышала о событии, которое, если можно так сказать, служит отправной точкой моего повествования. В пятницу на прошлой неделе два джентльмена, занимавшие совершенно разное положение в обществе, стали жертвами гнусного произвола, потрясшего весь Лондон. Одним из них был мистер Септимус Люкер из Ламбета. Другой – мистер Годфри Эблуайт.

В моей глуши у меня нет возможности вставлять в свой рассказ сообщения из газет. На тот момент я также была лишена неоценимой возможности услышать о происшествии из пылких уст самого мистера Годфри Эблуайта. Я могу лишь передать факты, какими услышала их в тот вечер в понедельник, пользуясь навыком, приобретенным в детстве при складывании одежды. Все будет разложено аккуратно и по местам. Строки эти написала бедная, слабая женщина. Какие могут быть претензии к бедной, слабой женщине?

Событие произошло – благодаря родителям ни один справочник не сравнится со мной по части дат – в пятницу, 30 июня 1848 года.

Утром этого памятного дня наш талантливый мистер Годфри пришел в банк на Ломбард-стрит получить деньги по чеку. Название компании в моем дневнике скрыла неосторожная клякса, а мое трепетное отношение к правде запрещает мне строить домыслы по вопросам такого свойства. К счастью, название компании не имеет значения. Значение имеет лишь событие, случившееся после того, как мистер Годфри покончил со своим делом. В дверях он встретил джентльмена, совершенно ему не знакомого, которому случилось выходить из банка в одно с ним время. Между ними возникло сиюминутное состязание в вежливости насчет того, кому уступить дорогу первым. Незнакомец настоял, чтобы первым вышел мистер Годфри. Мистер Годфри сказал пару вежливых слов, на улице они раскланялись и пошли каждый в свою сторону.

Беспечные, невнимательные люди скажут, что случай этот сущая ерунда, причем рассказанная с нелепой обстоятельностью. О-о, друзья мои и собратья во грехе! Не торопитесь прибегать к вашему жалкому мирскому здравому смыслу! Будьте нравственно чисты. Пусть ваша вера будет похожа на ваши чулки, а ваши чулки – на вашу веру. Держите и то, и другое в безукоризненной чистоте и всегда наготове, чтобы воспользоваться ими в любую минуту!

Приношу тысячу извинений. Я, сама того не заметив, заговорила как в воскресной школе. В таком документе это неуместно. Давайте скажу по-мирски: в этом деле, как и во многих других, мелочи возымели ужасные последствия. Уточнив, что вежливым незнакомцем был мистер Люкер из Ламбета, проследим теперь за мистером Годфри до его дома в Кильберне.

В передней его ждал плохонько одетый, но учтивый мальчик с примечательной внешностью. Мальчик вручил ему письмо, коротко объяснив, что его попросила передать какая-та старая госпожа, что он ее не знает и что она не попросила дождаться ответа. Для Мистера Годфри с его обширным опытом на ниве общественной благотворительности подобное не было редкостью. Он отпустил мальчишку и вскрыл письмо.

Почерк был ему совершенно незнаком. Письмо просило через час явиться в дом на Нортумберленд-стрит в Стрэнде, где он никогда прежде не бывал. От многоуважаемого управляющего требовались определенные сведения о «Перешивочном обществе мам и малюток». Их запрашивала пожилая леди, предлагавшая – по получении удовлетворительного ответа на все свои вопросы – сделать обществу солидное пожертвование. Автор письма называла свое имя и приносила извинения, что из-за краткосрочности своего визита в Лондон не могла оповестить выдающегося филантропа заранее.

Заурядные люди не стали бы торопиться откладывать свои дела и встречи, чтобы угодить незнакомке. Однако христианский витязь никогда не колеблется, когда от него требуется сотворить добро. Мистер Годфри немедленно повернул назад и отправился на Нортумберленд-стрит. Дверь открыл мужчина респектабельного вида, хотя и полноватый. Услышав имя мистера Годфри, он тотчас провел его в пустую квартиру в бельэтаже, выходящую окнами во двор. Переступив порог комнаты, мистер Годфри заметил две странности. Первая – слабый запах мускуса и камфары. Вторая – древняя восточная рукопись, богато иллюстрированная индийскими рисунками и заставками, лежащая на столе в развернутом виде.

Чтобы рассмотреть ее, он был вынужден повернуться спиной к закрытой двустворчатой двери, ведущей в переднюю комнату, как вдруг почувствовал, что его сзади схватили за шею. Он лишь успел заметить, что сжимавшая его шею рука была голой, с темно-коричневой кожей, после чего ему завязали глаза, сунули в рот кляп и швырнули на пол (как он подозревает) двое мужчин. Третий обшарил его карманы и, если мне будет позволено употребить такое выражение как женщине, раздел его догола и бесцеремонно обыскал.

Я бы с удовольствием сказала здесь несколько похвальных слов об уповании на Божий промысел, ибо только он мог бы поддержать мистера Годфри в минуту ужасных испытаний. Однако положение и внешнее состояние моего несравненного друга в критический момент злодеяния (как описано выше) выходят за рамки приличий для обсуждения женщиной. Позвольте мне опустить несколько мгновений и вернуться к мистеру Годфри в то время, когда гнусный обыск был уже закончен. Злодеяние совершалось в совершенном безмолвии. В самом конце скрытые от глаз насильники обменялись словами на незнакомом языке, но таким тоном, что он мигом уловил (своим утонченным слухом) разочарование и ярость. Мистера Годфри вдруг подняли с пола, усадили на стул и связали по рукам и ногам. В следующую минуту он ощутил сквозняк из открывшейся двери, прислушался и понял, что он в комнате один.

Через некоторое время внизу послышался шорох, напоминающий шуршание женского платья. Кто-то поднимался по лестнице и вдруг остановился. Место преступления огласил женский крик. Внизу какой-то мужчина крикнул: «Кто там?» На лестнице затопали мужские шаги. Мистер Годфри ощутил, как пальцы христианина развязывают узлы и вынимают кляп. Он в изумлении увидел перед собой незнакомых мужчину и женщину приличного вида и слабым голосом спросил: «Что сие значит?» Они переглянулись и сказали: «Именно этот вопрос мы хотели задать вам».

Последовали неизбежные объяснения. Нет! Давайте уж все по порядку. Сначала последовали нюхательная соль и стакан воды, чтобы успокоить нервы мистера Годфри. И только за ними – объяснения.

Из заявления хозяина и хозяйки дома (людей, пользующихся в округе хорошей репутацией) выяснилось, что квартиры на первом и втором этажах за день до происшествия на неделю снял господин вполне респектабельного вида – тот самый, кто ответил на стук мистера Годфри. Господин этот авансом оплатил проживание и все издержки, сообщив, что снимает квартиры для своих друзей, двух знатных особ с Востока, ранее никогда не бывавших в Англии. Рано утром в день злодеяния два восточных незнакомца с их английским другом заселились в дом. Третий должен был вскоре подъехать. Багаж (якобы очень громоздкий) должны были привезти с таможни после обеда. Третий иностранец появился не более, чем за десять минут до прихода мистера Годфри. Хозяин и хозяйка дома, находясь на первом этаже, не заметили ничего особенного, как вдруг пять минут назад увидели трех иностранцев в компании их респектабельного английского друга покидающими дом все вместе и спокойно идущими в направлении Стрэнда. Хозяйка помнила о появлении гостя, но не видела, чтобы он уходил, ей показалось странным, что гостя оставили наверху одного. Обсудив положение с мужем, она решила проверить, не случилось ли чего дурного. Итог я уже попыталась описать, на этом объяснения хозяина и хозяйки дома заканчиваются.

Комнату тщательно осмотрели. Вещи мистера Годфри были разбросаны по сторонам. Однако, когда их собрали, оказалось, что ничего не пропало. Часы, цепочка, бумажник, ключи, карманный носовой платок, записная книжка и разрозненные бумаги, похоже, были тщательно осмотрены и брошены неповрежденными. Из вещей хозяев также не пропало даже самой малости. Знатные чужестранцы забрали с собой только лишь свою иллюстрированную рукопись.

Что все это значило? Если посмотреть на происшествие с мирской точки зрения, мистер Годфри стал жертвой непонятной ошибки, совершенной неизвестными людьми. Возник некий темный заговор, и наш милый, невинный друг угодил в его сети. Если даже христианский витязь, одержавший сотни побед на благотворительном фронте, по ошибке попадает в расставленную ловушку, о, каким предостережением к усилению бдительности это служит для всех нас! Иначе наши собственные греховные страсти быстро обернутся знатными чужестранцами, застигающими нас врасплох!

Я могла бы написать несколько страниц дружеских увещеваний на эту тему, но (увы!) мне не дозволено просвещать – я обречена повествовать. Чек от богатого родственника – кошмар моей жизни – напоминает, что я должна продолжить рассказ о злодеяниях. Оставим мистера Годфри, приходящего в себя на Нортумберленд-стрит, и проследим за мистером Люкером.

Выйдя из здания банка, мистер Люкер побывал по делам в разных частях Лондона. Вернувшись в свой дом, он обнаружил там письмо, оставленное каким-то мальчишкой. Как и в случае с мистером Годфри, почерк был незнакомым, однако имя, упомянутое в письме, принадлежало одному из клиентов мистера Люкера. Отправитель сообщал (в третьем лице – письмо с его слов, очевидно, написал кто-то другой), что неожиданно вызван в Лондон. Он остановился на съемной квартире в Альфред-Плейс на Тоттенхэм-Корт-роуд и желал безотлагательно встретиться с мистером Люкером, чтобы обсудить покупку, которую собирался сделать. Этот джентльмен был увлеченным коллекционером восточных редкостей и многолетним щедрым клиентом конторы в Ламбете. О-о, когда же мы избавимся от поклонения золотому тельцу! Мистер Люкер вызвал кэб и немедленно отправился к щедрому клиенту.

То, что случилось с мистером Годфри на Нортумберленд-стрит, точь-в-точь повторилось с мистером Люкером на Альфред-Плейс. Дверь открыл мужчина почтенного вида и провел посетителя в гостиную на втором этаже. На столе лежала богато украшенная рукопись. Прекрасный образчик индийского искусства точно так же завладел вниманием мистера Люкера, как это случилось с мистером Годфри. И точно так же его оторвала от созерцания рукописи смуглая голая рука на горле, повязка на глазах и кляп во рту. Он тоже был брошен на пол, раздет и обыскан. Мистер Люкер провел в одиночестве дольше мистера Годфри, которое, как и в первом случае, было прервано появлением хозяев дома, заподозривших неладное и поднявшихся наверх посмотреть, в чем дело. Мистер Люкер получил точно такие же объяснения от хозяина квартиры на Альфред-Плейс, какие мистер Годфри получил от хозяев дома на Нортумберленд-стрит. И те, и другие повелись на приличные манеры и толстые кошельки респектабельного незнакомца, якобы действующего по поручению своих заморских друзей. Единственное различие выявилось, когда разбросанные вещи мистера Люкера собрали с пола. Часы и бумажник не тронули, однако ему повезло меньше, чем мистеру Годфри, – пропал один из документов, который у мистера Люкера был с собой. Это была квитанция из банка, куда мистер Люкер в тот день сдал на хранение одну чрезвычайно ценную вещь. Похитителям не было проку от квитанции, она позволяла получить ценный предмет только в личном присутствии владельца. Оправившись от нападения, мистер Люкер немедленно поспешил в банк на тот случай, если воры по неведению явятся туда с квитанцией. Их не видели в банке ни до появления мистера Люкера, ни после. По мнению банкира, почтенный английский друг жуликов скорее всего успел прочитать квитанцию и вовремя предостерег их от опрометчивых действий.

Сообщения о двух злодеяниях были переданы в полицию, которая начала – надеюсь, с большим рвением – тщательное расследование. Власти заключили, что воры готовили ограбление, но не обладали достаточной информацией. Они явно не знали, доверил ли мистер Люкер драгоценность другому лицу или нет. Бедный учтивый мистер Годфри пострадал лишь за свой случайный разговор с мистером Люкером. К этому следует добавить, что отсутствие мистера Годфри на вечернем совещании особого комитета оправдывалось вызовом в полицию для дачи показаний. Таким образом, я представила все необходимые пояснения и могу теперь перейти к менее замысловатой истории, разыгравшейся с моим участием на Монтагю-сквер.

На обед во вторник я прибыла без опозданий. Записи в дневнике говорят, что день получился пестрый – одни из событий достойны искреннего сожаления, за другие следует выразить искреннюю благодарность.

Дорогая тетя приняла меня с обычной благосклонностью и добротой. Однако через некоторое время я заметила неладное. Моя тетя бросала невольные тревожные взгляды на свою дочь. Я не могу смотреть на Рэчел без мысли о том, как столь серенькая личность могла оказаться ребенком таких достойных родителей, как сэр Джон и леди Вериндер. На этот раз она не просто меня разочаровала – она меня поразила. В глаза неприятно бросилось неженское отсутствие сдержанности в выражениях и манерах. Рэчел была одержима каким-то лихорадочным возбуждением, из-за чего смеялась с вымученной громкостью, а ела и пила с грешным небрежением и привередливостью. Мне стало жаль ее бедную мать еще до того, как меня посвятили в тайные причины поведения дочери.

После обеда тетя сказала:

– Помнишь, Рэчел? Врач советовал читать после еды для успокоения нервов.

– Я пойду в библиотеку, мама, – ответила она. – Но если приедет Годфри, не забудьте позвать меня. Я сгораю от желания узнать подробности его приключений на Нортумберленд-стрит.

Она поцеловала мать в лоб и повернулась ко мне.

– До свидания, Клак, – небрежно бросила она. Ее высокомерие не возбудило во мне гневных чувств, я лишь сделала мысленную отметку помолиться за нее.

Когда мы остались вдвоем, тетя поведала всю жуткую историю индийского алмаза, которую – чему я очень рада – от меня не требуют здесь пересказывать. Тетя призналась, что предпочла бы хранить молчание об этом предмете. Но теперь, когда ее собственные слуги знали о пропаже Лунного камня, а некоторые обстоятельства просочились в газеты, когда чужие люди строили домыслы о связи событий в загородном доме леди Вериндер с происшествиями на Нортумберленд-стрит и Альфред-Плейс, о скрытности нечего было и думать. Полная открытость в таких обстоятельствах становится не просто добродетелью, но вынужденной необходимостью.

Другие люди, услышав то, что услышала я, вероятно, оцепенели бы от изумления. Я, однако, знала, что натуру Рэчел, по сути, с самого детства никто не пытался обуздать, поэтому, что бы тетя ни рассказала о своей дочери, это меня не удивило бы. Запущенность способна довести до чего угодно, вплоть до смертоубийства. Но и в таком случае я бы мысленно сказала: «Все закономерно! О, боже, как все закономерно!» Что меня действительно шокировало, так это отношение тети к событиям. Этот случай, как никакой другой, требовал присутствия духовника! Леди Вериндер почему-то решила, что нужен врач. Свою молодость бедная тетушка провела в безбожном доме своего отца. И тут опять все закономерно! О, боже, боже, и тут все закономерно!

– Доктора рекомендовали Рэчел побольше прогулок и приятных занятий. Они настоятельно советовали отвлекать ее мысли от прошлого, – сообщила леди Вериндер.

«Воистину совет нехристей! – подумала я. – Живем в христианской стране, а советы раздают нехристи!»

– Я всячески старалась выполнять их наставления, – продолжала тетя. – А тут очень некстати происходит это странное недоразумение с Годфри. Едва услышав о нем, Рэчел немедленно встревожилась и потеряла покой. Она не отступала, пока я не согласилась написать моему племяннику Эблуайту и пригласить его в гости. Она даже тревожится за второго пострадавшего, – кажется, его зовут мистер Люкер, – хотя он ей совершенно незнаком.

– В мирских делах, дорогая тетя, вы более сведущи, чем я, – почтительно заметила я. – Однако такому необычному поведению Рэчел должна быть какая-то причина. Она скрывает и от вас, и от всех остальных какую-то греховную тайну. Нет ли в недавних происшествиях чего-то такого, что угрожает раскрыть ее секрет?

– Какой секрет? Вы на что-то намекаете? На то, что он связан с мистером Люкером? С моим племянником?

В этот момент вмешалось Провидение. Слуга открыл дверь и объявил о прибытии мистера Годфри Эблуайта.

Глава II

Мистер Годфри явился вслед за объявлением о его прибытии в точно выверенный момент, как поступает всегда и во всем. Он не вошел в гостиную по пятам за слугой, застав нас врасплох. И не отстал настолько, чтобы вызвать неловкую заминку, заставив нас ждать, глядя на открытую дверь. Истинного христианина видно по совершенству в повседневных мелочах. Этот любезный муж воистину был само совершенство.

– Ступайте к мисс Вериндер, – сказала тетя, – и скажите ей, что прибыл мистер Эблуайт.

Мы обе справились о его здоровье. Обе спросили, пришел ли он в себя после ужасного происшествия на прошлой неделе. С исключительным тактом он умудрился ответить одновременно нам обеим. Леди Вериндер – на словах. Мне – очаровательной улыбкой.

– Чем, – воскликнул мистер Годфри с бесконечной мягкостью, – заслужил я подобное сочувствие? Моя дорогая тетушка! Моя дорогая мисс Клак! Меня всего лишь с кем-то спутали. Всего лишь завязали мне глаза. Всего лишь немного придушили и плашмя бросили на практически голый пол, прикрытый жиденьким ковриком. Только представьте себе, насколько все могло быть хуже! Меня могли убить, ограбить. Чего я лишился? Ничего, кроме присутствия духа, который законом не приравнивается к имуществу. Так что, строго говоря, я ничего не потерял. Будь на то моя воля, я оставил бы это происшествие при себе – меня отталкивает вся эта суматоха и огласка. Однако мистер Люкер предал свой урон гласности, поэтому мой урон точно так же неизбежно стал достоянием публики. Я сделался добычей газет и буду ей до тех пор, пока любезному читателю не наскучит эта тема. Меня же от нее воротит. Хоть бы любезные читатели взяли с меня пример! А как дела у милой Рэчел? Все еще предается лондонским увеселениям? Как я рад это слышать! Мисс Клак, должен попросить у вас снисхождения. Я прискорбным образом запустил работу с кружками и милыми дамами. Очень надеюсь, что займусь делами перешивочного общества со следующей недели. Успешно ли прошло заседание в понедельник? Принял ли комитет планы на будущее? Имеем ли мы достаточный запас штанов?

Райская кротость его улыбки не позволяла не принять извинения. Глубокий бархатный тембр его голоса придавал неописуемый шарм деловым вопросам, которыми он интересовался. На самом деле штанов нам не просто хватало – мы ими были завалены. Я как раз хотела об этом сказать, как дверь вдруг опять отворилась и в комнату проник элемент мирской суеты в лице мисс Вериндер.

Она подбежала к мистеру Годфри с недостойной дамы порывистостью, ужасно непричесанная, с неуместным, с позволения сказать, румянцем на щеках.

– Как я рада вас видеть, Годфри, – обратилась она к гостю в фамильярной манере, в какой обращаются между собой приятели-мужчины. – Жаль, что вы не привезли с собой мистера Люкера. Вы с ним (по крайней мере, пока не улеглось волнение) два самых интересных человека в Лондоне. Я знаю, что проявляю нездоровый интерес и что тема эта заставляет непроизвольно содрогаться такой прямолинейный ум, как у мисс Клак. Неважно. Расскажите мне всю историю происшествия на Нортумберленд-стрит от начала до конца. Я уверена, что в газетах написали не обо всем.

Увы! Даже мистер Годфри унаследовал частицу порочной натуры, доставшуюся всем нам от Адама. Пусть эта доля нашего общечеловеческого наследия мала, но она есть. Признаюсь, мне было горько видеть, как он схватил ладонь Рэчел обеими руками и тихо приложил ее к своему жилету с левой стороны. Это послужило прямым поощрением легкомысленной манеры, в которой она повела разговор, и оскорбительных замечаний в мой адрес.

– Дражайшая Рэчел, – сказал он тем же тоном, что заставлял меня трепетать, когда говорил о наших планах на будущее и штанах, – газеты ничего не утаили и рассказали историю лучше, чем это мог бы сделать я.

– Годфри считает, что мы все придаем ей слишком большое значение, – заметила тетя. – Он только что сказал, что ему неохота об этом вспоминать.

– Почему?

Вопрос Рэчел задала, сверкнув глазами и внезапно посмотрев мистеру Годфри прямо в лицо. Со своей стороны он смотрел на нее с таким наивным и ничем не заслуженным снисхождением, что я, наконец, решила вмешаться.

– Рэчел, душечка, – мягко укорила я, – подлинное величие и подлинная смелость никогда не выставляют себя напоказ.

– Вы по-своему неплохой человек, Годфри, – продолжала она говорить с кузеном все в той же манере двух приятелей-мужчин, не обратив на меня ни малейшего внимания, – но я совершенно убеждена, что вы не отличаетесь величием, и не верю в вашу исключительную смелость. И если у вас была хоть капля скромности, ваши обожательницы давным-давно вас от нее освободили. У вас есть какая-то личная причина для отказа говорить о ваших злоключениях на Нортумберленд-стрит, и я желаю ее знать.

– Мою причину совсем нетрудно себе представить и легко признать, – ответил он, все еще не теряя терпения. – Эта тема мне надоела.

– Вам надоела эта тема? Мой дорогой Годфри, я вынуждена сделать замечание.

– Какое?

– Вы много времени проводите в женском обществе. И в результате этого приобрели две дурные привычки. Вы приучились нести вздор с умным видом и лгать по пустякам, получая удовольствие от процесса лжи. С вашими обожательницами по-другому нельзя. Однако со мной так не получится. Присядьте. У меня накопилось много прямых вопросов, и я надеюсь получить на них такие же прямые ответы.

Она буквально потащила его через всю комнату к стулу у окна, чтобы свет падал ему на лицо. Мне крайне неприятно писать о подобных выражениях и замашках. Но что мне остается делать, зажатой в тиски между чеком мистера Блэка с одной стороны и святой приверженностью истине с другой? Я взглянула на тетю. Она даже пальцем не пошевелила, очевидно, совершенно не собираясь вмешиваться. Мне не доводилось видеть ее в подобном оцепенении. Видимо, так на ней сказались события в деревне. Тревожный симптом, если учитывать возраст и осеннюю пышность фигуры дорогой леди Вериндер.

Тем временем Рэчел уселась у окна с нашим любезным и терпеливым – слишком терпеливым – мистером Годфри. Она атаковала его множеством вопросов, не обращая на мать и на меня никакого внимания, словно нас не было в комнате.

– Полиция что-нибудь предприняла, Годфри?

– Ничего ровным счетом.

– Полагаю, нет сомнений, что трое мужчин, устроивших вам западню, те самые, что заманили в ловушку мистера Люкера?

– В этом не сомневается ни один человек, Рэчел.

– И они не оставили никаких следов?

– Никаких.

– Есть предположение, – не так ли? – что те же самые трое индусов приходили в наш загородный дом.

– Так некоторые считают.

– И вы тоже?

– Моя дорогая Рэчел, я не успел увидеть их лица – мне завязали глаза. Я совершенно ничего не знаю об этом деле. Как я могу высказывать о нем свое мнение?

Как видите, даже ангельское терпение мистера Годфри начало отступать под напором подобной навязчивости. Что стояло за расспросами мисс Вериндер, безудержное любопытство или неукротимый страх, я не берусь судить. Сообщаю лишь, что, ответив ей таким образом, мистер Годфри попытался подняться, но она взяла его обеими руками за плечи и насильно усадила на стул. О-о, не говорите о приличиях! И даже не намекайте, что описанное мной поведение можно оправдать одним лишь бездумным жестоким подозрением! Не судите о других. Истинно, истинно, истинно говорю вам, мои братья и сестры во Христе, не судите о других.

Рэчел продолжала свои расспросы, нимало не смущаясь. Подлинные знатоки Библии, возможно, вспомнят, как вспомнила я, об ослепленных сынах дьявола, что, нимало не смущаясь, продолжали предаваться бесчинствам накануне Потопа.

– Годфри, расскажите мне о мистере Люкере.

– И опять я не тот, кто вам нужен, Рэчел. Ни один человек не знает о мистере Люкере меньше, чем я.

– И вы не знали его до вашей случайной встречи в банке?

– Не знал.

– А потом с ним говорили?

– Да. Нас опрашивали вместе и по отдельности в полиции.

– У мистера Люкера украли выданную в банке квитанцию, не так ли? В связи с чем ее выдали?

– За отданный на хранение драгоценный камень.

– Так писали в газетах. Для обычного читателя сойдет, но мне этого мало. Ведь квитанция наверняка упоминала, какой именно камень?

– Судя по описанию, которое я слышал, Рэчел, в квитанции ничего подобного не говорилось. Драгоценный камень, принадлежащий мистеру Люкеру, был сдан на хранение мистером Люкером, опечатан печатью мистера Люкера и подлежит выдаче только в личном присутствии мистера Люкера – вот все, что значилось на бланке и что мне известно.

Рэчел выдержала паузу и, оглянувшись на мать, вздохнула. Потом вновь повернулась к мистеру Годфри и продолжала допрос.

– В газеты, похоже, просочились некоторые сведения о событиях в нашем доме?

– К сожалению, это правда.

– И нашлись бездельники, совершенно нас не знающие, что пытаются связать события в нашем йоркширском доме с происшествиями в Лондоне?

– Боюсь, это привлекло любопытство определенных кругов общества.

– Люди говорят, что на вас и мистера Люкера напали трое индусов и что драгоценный камень…

Она вдруг замолчала. Лицо ее побелело буквально у нас на глазах. Чрезвычайная чернота волос сделала ее бледность настолько мертвенной, что все, когда Рэчел оборвала фразу, заподозрили приближение обморока. Любезный мистер Годфри попытался покинуть стул во второй раз. Тетя взмолилась, прося, чтобы Рэчел больше не говорила ни слова. Я поддержала тетю скромным жестом заботы о здоровье и миролюбии, предложив пузырек с нюхательной солью.

– Годфри, никуда не уходите. Мама, для беспокойства обо мне нет ни малейшей причины. Клак, вы просто умираете от нетерпения узнать, чем все кончится. Я не доставлю вам удовольствия, упав в обморок.

Именно так она и сказала – я все записала слово в слово в моем дневнике, как только вернулась домой. Но нет, нам не позволено судить! Мои братья и сестры во Христе, нам не позволено судить!

Рэчел опять взялась за мистера Годфри. С отвратительной настырностью она вернулась к тому месту, на котором прервала свой вопрос, и закончила его следующими словами:

– Минуту назад я говорила с вами, что в некоторых кругах идут пересуды. Скажите прямо, Годфри, кто-нибудь упоминал, что драгоценный камень мистера Люкера и Лунный камень это одно и то же?

Стоило словам о Лунном камне сорваться с ее губ, как в лице моего бесценного друга произошла перемена. Оно потемнело. Дружелюбная мягкость, одна из обаятельных черт мистера Годфри, покинула его. В ответе зазвенело благородное негодование.

– Да, так утверждают. Некоторые люди, не колеблясь, обвиняют мистера Люкера во лжи ради личных корыстных интересов. Он не один раз клялся, что до того, как был вовлечен в этот скандал, даже не слышал о Лунном камне. А эти гнусные люди, не имея на то ни малейших доказательств, все равно твердят: «У него есть свои резоны скрывать правду. Мы отказываемся верить ему и его клятвам». Как только не стыдно!

Пока он говорил, Рэчел смотрела на него со странным выражением – я даже не берусь его описать. Когда он закончил, она сказала:

– Учитывая, что мистер Люкер для вас не более, чем случайный знакомый, вы, Годфри, очень горячо за него заступаетесь.

Мой талантливый друг одарил ее воистину евангельским ответом – мне такого еще не приходилось слышать.

– Я горячо заступаюсь за всех униженных, Рэчел.

Слова эти были сказаны тоном, способным растопить лед. Но что есть – о, боже – твердость льда по сравнению с заскорузлостью сердца грешницы?! Рэчел ехидно усмехнулась. Я краснею, когда пишу об этом – ехидно, прямо ему в лицо.

– Приберегите демонстрацию вашего благородства для дамского кружка, Годфри. Я уверена, что скандал, затронувший мистера Люкера, не обошел вас стороной.

Тут даже моя дорогая тетушка очнулась от ступора.

– Дорогая Рэчел, – запротестовала она, – ты не вправе так говорить!

– Я не со зла, мама. Я желаю добра. Потерпи немного, и ты сама увидишь.

Она обернулась к Годфри как будто даже с жалостью. И позволила себе нечто совершенно недостойное дамы – взяла его за руку.

– Я уверена, что отыскала истинную причину вашего нежелания говорить об этом деле при мне и моей матушке. Неудачное стечение обстоятельств связало вас в представлении других людей с мистером Люкером. Вы рассказали, как скандал затронул его. А как он затронул вас?

Даже в такую минуту милый мистер Годфри был готов отвечать добром на зло и попытался избежать резкости.

– Не спрашивайте! Лучше побыстрее об этом забыть. Правда, Рэчел.

– Но я желаю это знать! – гневно во весь голос выкрикнула она.

– Расскажите, Годфри, – попросила его моя тетя. – Ваше молчание причинит ей еще больше страданий.

Прекрасные глаза мистера Годфри наполнились слезами. Бросив на Рэчел последний умоляющий взгляд, он произнес роковые слова:

– Если угодно, Рэчел, сплетники утверждают, что Лунный камень заложен у мистера Люкера и что заложил его я.

Рэчел, вскрикнув, вскочила на ноги. Она несколько раз посмотрела то на мистера Годфри, то на мою тетю безумным взглядом, словно действительно потеряла рассудок.

– Молчите! Не трогайте меня! – воскликнула она, отшатываясь от всех сразу (я бы сказала, как загнанный зверь) в угол комнаты. – Это моя вина! И я сама должна ее исправить. Я жертвовала собой – это мое право. Но теперь пострадает невинный человек. Если сохранить тайну, его доброе имя будет уничтожено… О, боже, какой ужас! Я этого не вынесу!

Тетя привстала с кресла и тут же опустилась обратно. Она тихо окликнула меня, указав на маленький флакон в корзине с рукодельем.

– Скорее! – прошептала она. – Шесть капель с водой. Пока Рэчел не видит.

В других обстоятельствах просьба показалась бы мне странной. Но сейчас думать было некогда, требовалось срочно нести лекарство. Милый мистер Годфри невольно помог мне скрыть мои действия от Рэчел, обратившись к ней со словами утешения на другом конце комнаты.

– Правда-правда, вы преувеличиваете, – услышала я. – Моя репутация слишком велика, чтобы ее разрушили жалкие сплетни, о которых через неделю забудут. Не будем больше об этом говорить.

Даже подобное великодушие не тронуло ее. Рэчел поступила только хуже.

– Я должна это прекратить и прекращу, – сказала она. – Мама! Слушай, что я скажу. Мисс Клак! И вы слушайте. Я знаю, чья рука взяла Лунный камень. Я знаю… – Она сказала эти слова с нажимом и, одержимая гневом, топнула ногой. – Я знаю, что Годфри Эблуайт невиновен. Отвезите меня к мировому судье, Годфри! Отвезите, и я повторю это под присягой!

Тетя перехватила мою руку и прошептала:

– Встаньте между нами на минуту-другую. Загородите меня от Рэчел.

На ее лице появилась синюшность, которая меня встревожила. Тетя заметила мой испуг.

– Капли подействуют через одну-две минуты, – сказала она, прикрыла глаза и стала ждать.

Тем временем милый мистер Годфри продолжал увещевать Рэчел.

– Нельзя, чтобы публика связывала вас с таким делом. Ваша репутация, дражайшая Рэчел, слишком чиста и возвышенна, чтобы разменивать ее по пустякам.

– Моя репутация! – расхохоталась она. – Вы это серьезно? Меня обвиняют не меньше вашего, Годфри. Лучший сыщик Англии заявляет, что я сама у себя украла алмаз. Попросите его высказать свое мнение, и вы услышите, что я заложила Лунный камень, чтобы расплатиться с долгами! – Она замолчала, подбежала к матери и упала перед ней на колени. – Ох, мама, мамочка! Я верно сошла с ума, коль даже сейчас не выдаю тайны? – В пылу она не заметила состояния матери. Тут же снова вскочила на ноги и в мгновение ока очутилась рядом с мистером Годфри. – Я не позволю, чтобы вас… я не позволю, чтобы по моей вине обличили и бесчестили невиновного. Не хотите ехать со мной к судье, заявите о вашей невиновности в письменном виде – я подпишу. Сделайте, как я говорю, Годфри, или я сообщу об этом во все газеты и буду кричать на улицах!

Совесть ли заговорила устами Рэчел? Нет, это была всего лишь истерика. Податливый мистер Годфри успокоил ее, взяв листок бумаги и составив заявление. Рэчел с лихорадочной торопливостью расписалась под ним.

– Показывайте, кому хотите. Обо мне не думайте, – сказала она, подавая ему бумагу. – Боюсь, Годфри, что я была к вам несправедлива в своих мыслях. Вы великодушнее и лучше, чем я думала. Приезжайте к нам, когда представится возможность, и я постараюсь загладить причиненную вам несправедливость.

Она подала ему руку. Увы и ах, как греховна наша природа! Увы и ах, мистер Годфри! Он не только забылся и поцеловал ее руку, но и перешел на ласковый тон, что в таком положении по сути означало уступку греху.

– Приеду, дорогая моя, но при условии, что мы более не будем обсуждать эту ненавистную тему.

Я впервые увидела и услышала нашего христианского витязя таким заискивающим.

Прежде чем кто-либо успел произнести хоть еще одно слово, всех заставил вздрогнуть громкий стук в парадную дверь. Я выглянула в окно и увидела перед домом Мирскую суету, Искушение плоти и Козни дьявола в облике кареты с лошадьми, напудренного лакея и трех дам, одетых в такие откровенные наряды, каких я не видывала за всю свою жизнь.

Рэчел вздрогнула, но взяла себя в руки.

– Это за мной – на выставку цветов, – сказала она, подойдя к матери. – Можно перед уходом сказать одно слово, мама? Я не очень вас расстроила?

(Как отнестись после всего случившегося к моральному бесчувствию такого вопроса – с сожалением или порицанием? Я склоняюсь к милосердию. Давайте ее пожалеем.)

Капли возымели действие. Цвет лица тетушки стал прежним.

– Нет-нет, милая моя. Поезжай с подругами, развейся.

Дочь наклонилась и поцеловала мать. Когда Рэчел подошла к выходу, я уже передвинулась туда от окна. В ней произошла новая перемена – она была в слезах. Внезапное смягчение ее каменного сердца вызвало у меня участие. Мне захотелось сказать несколько важных слов. Увы! Мое искреннее сочувствие обернулось новой обидой.

– С чего вы взяли, что меня нужно жалеть? – язвительно прошептала она, направляясь к двери. – Разве вы не видите, как я счастлива? Я еду на выставку цветов, Клак, и в целом Лондоне ни у кого нет шляпки красивее моей.

Довершив глупую издевку воздушным поцелуем, она вышла вон.

Ах, если бы я могла описать мое сострадание к этой несчастной, заблудшей девушке. Вот только слов недостает мне в той же мере, как и денег. Позвольте лишь сказать, что мое сердце обливалось за нее кровью.

Возвращаясь к тетушкиному креслу, я заметила, что мистер Годфри что-то потихоньку ищет в разных местах комнаты. Он нашел то, что искал, прежде чем я успела предложить помощь. Мистер Годфри подошел ко мне и тетушке, держа свое заявление в одной руке и коробку спичек в другой.

– Дорогая тетя, небольшой заговор! – сказал он. – Дорогая мисс Клак, безгрешный обман, который простит даже ваша высокая нравственная добродетель! Прощу вас позволить Рэчел считать, что я принимаю бескорыстное самоотвержение, с каким она подписала эту бумагу. Прошу вас также быть свидетелями, что я уничтожил ее в вашем присутствии, не покидая этого дома.

Он зажег спичку, поднес ее к бумаге и сжег документ на тарелке.

– Любые пустяковые неприятности, с которыми я могу столкнуться, ничто в сравнении с необходимостью предохранить ее чистое имя от мирской грязи. Смотрите! От бумаги осталась безобидная кучка пепла, и наша дорогая, порывистая Рэчел никогда не узнает о содеянном. Что вы чувствуете? Бесценные друзья мои, что вы сейчас чувствуете? У меня лично сейчас на душе легко, как у мальчишки!

Он озарил нас своей прекрасной улыбкой, протянул руку моей тетушке и протянул руку мне. Я была слишком тронута его благородством, чтобы говорить, и прикрыла глаза. В духовном забвении я поднесла его руку к своим губам. Он мягким шепотом удержал меня. О, какое наслаждение, какое чистое, неземное наслаждение! Я присела – уже и не помню на что, – полностью утонув в своих возвышенных чувствах. Когда я снова открыла глаза, это было сродни спуску с небес на землю. В комнате осталась только я да тетя. Мистер Годфри ушел.

На этом бы и поставить точку. Мне следовало бы закончить рассказ описанием благородного поведения мистера Годфри. К сожалению, принуждаемая к тому чеком мистера Блэка, я вынуждена открыть много-много больше. Неприятные открытия, которые мне суждено было сделать во время визита на Монтагю-сквер во вторник, еще не закончились.

Оставшись наедине с леди Вериндер, я, естественно, заговорила о ее здоровье, осторожно коснувшись странного волнения, с которым она пыталась скрыть свое недомогание и принятое лекарство от своей дочери.

Ответ тетушки сильно меня удивил.

– Друзилла, – сказала она (если я еще не называла данное мне при крещении имя, то вот оно), – вы затронули – уверена, что совершенно нечаянно – болезненную тему.

Я тотчас поднялась. Тактичность не допускала иного выхода, кроме как извиниться и уйти. Леди Вериндер остановила меня и снова усадила на место.

– Вы подсмотрели секрет, которым я поделилась с моей сестрой миссис Эблуайт и моим юристом мистером Бреффом, и ни с кем больше. Я доверяю их умению хранить тайну, а посвятив вас в подробности, доверюсь вашему тоже. У вас еще есть сегодня какие-нибудь срочные дела, Друзилла, или вы располагаете временем?

Чего и говорить – мое время перешло в полное распоряжении тетушки.

– Тогда побудьте со мной еще часок. Я расскажу вам кое-какие печальные вещи. И потом попрошу вас, если не возражаете, об услуге.

Излишне говорить, что я была далека от возражений и была полна желанием помочь.

– Подождите здесь. Мистер Брефф приедет в пять. Вы сможете засвидетельствовать мою подпись под завещанием.

Под завещанием! Мне немедленно пришли на ум капли, которые я заметила в ее корзинке с рукодельем, синюшный оттенок на ее лице. Мои мысли озарил свет – не от мира сего, но пророчески исходящий из еще не выкопанной могилы. Я поняла, в чем состоял секрет моей тетушки.

Глава III

Сочувствие к бедной леди Вериндер не позволило мне даже заикнуться о том, что я догадалась о печальной истине еще до того, как она раскрыла рот. Я молча ждала и мысленно приготовилась произнести при первой же возможности несколько подкрепляющих слов, ощущая себя готовой исполнить, невзирая на страдания, любой долг, какой от меня потребуется.

– Я уже некоторое время серьезно больна, Друзилла, – начала моя тетя. – И что самое странное, сама того не замечала.

Мне пришли на ум многие тысячи людей, больных духовно, стоящих на пороге гибели и тоже этого не замечающих. Страшно подумать, что моя родная тетя, возможно, была одной из них.

– Да, дорогая, – печально сказала я. – Да.

– Вы ведь знаете, что я привезла Рэчел в Лондон искать совета врачей. Я сочла необходимым проконсультироваться с двумя из них.

С двумя врачами! Но ни с одним (при состоянии Рэчел) духовником!

– Да, дорогая? – повторила я. – Да?

– Один из докторов был мне незнаком. Второй – давний друг моего мужа. Чтобы угодить ему, этот врач всегда принимал во мне живое участие. Выписав рецепт для Рэчел, он попросил переговорить со мной наедине в другой комнате. Я, разумеется, надеялась получить какие-нибудь особые рекомендации, касающиеся здоровья моей дочери. К моему удивлению, он взял меня за руку и сказал: «Я наблюдал за вами, леди Вериндер, и с профессиональной, и с личной озабоченностью. Боюсь, что вы нуждаетесь в совете врача гораздо больше вашей дочери». Он начал задавать вопросы, к которым я сначала отнеслась несерьезно, пока не заметила, что мои ответы доставляют ему беспокойство. В итоге я согласилась, чтобы он приехал еще раз на следующий день вместе с еще одним врачом, его другом, в такое время, когда Рэчел не будет дома. После осмотра мне мягко и осторожно сообщили, что драгоценное время, по мнению обоих, упущено и его невозможно наверстать и что болезнь моя вступила в стадию, перед которой их искусство бессильно. Я более двух лет страдала коварной болезнью сердца, которая, не проявляя тревожных симптомов, мало-помалу подтачивала мои силы. Я могу протянуть еще несколько месяцев, а могу умереть, не дождавшись завтрашнего дня, – врачи не имеют права и не решаются меня обнадеживать. Не буду отрицать, моя дорогая, что после того, как мне открылось мое состояние, я пережила немало скорбных минут. Но теперь я смирилась с судьбой и, как могу, привожу свои мирские дела в порядок. Больше всего я волнуюсь, что Рэчел узнает правду. Случись это, она немедленно свяжет мое пошатнувшееся здоровье с переживаниями об алмазе и будет жестоко себя укорять, бедняжка, за то, в чем совершенно не виновата. Оба доктора считают, что расстройство началось еще два, если не три года назад. Я уверена, Друзилла, что вы сохраните мою тайну, потому как вижу на вашем лице искреннюю печаль и сочувствие.

Печаль и сочувствие! О-о, разве такие языческие чувства достойны английской христианки, незыблемой в своей вере!

Моя бедная тетя даже представить себе не могла, какой прилив благочестивой признательности затрепетал в моей душе, когда подошла к концу своей грустной истории. Передо мной открылось широкое поле полезной деятельности! Я видела дражайшую родственницу, умирающую ближнюю на пороге великой перемены, совершенно к ней не готовую. И кому Провидение открыло ее состояние? Мне! Как передать радость осознания, что счет духовных наставников, на которых я могла положиться, шел не на одного или двух, а на десяток или два десятка? Я протянула руки навстречу тете, бьющая через край нежность требовала не меньшего проявления, чем объятия.

– Ох! – порывисто воскликнула я. – Какое неописуемое участие вы пробудили во мне! Ох! Как много добра я еще успею сделать для вас, моя хорошая, прежде чем мы расстанемся!

Произнеся еще несколько серьезных вступительных слов и предостережений, я назвала на выбор имена трех бесценных друзей, каждый из которых с утра до ночи только и занимался милосердием по месту жительства, все они были неистощимы в своих увещаниях, все были готовы пустить в ход свой талант по одному моему слову. Увы! Ответ меня не обнадежил. Бедная леди Вериндер посмотрела на меня с недоумением и испугом, на все мои слова у нее нашлось лишь одно чисто мирское возражение – она чувствовала себя слишком слабой, чтобы принимать посторонних. Я уступила – естественно, только временно. Мой огромный опыт (чтения и духовных визитов под началом ни много ни мало четырнадцати славных друзей-проповедников) подсказывал, что я имею дело с еще одним случаем, где нужна предварительная подготовка с помощью книг. У меня имелась целая библиотека подходящих к этому критическому случаю сочинений, рассчитанных на то, чтобы разбудить, убедить, подготовить, просветить и закалить мою тетушку.

– Но хотя бы почитать вы не откажетесь, милая моя? – спросила я самым вкрадчивым тоном, на какой была способна. – Если я принесу вам свои драгоценные книги, вы их прочтете? Я загну листы на нужных страницах. Помечу карандашом места, где нужно остановиться и спросить себя: «Не обо мне ли тут сказано?»

Даже этот простой призыв, похоже, сильно удивил мою тетю – вот до чего объязычил ее окружающий мир!

– Я сделаю, что могу, Друзилла, чтобы угодить вам, – сказала она с выражением изумления, видеть которое было одновременно и поучительно, и жутко. Нельзя было терять ни минуты. Каминные часы подсказывали, что у меня еще осталось время поспешить домой, выбрать первую серию избранных сочинений (скажем, дюжину для начала), вернуться обратно к прибытию юриста и засвидетельствовать завещание леди Вериндер. Пообещав вернуться к пяти, я отправилась выполнять миссию милосердия.

Когда дело касается моих личных интересов, я смиренно соглашаюсь пользоваться омнибусом. Прошу обратить внимание, насколько я прониклась интересами тетушки: в этом случае я не убоялась расходов и наняла кэб.

Я приехала домой, отобрала и снабдила пометками первый комплект сочинений и отправилась назад на Монтагю-сквер, везя в саквояже дюжину произведений, равных которым не видела в литературе ни одной европейской страны. Отсчитала извозчику ровно столько, сколько полагается. Он принял деньги с проклятьями, в ответ на что я немедленно вручила ему трактат о вежливости. Приставь я к его виску пистолет, этот негодник был бы меньше поражен. Он вскочил на козлы и погнал лошадь прочь, возмущенно изрыгая непристойности. И зря, должна я сказать. Я успела наперекор ему забросить в открытое окно кэба еще один трактат.

Дверь открыл слуга – к моему великому облегчению, не особа с бантами и лентами, а лакей. Он сообщил, что леди Вериндер заперлась с доктором и до сих пор не выходила. Юрист, мистер Брефф, прибыл минутой раньше и ждал в библиотеке. Меня отвели туда же.

Мистер Брефф удивился моему появлению. Он семейный адвокат, и мы не раз прежде встречались под крышей дома леди Вериндер. Мне горько говорить, но этот человек состарился и поседел на службе мирской суеты. На работе он был признанным оракулом Закона и Мамоны, а в часы досуга был способен прочесть пустячный роман, а нравоучительную брошюру разорвать.

– Вы к нам надолго, мисс Клак? – поинтересовался он, глядя на мой саквояж.

Открыть такому человеку содержимое моего бесценного багажа означало бы напроситься на поток оскорблений. Я спустилась до его грешного уровня и объяснила, по какому делу приехала.

– Моя тетя сообщила, что собирается подписать завещание. Она была так добра, что попросила меня быть свидетельницей.

– Ну да, ну да. Что ж, мисс Клак, вы нам подойдете. Вы совершеннолетняя и не имеете никакой финансовой заинтересованности в наследстве леди Вериндер.

Никакой финансовой заинтересованности в наследстве леди Вериндер! О-о, с какой благодарностью я восприняла эту новость! Если бы моя тетушка, владеющая тысячами фунтов, вспомнила обо мне, бедняжке, для кого и пять фунтов серьезные деньги, если бы мое имя появилось в строке напротив небольшой завещанной суммы, мои враги еще, чего доброго, вообразили бы, что я нагрузилась самыми драгоценными сокровищами из своей библиотеки и растранжирила часть скудных сбережений на извозчика совсем по другим соображениям. А так даже самые жестокие циники среди них не посмеют усомниться. Так-то оно много лучше! О-о, истинно, истинно, так оно много лучше!

От утешительных размышлений меня оторвал голос мистера Бреффа. Мое раздумчивое молчание, похоже, стало непереносимо этому суетному человеку и побудило его заговорить со мной против собственного желания.

– Ну-с, мисс Клак, каковы последние новости в филантропических кругах? Как себя чувствует ваш друг, мистер Годфри Эблуайт, после трепки, которую ему задали злодеи на Нортумберленд-стрит? Ей-богу, об этом щедром джентльмене в моем клубе рассказывают прелесть какие истории!

Я не реагировала на тон, которым было сказано о моем совершеннолетии и отсутствии финансовой заинтересованности в наследстве. Однако тон, которым юрист отзывался о дорогом мистере Годфри, переполнил чашу моего терпения. Считая себя обязанной после всего, что происходило в моем присутствии после обеда, защитить честное имя моего бесценного друга от любых поползновений, я, признаться, сочла себя также обязанной дополнить этот праведный шаг острым выпадом против мистера Бреффа.

– Я живу вдали от мирской суеты и не имею чести, сэр, состоять в каком-либо клубе. Зато мне известна история, на которую вы намекаете, и я знаю, что свет не видывал более гнусной лжи.

– Да-да, мисс Клак, вы, конечно же, верите в своего друга. Это вполне естественно. Но остальное общество мистеру Годфри Эблуайту будет не так легко убедить, как членов дамского благотворительного кружка. Внешние улики говорят против него. В момент пропажи алмаза он находился в доме. И после этого первым вернулся в Лондон. Так эти уродливые обстоятельства, мадам, выглядят в свете последующих событий.

Его, конечно, следовало остановить, пока он не зашел еще дальше. Мне надо было сказать ему, что он рассуждает, не ведая о доказательстве невиновности мистера Годфри, предоставленном единственным лицом, которое только и может утверждать, что несомненно положительно знакомо с предметом. Увы! Я не устояла перед соблазном изящно подвести законника к осознанию собственного заблуждения. С совершенно невинным выражением я спросила его, что он имел в виду, говоря о «последующих событиях».

– Я имел в виду события, в которых замешаны индусы, – продолжал мистер Брефф, ставя меня во все более выигрышное положение. – Что делают индусы, как только их выпускают из тюрьмы во Фризингхолле? Они прямиком отправляются в Лондон и устанавливают слежку за мистером Люкером. А потом? Мистер Люкер теряет покой из-за опасений за «крайне ценный предмет», который находился у него дома. Он тайком сдает его (без конкретного описания) на хранение в банк. Удивительная хитрость с его стороны. Да только индусы не глупее. Они заподозрили, что «крайне ценный предмет» перекочевал в другое место, и прибегают к единственному дерзкому, но надежному способу проверки своих подозрений. Кого они хватают и обыскивают? Не одного мистера Люкера, что само по себе понятно, но и мистера Годфри Эблуайта. С чего бы? Мистер Эблуайт говорит, что его заподозрили без повода, потому что заметили, как он разговаривал с мистером Люкером. Глупости! В то утро с мистером Люкером говорили еще шестеро человек. Почему же их никто не выслеживал до дома и не заманивал в ловушку? Нет-нет! Можно сделать однозначный вывод, что мистер Эблуайт лично заинтересован в «ценном предмете» ничуть не меньше мистера Люкера и что индусы были настолько не уверены, кто из этих двоих имеет при себе ценную вещь, что не нашли иного выхода, как обыскать обоих. Вот о чем говорят в обществе, мисс Клак. И в данном случае общественное мнение не так легко опровергнуть.

Закончив тираду, мистер Брефф настолько проникся чувством собственной мудрости и мирским самомнением, что я (к немалому стыду, должна признаться) не удержалась и увлекла юриста чуть дальше, прежде чем отрезвить его истиной.

– Я не берусь спорить с таким умным господином, как вы. Но справедливо ли в по отношению к мистеру Эблуайту, сэр, пренебрегать точкой зрения знаменитого лондонского офицера полиции, расследовавшего это дело? Ведь сержант Кафф не подозревал никого, кроме мисс Вериндер.

– Уж не хотите ли вы сказать, мисс Клак, что согласны с сержантом Каффом?

– Я никого не сужу и не высказываю мнений.

– А вот мне свойственны оба этих порока, мадам. Я рассудил, что сержант совершенно неправ, и выскажу мнение, что, знай сыщик характер Рэчел так же, как его знаю я, он бы стал подозревать кого угодно в доме, но только не ее. Признаться, у Рэчел есть свои недостатки – она скрытна и своевольна, эксцентрична и сумасбродна. Юная леди совершенно не похожа на других девушек ее возраста. Однако в то же время верна, как булат, благородна и щедра душой сверх всякой меры. Если все улики будут указывать в одну сторону, а одно лишь честное слово Рэчел – в другую, я поставил бы ее слово выше всех улик – даже как юрист! Крепко сказано, мисс Клак, но я хозяин своих слов.

– Вы не против того, мистер Брефф, если я для лучшего понимания вашей точки зрения приведу наглядный пример? Предположим, вы обнаружили, что мисс Вериндер проявляет совершенно непонятный интерес к тому, что случилось с мистером Эблуайтом и мистером Люкером? Предположим, она начала странным образом выспрашивать подробности недостойных наветов и проявлять совершенно невоздержанный ажиотаж, едва узнав, какой оборот приняло дело?

– Предполагайте все, что вам заблагорассудится, мисс Клак. Это ни на йоту не поколеблет моего доверия к Рэчел Вериндер.

– На нее можно положиться до такой степени?

– Да, на нее можно положиться до такой степени.

– Тогда позвольте проинформировать вас, мистер Брефф, что мистер Годфри Эблуайт находился в этом доме не ранее, как два часа тому назад, и что мисс Вериндер сама заявила о его абсолютной невиновности в исчезновении Лунного камня в таких недвусмысленных выражениях, каких мне прежде не приходилось слышать от юной леди.

Я насладилась триумфом – вынуждена признать, порочным триумфом, – видя, в какое замешательство и смущение привели мистера Бреффа мои простые слова. Он вскочил и молча уставился на меня. Я, не вставая, невозмутимо передала ему весь разговор и с максимальной мягкостью, на какую была способна, спросила:

– И что теперь вы скажете о мистере Эблуайте?

– Если Рэчел подтвердила его невиновность, мисс Клак, я не колеблясь заявлю, что верю в невиновность мистера Эблуайта не менее твердо, чем вы. Как и остальное общество, я поддался видимости и в знак искупления моей ошибки обещаю открыто вставать на защиту вашего приятеля от клеветы, где бы он с ней ни столкнулся. А пока что разрешите вас поздравить: вы мастерски дали по мне залп из всех батарей именно в тот момент, когда я меньше всего этого ожидал. Будь вы мужчиной, мадам, вы бы достигли завидных успехов на моем поприще.

Сказав это, он отвернулся и принялся раздраженно ходить по комнате туда-сюда.

Мне было ясно, что, увидев дело в новом свете, который я на него пролила, мистер Брефф чрезвычайно удивился и встревожился. С его губ, по мере углубления в собственные мысли, слетали обрывки фраз, выдававшие, какие гадости до сих пор приходили ему в голову в связи с таинственным исчезновением Лунного камня. Он не стеснялся подозревать дорогого мистера Годфри в подлой краже алмаза, а поведение мисс Рэчел относить на счет сокрытия преступления по душевной доброте. Согласно прямому свидетельству мисс Вериндер – непререкаемого авторитета в глазах мистера Бреффа, теперь выяснилось, что он совершенно неправильно представлял себе обстоятельства дела. Растерянность, в которую я ввергла этого знатока права, была настолько полной, что он был неспособен ее скрыть.

– Ну и дельце! – пробормотал он, прервав свои хождения у окна и забарабанив пальцами по стеклу. – Никакого объяснения, нет даже намека.

Ничто в его словах не требовало ответа, но я все-таки ответила! Даже в эту минуту я была не в силах отпустить мистера Бреффа – сама удивляюсь. Каким-то упрямым нечеловеческим чутьем я обнаружила в его словах еще один шанс, чтобы выразить личное несогласие. Ах, друзья мои! Нет предела человеческой испорченности, все что угодно может произойти, когда над нами берет верх наша греховная природа!

– Извините, что нарушаю ваши размышления, – сказала я ничего не подозревающему мистеру Бреффу. – Однако наверняка есть допущения, до сих пор не приходившие нам в голову.

– Вполне возможно, мисс Клак. Но, признаться, они мне неведомы.

– Прежде чем мне удалось убедить вас в невиновности мистера Эблуайта, вы упоминали одну из причин, по которой его подозревали, – тот факт, что он находился в доме во время пропажи алмаза. Осмелюсь напомнить, сэр, что в доме в это же время находился и мистер Фрэнклин Блэк.

Закоренелый мирянин покинул свое место у окна, уселся на стул напротив и, жестко, коварно улыбнувшись, смерил меня долгим и твердым взглядом.

– Я, пожалуй, ошибался. Из вас не получился бы хороший юрист, – задумчиво сказал он. – Вы не чувствуете момент, когда следует остановиться.

– Боюсь, я не поспеваю за ходом вашей мысли, мистер Брефф, – скромно ответила я.

– Второй раз этот фокус у вас не получится, мисс Клак. Как вам хорошо известно, мистер Фрэнклин Блэк у меня в фаворе. Но не в этом дело. На этот раз я соглашусь с вами, не дожидаясь ваших возражений. Вы правы, мадам. Я подозревал мистера Эблуайта на тех же, если абстрагироваться, основаниях, что действительны и в отношении мистера Блэка. Хорошо, пусть на подозрении будут оба. Предположим, что характер мистера Блэка допускает кражу Лунного камня. Тогда единственный вопрос – в его ли интересах похищать его?

– О долгах мистера Блэка в семье ходит дурная слава.

– А долги мистера Эблуйата пока еще не вышли на этот уровень. Все верно. Однако в вашей теории есть два изъяна, мисс Клак. Я веду дела Фрэнклина Блэка и смею вас уверить, что подавляющее большинство его кредиторов (зная, что его отец богат) вполне себе довольствуются получением процентов с долга и не торопятся требовать возврата денег. Это первый изъян, и довольно серьезный. Вы увидите, что второй еще серьезнее. Со слов леди Вериндер, ее дочь до того, как дьявольский алмаз исчез в их доме, была готова выйти замуж за Фрэнклина Блэка. Она кокетничала, как свойственно молодым девушкам, то приближая его к себе, то отодвигая. И все же она призналась матери, что влюблена в кузена Фрэнклина, а мама посвятила в этот секрет его самого. Что мы имеем, мисс Клак? Готовых ждать кредиторов и реальные планы женитьбы на наследнице семейного состояния. Можете сколько угодно считать его негодяем. Но скажите на милость, зачем ему было похищать Лунный камень?

– Человеческая душа – потемки. Кто ее способен понять?

– Другими словами, мадам, несмотря на отсутствие малейших мотивов, он мог взять алмаз лишь из врожденной порочности? Ну, хорошо. Допустим, что так. Тогда, какого черта…

– Прошу прощения, мистер Брефф, если вы будете в связи с этим делом поминать черта, я буду вынуждена уйти.

– Это я прошу прощения, мисс Клак… На будущее я буду разборчивее в выражениях. Я всего лишь хотел сказать вот что: почему – даже если предположить, что это он взял алмаз – мистер Фрэнклин Блэк первым во всем доме бросился на его поиски? Вы скажете – потому что хитер и хотел таким образом отвести от себя подозрения. Я же отвечу, что ему не требовалось отводить от себя подозрения, потому что его никто не подозревал. Сначала он похищает Лунный камень (не имея на то ни малейшей причины) из природной порочности и затем играет роль человека, озабоченного поиском драгоценности, в чем совершенно нет нужды, смертельно оскорбив тем самым юную леди, готовую выйти за него замуж. Если возлагать вину за исчезновение Лунного камня на Фрэнклина Блэка, вы вынужденно придете именно к такому чудовищному предположению. Нет-нет, мисс Клак! Наш сегодняшний обмен мыслями окончательно завел нас в тупик. Невиновность Рэчел (как известно ее матери и мне тоже) вне всяких сомнений. Невиновность мистера Эблуайта тоже гарантирована – иначе Рэчел не стала бы ее подтверждать. А невиновность Фрэнклина Блэка, как вы только что убедились, говорит сама за себя. С одной стороны, мы уверены в нравственной стороне дела. С другой стороны, мы не менее уверены, что кто-то привез Лунный камень в Лондон и что мистер Люкер или его банкир тайком держат его сейчас у себя. Что толку от моего опыта в этом деле? Что толку от опыта любого человека? Я обескуражен, вы обескуражены, все вокруг обескуражены…

Все, да не все. Сержант Кафф не был обескуражен. Я хотела напомнить, – со всей мягкостью и заранее приготовившись отвергнуть подозрения в желании опорочить Рэчел – как вдруг вошел слуга и сообщил, что доктор уехал и тетя ждет, чтобы принять нас.

Это положило конец спору. Мистер Брефф, несколько утомленный нашим разговором, собрал бумаги. Я же взяла свой саквояж с бесценными произведениями, чувствуя, что могла бы еще говорить часами. Мы молча проследовали в комнату леди Вериндер.

Прежде чем перейти в своем повествовании к следующим событиям, позвольте мне заметить, что я описывала происходящее между мной и юристом с определенной целью. Мной было получено указание включить в свой рассказ об ужасном Лунном камне все факты без утайки – не только общую направленность подозрений, но также имена лиц, на кого оно пало в то время, когда индийский алмаз предположительно уже был в Лондоне. Отчет о беседе с мистером Бреффом в библиотеке показался мне подходящим способом для выполнения этого требования и в то же время удобным поводом, чтобы покаяться за грешное проявление самолюбия с моей стороны. Я вынуждена признать, что моя греховная натура оказалась сильнее меня. Делая это уничижительное признание, я тем самым побеждаю свою греховную натуру. Нравственное равновесие восстановлено, духовный небосвод расчищен от туч. Мы можем идти дальше, друзья мои.

Глава IV

Подписание завещания отняло куда меньше времени, чем я ожидала. На мой взгляд, его провели с неприличной торопливостью. Роль второго свидетеля поручили лакею Самюэлю, после чего перо немедленно сунули в руку моей тетушки. Я ощутила жгучее желание сказать несколько торжественных слов, приличествующих этому случаю. Однако поведение мистера Бреффа убедило меня, что, пока он в комнате, от этой затеи лучше воздержаться. Все было кончено меньше, чем в две минуты, и Самюэль (так и не услышав приготовленных мною слов) вернулся на первый этаж.

Мистер Брефф свернул завещание и посмотрел в мою сторону – по-видимому, с молчаливым вопросом, не пора ли мне уйти и оставить его наедине с тетушкой. Но меня ждала моя миссия, и саквояж с драгоценными публикациями лежал наготове у меня на коленях. С таким же успехом юрист мог пытаться взглядом сдвинуть с места собор Св. Петра. Зато он отличался одним несомненным достоинством (очевидно, отточенным в суетном мире) – все схватывать на лету. Мне показалось, что я произвела на него такой же эффект, как на извозчика. Он тоже пробормотал какие-то ругательства и в сердцах вышел, оставив поле брани за мной.

Как только мы остались одни, моя тетя откинулась на диване и в некотором смущении заговорила о завещании.

– Надеюсь, вы не чувствуете себя забытой, Друзилла. Я намерена лично, своими руками вручить вам небольшое наследство, моя милая.

Вот он, золотой шанс! Я немедленно им воспользовалась. Другими словами, я немедленно открыла свой саквояж и вынула лежавшую сверху книжицу. Она оказалась ранним изданием, всего двадцать пятым по счету, известного анонимного труда (приписываемого бесценной мисс Беллоуз) под названием «Змий, притаившийся в доме». Эта книга, возможно, незнакомая мирскому читателю, призвана показать, как Диавол подстерегает нас даже в наших внешне безобидных повседневных действиях. Больше всего женщине подойдут такие главы, как «Сатана в щетке для волос», «Сатана, прячущийся в зеркале», «Сатана под чайным столиком», «Сатана за окном» и многие другие.

– Обратите ваше внимание на эту бесценную книгу, дорогая тетя, – о лучшем даре я не могу просить. – С этими словами я вручила брошюру в раскрытом виде с отметкой в нужном месте. – Какой поток горячего красноречия! Содержание – Сатана за диванными подушками.

Бедная леди Вериндер (легкомысленно откинувшаяся на подушки собственного дивана) взглянула на книгу и вернула ее назад с еще большим смущением.

– Боюсь, Друзилла, придется немного подождать, пока мне не станет лучше и я смогу это прочесть. Врач сказал…

Как только она заговорила о враче, я сразу поняла, что за этим последует. Сколько раз на моей памяти члены печально известной богопротивной медицинской профессии возникали между мной, моими умирающими ближними и моей миссией милосердия под жалким предлогом, будто бы пациенту нужен покой и что его более всего нарушает мисс Клак с ее книжками. Именно такой образчик слепого материализма (исподтишка действующий за моей спиной) пытался сейчас лишить меня права на единственную собственность, на которую я могла претендовать при моей бедности, – права на спасение души моей умирающей тети.

– Врач сказал, – продолжала моя заблудшая родственница, – что я сегодня очень нездорова. Он запрещает принимать посторонних и предписывает читать только легкие, развлекательные книги, а лучше не читать вообще. «Не делайте ничего, леди Вериндер, что утомляет ум и вызывает учащенный пульс» – вот последние слова, Друзилла, которые он сказал перед уходом.

Ничего не поделаешь. Мне, как и раньше, пришлось – лишь только на время – уступить. Любое открытое возражение, что моя услуга бесконечно важнее услуг медиков, побудило бы врача воспользоваться человеческой слабостью пациента и пригрозить прекращением лечения. Слава богу, сеять семена добра можно разными способами, и мало кто владеет ими так же хорошо, как я.

– Возможно, через час или два вы почувствуете себя лучше, дорогая моя, – сказала я. – Или проснетесь завтра утром, ощущая смутную тоску в душе, удовлетворить которую сможет даже такая малость, как эта книжица. Вы позволите ее здесь оставить, тетя? Уж против этого врач не может возражать!

Я засунула брошюру под диванные подушки так, чтобы обложка наполовину торчала наружу, – поближе к ее носовому платку и флакону с нюхательной солью. Всякий раз, нашаривая их, рука тети будет дотрагиваться до книги, и – кто знает! – возможно, однажды книга затронет ее душу. Сделав эти приготовления, я посчитала разумным удалиться.

– Не буду более мешать вашему отдыху, дорогая тетя. Я могу навестить вас завтра. – С этими словами я невзначай посмотрела в сторону окна. На подоконнике в ящиках и горшках стояло множество цветов. Леди Вериндер имела странную привязанность к преходящей красоте и завела привычку время от времени любоваться цветами и вдыхать их запах. У меня в голове мелькнула новая мысль.

– О! Можно сорвать цветочек? – спросила я и подошла к окну, стараясь не возбуждать подозрений. Но вместо того, чтобы сорвать цветок, я добавила новый – еще одну книгу из моего саквояжа и оставила тете сюрприз среди герани и роз. За первой пришла вторая удачная мысль: «Почему бы не оставить для бедняжки такой же сюрприз в каждой комнате?» Я немедленно попрощалась и через переднюю проскользнула в библиотеку. Самюэль поднялся было наверх, чтобы проводить меня, решил, что я уже ушла, и спустился обратно вниз. На столе в библиотеке мне попались две «развлекательные» книги, рекомендованные доктором-безбожником. Я тут же спрятала их, накрыв сверху двумя бесценными брошюрами. В комнате для завтрака в клетке пела тетушкина любимая канарейка. Тетя всегда кормила птичку сама. Под клеткой на столе были рассыпаны горошины крестовника[6]. Я положила среди них еще один экземпляр. Новая возможность разгрузить саквояж представилась в гостиной. На фортепиано лежали ноты любимых музыкальных пьес моей тети. Я всунула между ними еще две книги. Еще одну оставила в глубине гостиной под незаконченной вышивкой, которой, как мне было известно, занималась леди Вериндер. Из гостиной можно было пройти в еще одну маленькую комнату, отделенную вместо дверей занавесками. На каминной полке лежал простенький старомодный тетушкин веер. Я открыла девятую книгу на очень важном месте и вложила веер вместо закладки. Возник вопрос: не подняться ли еще выше, на спальный этаж, рискуя быть застигнутой врасплох и оскорбленной любительницей ленточек и бантов? Ну и что с того? Плох тот христианин, который боится оскорблений. Я поднялась наверх, готовая ко всему. Все было тихо, кругом ни души – очевидно, слуги ушли пить чай. Первой мне попалась спальня тети. Напротив кровати на стене висел маленький портрет моего дорогого покойного дяди, сэра Джона. Он словно смотрел на меня и с улыбкой говорил: «Друзилла, действуй!» По обе стороны постели стояли столики. Тетя плохо спала, и ночью ей требовалась – или так она считала – масса всяких вещей. Я положила первую книгу рядом со спичками на одном столике, а вторую – под коробку шоколадного драже на другом. Захочет ли она зажечь спичку или взять угощение, ее взгляд или рука неизбежно наткнутся на бесценное издание, которое с безмолвным красноречием призовет: «Прочитай меня! Прочитай меня!» На дне саквояжа оставалась одна-единственная книга, а неисследованной последняя комната – примыкающая к спальне ванная. Я заглянула в нее. Благой внутренний голос, никогда меня не обманывающий, прошептал: «Ты приготовила ей сюрприз повсюду в доме. Приготовь еще один в ванной, и дело твое будет сделано». Я рассмотрела наброшенный на стул халат. У халата имелся карман, в него-то я и положила последнюю брошюру. Возможно ли передать на словах острое ощущение выполненного долга, когда я выскользнула на улицу никем не замеченная с пустым саквояжем под мышкой? О-о, мои светские друзья, гоняющиеся за фантомом по имени Удовольствие в греховном лабиринте беспутства, насколько легче быть счастливой, если попросту творить добро!

Складывая в тот вечер одежду перед сном и размышляя о сокровищах духа, рассыпанных мною щедрой рукой по всему дому моей богатой тети, клянусь – я вновь ощутила себя свободной от всех тревог, аки малое дитя. На сердце было так легко, что я спела куплет из вечернего псалма. В голове стояла такая легкость, что я заснула прежде, чем допела псалом до конца. Истинно, аки малое дитя!

Так прошла эта блаженная ночь. Проснувшись на следующее утро, я почувствовала себя такой молодой! Я бы сказала, что и выглядела помолодевшей, будь я способна предаваться заботам о бренной плоти. Но я не способна, а потому промолчу.

К обеду – не ради плотской потребности в пище, а исключительно чтобы проведать дорогую тетю – я надела чепец и отправилась на Монтагю-сквер. Когда я уже была готова выйти из дома, в дверь заглянула служанка, работающая в номерах, где я тогда жила, и сказала: «Слуга от леди Вериндер. К мисс Клак».

Во время моего проживания в Лондоне я снимала второй этаж дома, в котором обычно принимают гостей. Передняя приемная служила мне гостиной – крохотная комната с низким потолком и бедной обстановкой. Но как она была опрятна! Я выглянула в коридор, чтобы узнать, кого из слуг леди Вериндер прислала ко мне. Это был молодой лакей Самюэль, вежливый юноша со свежим цветом лица, услужливый и сообразительный на вид. Я всегда испытывала духовное влечение к Самюэлю и желание вступить с ним в серьезный разговор, а потому воспользовалась случаем, чтобы пригласить его в свою гостиную.

Он вошел с большим пакетом под мышкой. Лакей опустил его на пол чуть ли не с испуганным видом.

– От миледи с поклоном, мисс. Велено передать, что там есть для вас письмо.

Передав сообщение, румяный молодой человек удивил меня выражением своего лица – он, похоже, хотел бежать без оглядки.

Я удержала его, задав пару любезных вопросов. Смогу ли я увидеть тетю, если приеду на Монтагю-сквер? Нет, она куда-то уехала. Мисс Рэчел уехала вместе с ней, мистер Эблуайт тоже сел к ним в карету. Зная, насколько мистер Годфри запустил благотворительную работу, я посчитала странным, что он поехал на прогулку, словно праздный повеса. Я задержала Самюэля на пороге и задала еще несколько вопросов. Мисс Рэчел собиралась вечером на бал, а мистер Эблуайт договорился приехать на чашку кофе и отправиться вместе с ней. Назавтра назначен большой концерт, Самюэль получил указание заказать места для большой компании, в том числе для мистера Эблуайта.

– Боюсь, все билеты продадут, – сказал невинный юноша, – если я не потороплюсь!

Он сказал эти слова уже на бегу, и я снова осталась наедине с тревожными мыслями.

В тот вечер перешивочное общество проводило специальную встречу, созванную исключительно ради того, чтобы получить совет и поддержку от мистера Эблуайта. А он вместо того, чтобы поддержать моих сестер, утопающих в целом море штанов, договаривается пить кофе на Монтагю-сквер, а потом ехать на бал! На следующий день после полудня был намечен слет «Воскресного общества опеки над любушками слуг британских дам». Вместо того, чтобы своим присутствием вдохнуть жизнь в дышащую на ладан организацию, он решает составить партию мирским бездельникам на утреннем концерте! Что бы это значило, спросила я себя. Увы! Это значило, что наш христианский витязь предстал в моих глазах в новом свете и связал себя с самыми ужасными вероотступниками нашего времени.

Однако вернемся к хронике текущего дня. Оставшись в комнате одна, я, естественно, обратила свое внимание на пакет, вызвавший у румяного юноши такой странный испуг. Неужели моя тетушка прислала завещанное? Лишнюю одежду, потертые серебряные ложки, вышедшие из моды украшения – что-нибудь в этом роде? Готовая все принять и ничего не отвергать, я вскрыла сверток. И что же я увидела? Двенадцать бесценных книг, которые я накануне разложила по всему дому. Все до одной вернули назад по распоряжению врача! Неудивительно, что юный Самюэль смущался, доставляя посылку в мою комнату! Неудивительно, что убежал стремглав, едва выполнив поручение! Что до письма моей тети, то бедняжка попросту признала, что не посмела перечить медику.

Что мне оставалось делать? С такой подготовкой и принципами, как у меня, я не сомневалась ни минуты.

Однажды укрепившись в своем сознании и посвятив себя пользе ближнему, истинный христианин никогда не отступает. Когда мы исполняем свою миссию, ни общество, ни домашние не способны на нас повлиять. Пусть наша миссия приводит к повышению налогов, к мятежам, войнам, мы продолжаем свой труд, не считаясь ни с какими людскими соображениями, движущими миром вокруг нас. Мы выше здравого смысла, мы неподвластны насмешкам, мы не смотрим ничьими глазами, не слушаем ничьими ушами, не чувствуем ничьим сердцем – только своими собственными. Какое славное преимущество! И чем оно заслужено? Ах, друзья мои, можете оставить ваши досужие вопросы при себе! Мы единственные, кто его заслуживает, потому что мы единственные, кто всегда во всем прав.

Поэтому я недолго задумывалась, в какую форму облечь мою благочестивую настойчивость в отношении заблудшей тетушки.

Наставления моих друзей-духовников леди Вериндер отвергла сама. Наставление с помощью книг потерпело неудачу из-за упрямства нехристя-доктора. Ничего! Что у нас еще в запасе? В запасе у нас наставление с помощью записочек. Раз книги отправили обратно, надо сделать выписки из книг разным почерком, адресовать письма моей тете – одни отправить по почте, другие разложить в доме вручную по тому же плану, по какому я действовала накануне. Письма не вызовут подозрений, письма всегда открывают, а открыв, могут и прочитать. Несколько штук я написала сама.

«Дорогая тетя, могу ли я обратить ваше внимание на эти несколько строк?» и прочее.

«Дорогая тетя, вчера вечером, читая, я наткнулась на следующий пассаж» и прочее.

Другие письма написали для меня мои дорогие соратницы по перешивочному обществу.

«Милостивая государыня, извините, что к вам обращается верный, бескорыстный друг». «Милостивая госпожа, позвольте серьезной особе сказать вам несколько ободряющих слов». Используя эти и другие похожие формы любезного обращения, мы воспроизвели все бесценные отрывки в таком виде, в каком их не заподозрило бы даже бдительное око врача-материалиста. Еще до того, как стемнело, у меня на руках вместо дюжины проникновенных книг была дюжина проникновенных писем. Шесть я немедля отправила по почте, а еще шесть положила в карман, чтобы лично разложить в доме завтра.

После двух пополудни я вновь ступила на поле богоугодной брани, еще раз любезно расспросив Самюэля на пороге дома леди Вериндер.

Тетя плохо спала. Она находилась в той самой комнате, где я подписалась под ее завещанием, и пыталась немного подремать на диване.

Я сказала, что подожду в библиотеке, надеясь увидеть ее немного позже. В предвкушении от распространения писем мне не пришло в голову спросить о Рэчел. В доме стояла тишина, с начала музыкального представления уже прошел час. Я понадеялась, что она с компанией ловцов удовольствий (увы! включающей в себя и мистера Годфри) все еще на концерте, и, не тратя времени зря, рьяно принялась за богоугодное дело.

Утренняя корреспонденция, в том числе шесть проникновенных писем, которые я отправила вчера вечером, лежала на столе в библиотеке невскрытой. Очевидно, тете было не по силам справиться с массой писем, и войди она потом в библиотеку, их количество могло ее отпугнуть. Одно из писем из второй шестерки я положила на каминную полку – отдельно от остальных, чтобы привлекало внимание. Второе намеренно бросила на пол в комнате для завтрака. Первый же случившийся слуга подумает, что хозяйка обронила письмо, и не замедлит возвратить его. Окончив посев добра на первом этаже, я резво взбежала наверх, чтобы рассыпать благодать на полу гостиной.

Едва ступив в первую комнату, я услышала двойной стук в парадную дверь – мягкий, вкрадчивый, неназойливый. Прежде чем я успела вернуться в библиотеку (где мне полагалось сидеть и ждать), шустрый молодой лакей уже явился в переднюю и открыл дверь. «Какая разница, – подумала я. – В своем состоянии тетушка не станет принимать гостей». К моему изумлению и ужасу, для стучавшего было сделано исключение из общих правил. Голос Самюэля внизу (очевидно, после ответа на какие-то вопросы, которых я не расслышала) отчетливо произнес: «Прошу вас следовать наверх, сэр». В следующий момент я услышала шаги – мужские шаги – на лестнице, ведущей в гостиную. Кем мог быть этот особенный гость? Ответ пришел почти одновременно с вопросом. Кем, как не врачом?

В случае появления любого другого гостя я бы не стала прятаться. В том, что мне наскучило сидеть в библиотеке и я поднялась ради перемены места на другой этаж, не увидели бы ничего необычного. Однако самоуважение диктовало отказ от встречи с оскорбившим меня человеком, распорядившимся отправить мои книги назад. Я проскользнула в маленькую комнатку, примыкавшую к задней части гостиной, о которой говорила раньше, и опустила занавески в дверном проеме. Достаточно было подождать пару минут, и, как водится в таких случаях, доктора провели бы к больной.

Я выждала пару минут, потом еще пару. Гость беспокойно расхаживал туда-сюда, что-то бормоча себе под нос. Голос показался мне знакомым. Не ошиблась ли я? Неужто это не врач, а кто-то другой? Например, мистер Брефф? Нет! Безошибочное чутье подсказывало мне, что это был не мистер Брефф. Кто бы там ни расхаживал, он продолжал говорить сам с собой. Я отодвинула портьеру, открыв малюсенькую щелку, и прислушалась.

– Сегодня же и сделаю! – услышала я. И слова эти произнес голос, принадлежащий мистеру Годфри Эблуайту.

Глава V

Моя рука отпустила портьеру. Только не думайте – о нет, не думайте, – что мой разум более всего тревожило мое ужасно неловкое положение! Мое дружеское отношение к мистеру Годфри было все еще так сильно, что вопрос, почему он, собственно, не на концерте, даже не пришел мне в голову. Нет! Я размышляла о словах, поразительных словах, только что слетевших с его губ. Сегодня же и сделаю, сказал он. Да еще таким жутко решительным тоном. Сегодня же и сделает. Но что? О, боже, что он сделает? Что-то еще более недостойное, чем прежде? Отречется от веры? Покинет наше перешивочное общество? Неужели мы больше не увидим его ангельскую улыбку на заседаниях комитета? Не услышим его непревзойденное красноречие в Экстер-Холле? Сама мысль о столь неожиданном повороте событий, связанном со столь выдающимся человеком, чуть не побудила меня выбежать из укрытия и призвать его именем всех дамских кружков Лондона объясниться, как вдруг я услышала в комнате новый голос. Он свободно проникал за портьеру, был громок, самоуверен и полностью лишен женского обаяния. Голос Рэчел Вериндер.

– Зачем вы пришли сюда, Годфри? – спросила она. – Почему не в библиотеку?

С легким смешком он ответил:

– В библиотеке сидит мисс Клак.

– Клак в библиотеке! – Рэчел немедленно присела на оттоманку в глубине гостиной. – Вы правы, Годфри. Нам лучше остаться здесь.

Мгновение назад меня охватили лихорадочный жар и сомнения, что предпринять дальше. Теперь же я стала холодна как лед и уже ни в чем не сомневалась. Показаться после услышанного было невозможно. Отступать, кроме камина, некуда. Впереди меня ждала участь мученицы. Не щадя себя, я раздвинула портьеры таким образом, чтобы лучше видеть и слышать. И встретила мученичество, как ранняя христианка, лицом к лицу.

– Не садитесь на оттоманку, – продолжала юная леди. – Возьмите стул, Годфри. Я люблю, когда собеседник сидит напротив меня.

Он сел на ближайший стул. Мистер Годфри был очень высок, а стул очень низок и совершенно ему не подходил. Я никогда прежде не видела его сидящим в таком неудобном положении.

– Ну? – спросила она. – И что вы им сказали?

– То же, что вы сказали мне, милая Рэчел.

– Что мама сегодня нездорова? И что мне не с руки оставлять ее одну и ехать на концерт?

– Слово в слово. Они сожалеют, что вы не смогли приехать, но все входят в ваше положение. И шлют вам поклон с пожеланиями леди Вериндер скорейшего избавления от недуга.

– Вы думаете, Годфри, это не очень серьезно?

– Что вы! Я уверен, через пару дней она снова поправится.

– Я тоже так думаю. Сначала немного испугалась, но теперь тоже так думаю. Очень мило с вашей стороны поехать и извиниться за меня перед людьми, вам практически незнакомыми. Но почему вы не пошли с ними на концерт? Очень жаль, что вы сами не услышите музыку.

– Не говорите так, Рэчел! Если бы вы только знали, как я счастлив быть здесь, с вами!

Мистер Годфри сцепил пальцы и посмотрел на нее. Занятая поза заставила его повернуться в мою сторону. Никакими словами не выразить то отвращение, какое я почувствовала, заметив на его лице все то же умиление, очаровывавшее меня во время его страстных выступлений в защиту миллионов неимущих собратьев со сцены в Экстер-Холле!

– Старые привычки нелегко искоренить, Годфри. Однако постарайтесь избавиться от привычки льстить – сделайте одолжение.

– Я в жизни никогда вам не льстил, Рэчел. Разделенная любовь подчас может прибегать к языку лести, тут я согласен. Но безответная любовь, дорогая моя, всегда говорит языком правды.

На словах «безответная любовь» он придвинул стул ближе и взял ее за руку. Наступило минутное молчание. Способный привести в трепет кого угодно, он, несомненно, и ее привел в трепет. До меня начал доходить смысл слов, вырвавшихся у него, когда он был в гостиной один: «Сегодня же и сделаю». Увы! Даже самая чопорная скромница догадалась бы теперь, к чему он клонит.

– Вы забыли наш уговор в деревне, Годфри? Мы договорились оставаться кузеном и кузиной, не переступая черту.

– Я нарушаю этот уговор всякий раз, когда вижу вас, Рэчел.

– Значит, не надо меня видеть.

– Что толку! Я нарушаю уговор всякий раз, когда лишь подумаю о вас. О, Рэчел! Как вы были добры, сказав намедни, что как никогда высоко меня цените! Не безумец ли я, коль питаю на основании этих слов большие надежды? Не безумец ли я, раз мечтаю о том дне, когда ваше сердце смягчится? Не говорите, что это безумие! Не отнимайте у меня эту иллюзию, дорогая моя! Пусть хоть эта мечта радует и согревает меня, если уж нет ничего другого!

Голос его задрожал, мистер Годфри поднес к глазам носовой платок. Опять Экстер-Холл! Для полноты картины не хватало только публики, одобрительных криков и стакана воды.

Даже черствая душа Рэчел была тронута. Я заметила, что она немного подалась навстречу. В ее словах зазвучали нотки заинтересованности.

– Вы в самом деле уверены, Годфри, что я вам так нравлюсь?

– Еще бы! Вы ведь знаете, кем я был. Позвольте рассказать, кем я стал. Я потерял всякий интерес в жизни, кроме вас. Как произошла эта метаморфоза, я и сам не могу себе объяснить. Поверите ли? Благотворительность превратилась в постылую обузу, а при виде дамского кружка хочется бежать на край света!

Если в анналах вероотступничества и найдется что-либо подобное этому заявлению, то я о таком случае не читала ни в одной из моих книг. Я вспомнила «Перешивочное общество мам и малюток». Вспомнила «Воскресное общество опеки над любушками». Вспомнила другие кружки – слишком многочисленные, чтобы их все здесь перечислять, для кого этот человек служил незыблемым оплотом. Вспомнила едва сводящие концы с концами дамские комитеты, которые дышали воздухом деловой жизни, так сказать, через ноздри мистера Годфри, того самого, который только что обозвал наше доброе дело постылой обузой и заявил, что рад бежать от нашего общества на край света! Для укрепления стойкости духа моих подруг скажу, что даже моей выдержки едва хватило на то, чтобы в молчании проглотить праведный гнев. В свое оправдание, однако, должна заметить, что я не пропустила в разговоре ни единого слова. Первой заговорила Рэчел.

– Вы сделали откровенное признание. Возможно, если я сделаю свое, оно излечит вас от вашей несчастной привязанности ко мне?

Мистер Годфри опешил. Признаюсь, я тоже опешила. И он, и я подумали, что она сейчас выдаст тайну Лунного камня.

– Глядя на меня, – продолжала она, – могли бы вы подумать, что перед вами самая несчастная девушка на свете? Это правда, мистер Годфри. Что может быть несчастнее, чем утрата достоинства в собственных глазах? Вот какова моя нынешняя жизнь.

– Моя дорогая Рэчел! У вас нет никаких причин так говорить о себе!

– Что вы можете знать о моих причинах?

– Вы еще спрашиваете! Я знаю, потому что знаю вас. Ваша замкнутость, дорогая моя, не опустила вас в глазах друзей. Исчезновение вашего подарка может показаться странным, ваша непонятная связь с этим событием – еще страннее.

– Годфри, вы говорите о Лунном камне?

– Я, разумеется, думал, что вы намекаете…

– Я ни на что подобное не намекаю. Я способна выслушивать рассказы о пропаже Лунного камня, кто бы о нем ни говорил, без потери уважения в собственных глазах. Если тайна алмаза когда-либо выйдет наружу, станет ясно, что я взяла на себя ужасную ответственность, согласилась хранить ничтожный секрет, но также станет ясно как день, что я не совершала ничего плохого! Вы меня не так поняли, Годфри. Я сама виновата, что не выразилась понятнее. Будь что будет, теперь скажу напрямик. Представьте себе, что вы влюблены не в меня, а в другую женщину?

– Да?

– Представьте себе, что женщина эта оказалась совершенно вас недостойной? Что для вас было бы позорно даже лишний раз о ней подумать? Что от одной мысли о женитьбе на ней у вас кровь приливает к лицу?

– Да?

– И представьте, что несмотря ни на что вы не способны вырвать ее из своего сердца? Что чувство, которое у вас возникло к ней (в то время, когда вы ей верили), неодолимо? Представьте себе, что вас окрылила любовь к этой несчастной. Ох, где взять слова, чтобы это выразить! Как объяснить мужчине, что чувство, больше всего ужасающее меня, одновременно меня чарует? Оно мой хлеб насущный и в то же время смертельный яд, два в одном! Уходите! Я, видно, сошла с ума, коль заговорила таким образом. Нет! Не оставляйте меня. Иначе у вас сложится неверное впечатление. Я должна все это высказать в свою защиту. Учтите! Он не знает и никогда не узнает то, что я вам сейчас сказала. Я его больше не увижу – мне все равно, что теперь будет – я его никогда-никогда-никогда больше не увижу! Не спрашивайте, как его зовут! Ничего больше не спрашивайте! Давайте сменим тему. Хватит ли вам познаний медицины, Годфри, чтобы объяснить, почему я задыхаюсь, словно мне не хватает воздуха? Нет ли такой разновидности истерики, при которой извергается поток слов, а не слез? Пожалуй, есть! Да не все ли равно? Теперь вам будет легко преодолеть любые причиненные мной огорчения. Ведь я пала в ваших глазах, не так ли? Не обращайте внимания! Не жалейте меня! Ради бога, уходите!

Рэчел внезапно повернулась и наотмашь ударила руками по спинке оттоманки. Она уронила голову на подушки и разрыдалась. Я не успела удивиться, как меня пронзил ужас при виде совершенно неожиданной выходки со стороны мистера Годфри. Поверите ли? Он упал перед ней на колени – на оба колена! Клянусь! Дозволяют ли правила благочестия сказать, что он к тому же обнял ее? И допустимо ли невольное восхищение тем, как он привел ее в чувство всего двумя словами?

– Благородная женщина!

И все! Однако он высказал их с тем же порывом, что снискал ему славу трибуна. Рэчел сидела ошарашенная или восхищенная – трудно точно сказать, даже не пытаясь вернуть его руки на то место, где им полагалось быть. Мой же нравственный компас был совершенно расстроен. Я пребывала в мучительной растерянности, не зная, что сделать в первую очередь – то ли зажмурить глаза, то ли заткнуть уши, а потому не сделала ни того, ни другого. Свою способность удерживать портьеру в таком положении, чтобы видеть и слышать, я приписываю исключительно победе над истерикой. Для подавления истерического припадка – это вам любой доктор скажет – важно что-нибудь сжимать в руках.

– Да, – произнес мистер Годфри, пуская в ход голос и манеры проповедника-евангелиста, – вы благородная женщина! Вы способны говорить правду ради самой правды, пожертвовать гордостью, но не честью любящего вас мужчины – нет сокровища ценнее. Если такая женщина выйдет замуж, наградив мужа одним лишь уважением и вниманием, то этого ему хватит, чтобы облагородить всю свою жизнь. Вы, дорогая моя, говорили о месте, которое занимаете в моих глазах. Сами рассудите, каково оно, если я вас умоляю на коленях позволить мне вылечить ваше истерзанное сердце своей заботой. Рэчел! Окажите мне честь, облагодетельствуйте меня – станьте моей женой!

В этом месте я уж точно заткнула бы себе уши, не побуди меня Рэчел снова навострить их, произнеся первые за все время вменяемые слова.

– Годфри! – воскликнула она. – Да вы с ума сошли!

– Я в жизни не говорил рассудительнее, дорогая моя. Польза от этого обоюдная. Загляните на миг в будущее. Неужели вы пожертвуете своим счастьем ради человека, не ведающего о ваших к нему чувствах и которого, как вы уверены, никогда больше не увидите? Не требует ли долг перед самой собой забыть об этой роковой привязанности? И можно ли обрести забытье в той жизни, какую вы сейчас ведете? Вы попробовали ее вкус и уже устали от нее. Окружите себя более возвышенными интересами, нежели дрянные мирские увеселения. Любящее и почитающее вас сердце, семейный очаг с его мирными заботами и приятными обязанностями, день за днем, потихоньку увлекут вас. Испытайте этот путь, чтобы найти утешение, Рэчел! Я не прошу вашей любви, с меня достаточно вашего внимания и уважения. А остальное предоставьте… не колеблясь, предоставьте услужливости мужа и действию времени, которое лечит даже такие глубокие раны, как ваши.

Она начала поддаваться. Ох, какое дурное воспитание она получила! Ох, насколько бы иначе на ее месте повела себя я!

– Не искушайте меня, Годфри. Я и без того несчастна и безрассудна. Не склоняйте меня к еще большему несчастью и безрассудству.

– Можно один вопрос, Рэчел? Вы испытываете ко мне личную неприязнь?

– К вам?! Я вас всегда любила. После всего, что вы сейчас сказали, было бы бесчувственно с моей стороны не уважать вас и не восхищаться вами.

– Многих ли замужних женщин вы знаете, Рэчел, которые уважают своих мужей и восхищаются ими? И все-таки они прекрасно уживаются. Многие ли невесты идут к алтарю с чистым сердцем и готовы открыть его жениху? Между тем все кончается счастливо, и брачная жизнь идет себе помаленьку. Истина в том, что женщины гораздо чаще видят в браке убежище, чем готовы это признать, и что еще важнее – убеждаются, что он оправдал их надежды. Взгляните еще раз на свое положение. В вашем-то возрасте и с вашей красотой возможно ли заточить себя в одиночестве? Доверьтесь моему светскому опыту – сие никак не возможно. Ваше замужество всего лишь вопрос времени. Не сейчас, так через несколько лет вы выйдете за другого мужчину. Не лучше ли выйти за того, дорогая моя, кто сейчас у ваших ног и ценит ваше уважение и восхищение превыше любви любой другой женщины на всем белом свете.

– Полегче, Годфри! Вы наводите меня на мысли, которые меня прежде не посещали. Вы маните меня вариантом в то время, как все прочие варианты для меня закрыты. Предупреждаю вас еще раз: я пребываю в такой удрученности и безысходности, что, если вы скажете еще хоть слово, пожалуй, могу согласиться на ваши условия. Послушайтесь моего совета – уходите!

– Я даже не встану с колен, пока вы не скажете «да»!

– Если я скажу «да», мы оба потом пожалеем, но будет слишком поздно!

– Мы оба будем славить тот день, дорогая, когда я настоял, а вы уступили.

– Вы в самом деле уверены в том, что говорите?

– Посудите сами. Я говорю лишь о том, что видел в своей семье. Скажите, какого вы мнения о нашем поместье во Фризингхолле? Разве мой отец и мать несчастливы вместе?

– Напротив, насколько я могу судить.

– В девичестве моя мамочка, Рэчел (это семейный секрет), любила, как любите вы, она отдала свое сердце недостойному человеку. Она вышла замуж за моего отца всего лишь из уважения и восхищения им. Результат – перед вами. Разве это не служит поощрением для нас обоих? (См. рассказ Беттереджа, глава VIII)

– Вы не станете меня торопить, Годфри?

– Мое время в вашем распоряжении.

– И не станете просить больше, чем я могу дать?

– Ангел мой! Мне нужны только вы сами.

– Тогда берите!

Согласилась! Всего двумя словами!

Он выплеснул новый заряд эмоций, на этот раз – бесовский восторг. Мистер Годфри притянул ее к себе еще ближе, так что его лицо прикоснулось к ее лицу, и тут… Нет! Продолжать описание этой шокирующей сцены не в моих силах. Скажу лишь, что я попыталась зажмуриться еще до того, как это случилось, но опоздала ровно на одно мгновение. Видите ли, я ожидала от нее сопротивления. А она поддалась. Любой благонравной особе моего пола целые тома не сказали бы ничего нового.

Даже мне с моей неопытностью в таких делах стало ясно, чем кончится их рандеву. К этой минуте они так хорошо друг друга понимали, что, казалось, выйдут рука об руку и немедля побегут венчаться. Однако, судя по дальнейшим словам мистера Годфри, требовалось соблюсти еще одну пустую формальность. Он присел – на этот раз не получив отказа – на оттоманку рядом с Рэчел.

– Вы разрешаете поговорить с вашей драгоценной матушкой? – спросил он. – Или вы сами с ней поговорите?

Рэчел отклонила и то, и другое.

– Не стоить говорить маме о нас, пока ей не станет лучше. Я хочу, чтобы до поры вы держали наш уговор в секрете, Годфри. А сейчас ступайте и возвращайтесь сегодня вечером. Мы провели вместе и без того много времени.

Рэчел поднялась и при этом впервые посмотрела на маленькую комнату, где я принимала свое мученичество.

– Кто опустил портьеры? – воскликнула она. – В комнате стоит такая духота, а в нее не впускают воздух.

Она двинулась к занавеси. В тот момент, когда Рэчел прикоснулась к портьере и мое разоблачение стало неизбежным, нас обеих застал врасплох внезапно раздавшийся с лестницы голос румяного молодого лакея. В его голосе звучала явственная паника.

– Мисс Рэчел! Где вы, мисс Рэчел?

Она отпустила занавеску и подскочила к двери.

В комнату вбежал лакей. Румянец исчез с его лица.

– Прошу вас спуститься со мной вниз, мисс! Миледи упала в обморок, и мы не можем привести ее в чувство.

Мгновением позже я вновь осталась одна и смогла незамеченной спуститься вниз.

Мистер Годфри, побежавший за врачом, встретился со мной в передней.

– Идите туда, помогите им! – крикнул он, указывая на гостиную. Я нашла Рэчел стоящей на коленях перед диваном и прижимающей к груди голову матери. Моему наметанному глазу хватило одного взгляда на лицо тети, чтобы осознать ужасную правду. И все же до прихода доктора я не стала высказывать догадку вслух. Врач первым делом выставил Рэчел за дверь, после чего объявил остальным, что леди Вериндер скончалась. Серьезным людям, собирающим доказательства злостного неверия, возможно, будет интересно услышать, что во взгляде врача, когда он посмотрел на меня, не было и тени раскаяния.

Немного позже я заглянула в комнату для завтрака и библиотеку. Моя тетя умерла, так и не открыв ни одного из присланных мной писем. Я была так потрясена, что только несколько дней спустя сообразила: обещанного мне маленького наследства она тоже не успела оставить.

Глава VI

1. Мисс Клак свидетельствует свое почтение мистеру Фрэнклину Блэку и, высылая пятую главу своего непритязательного рассказа, просит дозволения выразить, что в сложившихся обстоятельствах ей не по силам подробно описывать столь ужасное событие, как смерть леди Вериндер. А посему прилагает к рукописи обширные извлечения из своих бесценных публикаций, имеющие отношение к этому страшному предмету. Пусть эти выписки (мисс Клак горячо на это надеется) зазвучат в ушах уважаемого родственника, мистера Фрэнклина Блэка, аки трубный глас.

2. Мистер Фрэнклин Блэк свидетельствует свое почтение мисс Клак и благодарит ее за пятую главу. Возвращая присланные выписки, он воздерживается от выражения личного неодобрения к данному виду словесности и всего лишь сообщает, что прилагаемые добавления к рукописи не обязательны для достижения поставленной цели.

3. Мисс Клак с вашего позволения подтверждает получение назад выписок. Она любезно напоминает, что она христианка и потому ее невозможно оскорбить. Мисс Клак сохраняет глубочайшее участие в судьбе мистера Блэка и обязуется при первой же возможности, когда болезнь подкосит его, предложить ему воспользоваться выписками еще раз. Тем временем, начиная последние главы своей повести, она была бы рада знать, не будет ли ей дозволено пополнить свой скромный вклад сведениями, ставшими известными после того, как свет был пролит на тайну Лунного камня.

4. Мистер Фрэнклин Блэк сожалеет о том, что не может оправдать надежд мисс Клак. Он может лишь повторить инструкции, которые имел честь сообщить ей, поручая написать рассказ. Ее просят придерживаться личных впечатлений о людях и событиях, о которых есть записи в ее дневнике. Открытия более поздних дней лучше оставить лицам, способным выступить в качестве прямых очевидцев.

5. Мисс Клак страшно извиняется, что потревожила мистера Фрэнклина Блэка еще одним письмом. Ее выписки возвращены ей назад, и ей воспрещено излагать свой взгляд на историю с Лунным камнем в более полном виде. Мисс Клак с горечью сознает, что ей (говоря мирским языком) должно быть обидно. Ан нет, мисс Клак закончила ту школу, где беды мучат, да уму учат. Цель ее письма – узнать, запрещает ли мистер Блэк (запретив все остальное) включить настоящую переписку в рассказ мисс Клак? Обыкновенная справедливость просит дать некоторое объяснение тому положению, в которое ее как автора поставило вмешательство мистера Блэка. И мисс Клак со своей стороны страстно желает, чтобы ее письма говорили сами за себя.

6. Мистер Фрэнклин Блэк принимает предложение мисс Клак на том условии, что она любезно изволит считать его согласие как последнюю точку в их переписке.

7. Мисс Клак считает своим христианским долгом уведомить мистера Фрэнклина Блэка (прежде чем окончить переписку), что его последнее письмо, очевидно, имевшее целью оскорбить ее, не достигло намерения автора. Она любезно просит мистера Блэка уединиться в тишине своей комнаты и обдумать, не стоит ли учение, поднявшее бедную слабую женщину на высоту, недосягаемую для оскорблений, большего уважения, чем он соизволил проявить. Мисс Клак торжественно обязуется, что при получении малейшего дружеского намека на такую перемену направит мистеру Фрэнклину Блэку полную серию выдержек из своих книг.

[На это письмо ответа не получено. Комментарии излишни. (Подпись) Друзилла Клак]

Глава VII

Приведенная выше корреспонденция достаточно хорошо объясняет, что у меня не было шанса остановиться на смерти леди Вериндер иначе, как мельком упомянув о ней в конце пятой главы.

Сохраняя повествование строго в рамках того, чему я сама была свидетельницей, должна подчеркнуть, что после смерти моей тети и до момента, когда я снова встретилась с Рэчел Вериндер, прошел целый месяц. Эта встреча состоялась, когда мне довелось провести с ней несколько дней под одной крышей. Во время моего пребывания произошло одно событие, связанное с помолвкой Рэчел и мистера Годфри Эблуайта, достаточно важное, чтобы о нем написать на этих страницах. Покончив с освещением последних из многих семейных неприятностей, я буду считать свою задачу выполненной, ибо расскажу все, что знала как непосредственный (хотя и невольный) очевидец.

Тетушкины останки увезли из Лондона и похоронили на маленьком кладбище с часовней, расположенном в принадлежавшем ей парке. Меня, как и всех родственников, тоже позвали на похороны. За такое короткое время я не могла прийти в себя (согласно моим религиозным принципам) после удара, нанесенного мне смертью тети. Вдобавок панихиду пригласили служить приходского священника из Фризингхолла. Вспомнив, что я сама видела его за столом для виста у леди Вериндер, я засомневалась, будет ли мое присутствие на церемонии оправданным, даже если бы мое состояние позволило совершить поездку.

После смерти леди Вериндер ее дочь осталась под надзором мистера Эблуайта-старшего, мужа ее тети. Он по завещанию должен был оставаться опекуном Рэчел до выхода замуж или совершеннолетия последней. При таком повороте дела мистер Годфри, как я полагаю, сразу же поставил отца в известность о своих новых отношениях с кузиной. Как бы то ни было, через десять дней после смерти моей тети секретная помолвка перестала быть секретом в кругу семьи, и мистера Эблуайта-старшего – еще одного завзятого отщепенца! – больше всего волновало, как получше угодить богатенькой невесте сына.

С самого начала Рэчел доставила ему немало хлопот с выбором места, где она согласилась бы жить. Дом на Монтагю-сквер напоминал ей о трагической смерти матери. Поместье в Йоркшире ассоциировалось со скандалом вокруг пропавшего Лунного камня. Собственный дом опекуна во Фризингхолле не подпадал под эти исключения. Однако появление в нем Рэчел через такое короткое время после тяжелой утраты дурно сказалось бы на жизнелюбии ее кузин, двух мисс Эблуайт, а потому она сама попросила отложить свой приезд до более удобной возможности. Дело закончилось предложением старика Эблуайта поселиться в меблированном доме в Брайтоне. Его жена, хворая дочь и Рэчел могли бы жить там все вместе, а он присоединился бы к ним в конце лета. Никакой светской жизни – лишь пара старых друзей, кроме того, к услугам Рэчел всегда будет его сын Годфри, готовый приехать из Лондона поездом.

Я описываю это бессмысленное порхание с одного варианта на другой, эту ненасытную суетливость плоти и чудовищный душевный застой не просто так. Аренда дома в Брайтоне стала тем самым событием (по воле Провидения), которое заново свело Рэчел Вериндер со мной под одной крышей.

Моя тетка Эблуайт – крупная, молчаливая белолицая женщина – отличалась одной особенностью характера. С самого рождения она никогда ничего не делала сама, всю жизнь принимая помощь от кого угодно и соглашаясь с чьим угодно мнением. Я никогда не встречала более безнадежной в духовном плане персоны. В данном поразительном случае на нее ничем невозможно было повлиять, так как влиять было решительно не на что. Тетка Эблуайт с одинаковой охотой выслушала бы и тибетского далай-ламу, и меня, отразив и его, и мои взгляды, словно в зеркале, с одинаковой готовностью. Дом в Брайтоне для нее нашел сын, она же все время пролежала на диване в лондонской гостинице. Прислугу набрала за одно утро, завтракая в постели (все еще в гостинице) и отпустив свою горничную, наказав ей «сходить в виде развлечения за мисс Клак». Я застала ее в одиннадцать утра все еще в пеньюаре, она невозмутимо обмахивалась веером.

– Милая Друзилла, мне нужны слуги. Вы такая умная, найдите их для меня.

Я обвела взглядом неприбранный номер. Церковные колокола звонили к будней службе, взывая к мягкому увещеванию.

– Ох, тетя! – с горечью сказала я. – Разве это достойно английской христианки? Так ли совершают переход от бренного к вечному?

Тетя ответила:

– Я переоденусь в платье, Друзилла, если вы будете так добры помочь мне.

О чем после этого говорить? Я творила чудеса даже с убийцами, но с теткой Эблуайт не продвинулась ни на дюйм.

– Где список слуг, которые вам нужны?

Тетя покачала головой, ее сил не хватило даже на составление списка.

– Он у Рэчел, душа моя. В соседней комнате.

Я зашла в соседнюю комнату и там впервые после того, как мы расстались на Монтагю-сквер, встретила Рэчел.

В своем трауре она выглядела удручающе маленькой и тощей. Если бы я придавала серьезное значение такой преходящей мелочи, как личная внешность, я могла бы добавить, что Рэчел сильно не повезло с цветом лица – он невзрачен, если только не подчеркнуть его белой полоской воротника. Но что такое цвет наших лиц и наша внешность? Помехи и рытвины, которые сбивают нас, милые подруги, с пути к возвышенному! К моему большому удивлению, Рэчел при моем появлении поднялась и пошла мне навстречу с протянутой рукой.

– Как я рада вас видеть, – сказала она. – Друзилла, я прежде имела нехорошую привычку разговаривать с вами глупо и невежливо. Прошу меня извинить. Надеюсь, вы меня простите.

Видимо, мое лицо выдало изумление, которое я ощутила. Рэчел на мгновение зарделась, но тут же объяснилась:

– При жизни моей бедной матушки ее друзья не всегда были моими друзьями. Теперь же, потеряв ее, я тянусь сердцем к людям, которых она любила. Вас она точно любила. Давайте попробуем дружить.

У всякого, чьи мозги устроены правильным образом, подобное признание вызвало бы шок. В христианской Англии скорбящая юная женщина настолько лишена понятия, где и в чем искать утешения, что надеется обрести его среди подруг матери! Передо мной стояла родственница, признавшая, что была неучтива с другими, под влиянием не убеждения и чувства долга, а сентиментальности и сиюминутного порыва! Удручающая мысль, но все же оставляющая надежду человеку с моим опытом добродетельных свершений. «Не худо бы проверить, – подумала я, – насколько далеко зашли перемены в характере Рэчел, вызванные смертью ее матери». Я решила для начала осторожно выведать, как продвигается ее помолвка с мистером Годфри Эблуайтом.

Откликнувшись на приглашение Рэчел со всем радушием, я по ее просьбе присела рядом с ней на диван. Мы завели разговор о семейных делах и планах на будущее, за исключением одного плана – того, что должен был привести к свадьбе. Сколько я ни пыталась направить разговор на этот предмет, она стойко уклонялась от моих намеков. Задавать вопрос в лоб на данном этапе нашего примирения было бы преждевременно. К тому же я узнала все, что мне требовалось. Рэчел перестала быть неосмотрительной, строптивой особой, которую я видела и слышала, принимая мученичество на Монтагю-сквер. Это само по себе подбодрило меня взяться за ее возвращение на истинный путь, начав с пары серьезных предостережений насчет чересчур поспешного скрепления брачных уз и с плавным переходом к более возвышенным вещам. Глядя на нее новыми глазами и памятуя, с какой безоглядной внезапностью она приняла взгляды мистера Годфри на брак, я ощутила священный зов долга лихорадочной силы, обещавший необыкновенные результаты. В таком деле, рассудила я, быстрота действий – самое главное. Я немедленно вернулась к вопросу о слугах для арендованного дома.

– Где список, милочка?

Рэчел протянула листок.

– Повариха, посудомойка, горничная и лакей, – прочитала я. – Дорогая Рэчел, эти слуги нужны лишь на время – пока ваш опекун снимает дом. Если искать в Лондоне, нам будет очень трудно найти порядочных работников, которые согласились бы наняться на такой короткий срок. А что, дом в Брайтоне еще не нашли?

– Нашли. Годфри уже арендовал его. Жильцы дома изъявили готовность наняться в прислугу. Он счел, что они нам не подойдут, и вернулся назад, так ничего и не решив.

– А сами вы не имеете опыта в таких делах?

– Никакого абсолютно.

– И тетка Эблуайт не особенно хлопочет?

– Нет, бедняжка. Не вините ее, Друзилла. Мне кажется, я не встречала более счастливой женщины.

– Счастье имеет свои оттенки, дорогая моя. Когда-нибудь мы немного поговорим на эту тему. А пока я возьму хлопоты о прислуге на себя. Пусть ваша тетя напишет письмо жильцам дома…

– Она распишется, если я его напишу, что по сути то же самое.

– Вполне, вполне. Получу письмо и завтра же отправлюсь в Брайтон.

– Вы необычайно добры! Мы приедем к вам, как только все будет готово. Вы, надеюсь, погостите у меня. В Брайтоне жизнь бьет ключом. Вам наверняка понравится.

Приглашение было сделано, и передо мной открылась славная перспектива повлиять на Рэчел.

События эти происходили в среду. Ко второй половине субботы дом был готов. За этот короткий промежуток времени я просеяла обратившихся ко мне безработных слуг не только по репутации, но и по взглядам на религию, оставив только тех, кого одобрила моя совесть. Я также разыскала и призвала двух надежных друзей, которым могла не таясь рассказать о благочестивой цели моего пребывания в Брайтоне. Один, священник, милостиво выделил в церкви, где он правил службу, место для наших посиделок. Вторая, такая же незамужняя леди, как и я, предоставила в мое полное распоряжение богатства личной библиотеки (сплошь состоящей из бесценных сочинений). Я отобрала полдюжины книг с прицелом на нужды Рэчел. Продуманно разложив их по комнатам, где ей предстояло жить, я посчитала приготовления законченными. Здравый дух в слугах, окружающих ее, здравый дух в священнике, проповедующем ей, здравый дух в книгах, лежащих у нее на столе, – вот тройной подарок, приготовленный моим радением сироте! В тот субботний вечер, когда я сидела у окна, ожидая прибытия родственников, мой разум наполнился райским покоем. Перед моими глазами проходили все новые беспечные прохожие. Увы! Многие ли из них могли разделить со мной роскошное чувство выполненного долга? Тяжелый вопрос. Лучше его не касаться.

Путники прибыли между шестью и семью часами вечера. К моему неописуемому удивлению, их сопровождал не мистер Годфри (как я ожидала), а юрист, мистер Брефф.

– Как ваши дела, мисс Клак? – спросил он. – На этот раз я собираюсь задержаться подольше.

Этот намек на нашу стычку во время моего визита на Монтагю-сквер, когда я заставила его пожертвовать своими делами и ретироваться, сразу же дал мне понять, что старый греховодник приехал в Брайтон неспроста. Не успела я приготовить для Рэчел маленький райский сад, а Змий-искуситель тут как тут!

– Годфри очень расстроен, что не смог приехать с нами, Друзилла, – сказала тетка Эблуайт. – Его задержали в городе какие-то дела. Мистер Брефф предложил занять его место и погостить у нас до понедельника. Кстати, мистер Брефф, мне рекомендовано побольше двигаться на свежем воздухе, а я этого не люблю. Вот, – тетя Эблуайт указала за окно, где кто-то толкал перед собой в коляске инвалида, – как я себе представляю движение на свежем воздухе. Дышать воздухом можно и сидя на стуле. А если речь об усталости, то один вид этого человека способен ее вызвать.

Рэчел молча отдельно от всех стояла у окна и смотрела на море.

– Утомились, друг мой? – спросила я.

– Нет, просто немного загрустила. Я часто смотрела на морской берег в Йоркшире и этот вечерний свет. И невольно вспоминаю дни, которых больше не вернуть.

Мистер Брефф остался на ужин и провел в доме весь вечер. Чем больше я за ним наблюдала, тем больше убеждалась, что он приехал в Брайтон с какой-то личной целью. Я внимательно за ним следила. Он сохранял все тот же фамильярный вид и нес час за часом всю ту же безбожную чепуху, пока не пришло время уходить. Прощаясь за руку с Рэчел, он с особым интересом и вниманием задержал на ней жесткий, хитрый взгляд. Она явно была как-то связана с его целью. Уходя, он не сказал ничего примечательного ни ей и никому другому. Всего лишь напросился на завтрашний обед и отправился в гостиницу.

На следующее утро никакие силы не могли заставить тетю Эблуайт вовремя переодеться к церковной службе. Ее больная дочь (на мой взгляд, не страдающая ни от чего, кроме неизлечимой наследной лени) объявила, что останется в постели весь день. Я и Рэчел отправились в церковь одни. Мой талантливый друг произнес блестящую проповедь о языческом равнодушии света к порочности мелких прегрешений. Его красноречие (усиленное дивным голосом) более часа гремело под сводами храма. Когда мы вышли на улицу, я спросила: «Нашел ли он отклик в твоем сердце, дорогая моя?» Она отвечала: «Нет, голова только разболелась». Иных такой ответ мог бы заставить опустить руки, но только не меня, когда я вступаю на путь добра.

Мы застали тетю Эблуайт и мистера Бреффа за обедом.

Когда Рэчел, сославшись на головную боль, отказалась от еды, хитрющий адвокат немедленно приметил удобную возможность и ухватился за нее.

– От головной боли помогает только одно средство, – сказал старый крючкотвор, – Вас исцелит прогулка. Если вы согласны пройтись со мной под руку, я в вашем полном распоряжении.

– С величайшим удовольствием. Прогулка – как раз то, чего мне не хватает.

– Третий час уже, – мягко напомнила я. – Послеобеденная служба начинается ровно в три.

– Неужели вы думаете, что с такой головной болью я пойду в церковь еще раз? – раздосадованно сказала Рэчел.

Мистер Брефф церемонно открыл перед ней дверь. Прошла еще минута, и оба вышли за порог. Вряд ли я ощущала священный долг вмешаться когда-либо сильнее, чем в этот момент. Но что я могла сделать? Ничего, кроме как вмешаться при первой возможности – в тот же день, только позже.

Вернувшись с церковной службы, я обнаружила, что они вошли в дом буквально передо мной. Одного взгляда было достаточно, чтобы понять, – юрист сказал все, что хотел. Я никогда еще не видела Рэчел такой молчаливой и задумчивой. Никогда не видела, чтобы мистер Брефф обхаживал ее с таким подобострастным вниманием и смотрел на нее с таким откровенным уважением. В тот вечер он был приглашен (или сделал вид, что был приглашен) на ужин где-то еще, а потому рано простился, намереваясь отправиться в Лондон первым же поездом следующим утром.

– Вы уверены в вашем решении? – спросил он Рэчел с порога.

– Совершенно, – ответила она, и на том они расстались.

Как только он ушел, Рэчел закрылась в своей комнате. Она не вышла к ужину, прислав свою горничную (ту самую, с бантами и ленточками) объявить, что у нее опять разболелась голова. Я поднялась наверх и попыталась хотя бы через деверь проявить к ней сестринское участие. Дверь была заперта, и она ее не открыла. Множество препятствий, достойных приложения усилий! Запертая дверь несказанно меня воодушевила и вызвала прилив энтузиазма.

Когда на следующее утро Рэчел понесли чашку чая, я вошла следом. Присев на край постели, я сделала пару серьезных увещеваний. Рэчел выслушала их с рассеянной любезностью. Я заметила, что бесценные сочинения из библиотеки моей подруги были свалены в кучу на угловом столике. Нашлось ли у нее время заглянуть в них, спросила я. Да, но они ее не заинтересовали. Не позволит ли она зачитать вслух несколько мест величайшей важности, которые, возможно, избегли ее внимания? Нет, не сейчас, у нее голова занята другим. Отвечая подобным образом, она сосредоточенно теребила кружева на своей ночной рубашке. Ее явно нельзя было вызвать на разговор иначе как в связи с мирскими интересами, занимавшими ее сердце.

– Знаете ли, дорогуша, какая странная мысль пришла мне вчера при виде мистера Бреффа? Увидев вас с ним после прогулки, я заподозрила, что он сообщил вам какие-то дурные новости.

Пальцы Рэчел отпустили край ночной рубашки, черные глаза яростно впились в меня.

– Наоборот! – воскликнула она. – Мне было очень интересно услышать эту новость, и я многим обязана мистеру Бреффу за то, что он ее рассказал.

– Вот как? – спросила я со сдержанным любопытством.

Пальцы Рэчел вновь занялись кружевами, она хмуро отвернула голову в сторону. Работая на поприще добра, я сотни раз встречала подобный прием. Он лишь побудил меня сделать новую попытку. В неустрашимом порыве спасти ее душу я пошла на великий риск и открыто коснулась вопроса замужества.

– Новость, которую вам было интересно услышать? – переспросила я. – Полагаю, дорогая Рэчел, что эта новость связана с мистером Годфри Эблуайтом?

Она приподнялась с кровати и смертельно побледнела. Ее, очевидно, распирало ответить мне с прежней безмерной надменностью. Рэчел сдержалась, вновь опустила голову на подушку, немного подумала и только потом произнесла удивительные слова:

– Я никогда не выйду замуж за мистера Годфри Эблуайта.

Настал мой черед подскочить.

– Что вы хотите этим сказать? Вся семья считает ваш брак решенным делом!

– Мистер Годфри Эблуайт сегодня должен приехать сюда, – упрямо продолжала она. – Дождитесь его появления, и вы увидите сами.

– Но милая Рэчел…

Она позвонила в колокольчик, висевший у изголовья кровати. На зов явилась особа с бантами и лентами.

– Пенелопа, ванну!

Надо отдать ей должное. Учитывая мое эмоциональное состояние на тот момент, она вряд ли могла бы найти более эффективный способ, чтобы удалить меня из комнаты.

Недалекому мирскому уму мое положение относительно Рэчел могло показаться невероятно трудным. Я рассчитывала вывести ее к вершинам духа легким наставлением о предстоящем замужестве. А теперь, если верить ей, о свадьбе не могло быть и речи. Нет уж, друзья мои! Трудолюбивая христианка, обладающая таким опытом, как у меня, (завидев перспективу евангельского обращения) смотрит шире. Предположим, Рэчел действительно разорвала помолвку, которую отец и сын Эблуайты считали решенным делом. Чем это могло обернуться? Если она настоит на своем, это неминуемо приведет к взаимным резкостям и горьким обвинениям. А как это подействует на Рэчел, когда страсти улягутся? Возникнет благотворная угнетенность духа. Упорное сопротивление, на которое в таком положении ввиду ее характера можно рассчитывать, истощит ее гордость, подточит упрямство. Первый же, кто окажется рядом и проявит отзывчивость, привлечет ее к себе. И этот ближний, находящийся рядом, – я, до краев полная отрады, до отказа заряженная пригодными к случаю, живительными словами. Более блистательной перспективы обращения заблудшей души я еще не встречала.

Рэчел спустилась к завтраку, но почти ничего не съела и не вымолвила ни слова.

После завтрака потерянно бродила по комнатам, потом вдруг встрепенулась и открыла крышку пианино. Музыка, которую она выбрала, была того скандально-нечестивого свойства, что исполняют на сцене, от одной мысли о которой стынет кровь в жилах. Попытка повлиять на Рэчел в такой момент была бы преждевременной. Я уточнила время прибытия мистера Годфри Эблуайта и покинула дом, сбежав от музыки.

Воспользовавшись моментом одиночества, я навестила своих местных друзей. Какая неописуемая роскошь наслаждаться серьезной беседой с серьезными людьми. Бесконечно окрыленная и освеженная, я вернулась домой, как считала, до прибытия гостя. Однако в столовой, всегда пустой в это время дня, вдруг нос к носу столкнулась с мистером Годфри Эблуайтом!

Он не пытался меня избегать. Напротив – поспешил навстречу.

– Милая мисс Клак, вас-то я и ждал! Случаю было угодно освободить меня от дел в Лондоне раньше, чем я рассчитывал. Поэтому я приехал прежде назначенного времени.

Он говорил без тени смущения, хотя это была наша первая встреча после сцены на Монтагю-сквер. Разумеется, он не знал, что я за ней наблюдала. Но, с другой стороны, он не мог не понимать, что мое собственное присутствие на заседаниях перешивочного общества и подруги из других кружков сообщили мне о его беспардонном пренебрежении к подопечным – как дамам, так и беднякам. И вот он стоял передо мною, демонстрируя все то же очарование своего голоса и неотразимость своей улыбки.

– Вы уже видели Рэчел? – спросила я.

Мистер Годфри тихо вздохнул и взял меня за руку. Я бы отдернула ее назад, если бы не застыла от изумления, услышав его ответ.

– Я видел Рэчел, – совершенно спокойно сказал он. – Ведь вы знали, мой дорогой друг, что она была помолвлена со мной? Ну, теперь она внезапно решила разорвать помолвку. Поразмыслив, она пришла к убеждению, что ради ее и моего блага будет лучше забрать свое опрометчиво данное слово обратно и позволить мне сделать иной, более счастливый выбор. Рэчел отказывается называть какие-либо другие причины и на все мои вопросы дает все тот же ответ.

– А что же вы? Покорились?

– Да, – с безмятежным спокойствием ответил он. – Покорился.

Его поведение при таких обстоятельствах было настолько непостижимо, что я оцепенела, позабыв, что он держит мою руку в своей руке. Пристальный взгляд – это признак невоспитанности, а пристальный взгляд на джентльмена еще и бестактность. Я совершила оба этих греха. Словно в бреду, я спросила:

– Что это значит?

– Позвольте вам рассказать. Нам, пожалуй лучше присесть, не так ли?

Он подвел меня к стулу. Я смутно помню, что он проявил большую заботу. Вряд ли он положил руку на мою талию, чтобы поддержать меня, хотя я не уверена. Не помню уже как, но мы сели. За это я, по крайней мере, могу поручиться.

Глава VIII

– Я лишился прекрасной девушки, превосходного положения в обществе и приличного дохода, – начал мистер Годфри. – И принял это без сопротивления. Каков мотив столь странного поведения? Мой драгоценный друг, никакого мотива не существует.

– Никакого?

– Позвольте воззвать, дорогая мисс Клак, к вашему опыту обращения с детьми. Ребенок начинает капризничать. Вы удивлены и пытаетесь докопаться до причины. Но милое дитя не в состоянии объяснить причину своего поведения. С таким же успехом можно спрашивать у травы, почему она растет, или у птиц, для чего они поют. Итак, в этом смысле я похож на милое дитя, или траву, или птиц. Я сам не знаю, зачем я предложил мисс Вериндер выйти за меня. Не знаю, по какой причине постыдно запустил дела с дорогими дамами. И понятия не имею, что заставило меня отдалиться от перешивочного кружка. Спросите у ребенка, почему он проказничает. В ответ ангелочек лишь сунет пальчик в рот и не знает, что ответить. Мой случай точно такого же свойства, мисс Клак! Никому другому я бы не признался. Но вам просто обязан!

Я начала приходить в себя. Мне подвернулась головоломка. Головоломки мне крайне интересны, и, говорят, у меня есть навыки их решения.

– Мой лучший друг, напрягите ваш ум и помогите мне, – продолжал он. – Скажите, почему вдруг брачные хлопоты начали казаться мне подобием сна? Почему я внезапно осознал, что мое истинное счастье состоит в помощи дорогим дамам, в скромном полезном вкладе в их дело и в выступлениях, когда попросит председатель, со словами серьезного напутствия? К чему мне положение в обществе? Оно у меня есть. К чему доход? Я способен заплатить за хлеб и сыр, уютную квартирку и два сюртука в год. Зачем мне мисс Вериндер? Она сама мне сказала (пусть это будет нашим секретом), что любит другого и что решила выйти за меня с единственной целью – попытаться выбросить этого человека из головы. Какой ужасный брак! Ох, какой это был бы ужасный брак! Вот о чем я думал на пути в Брайтон, мисс Клак. В обществе Рэчел я чувствовал себя преступником, ожидающим приговора. Узнав, что и она передумала, услышав ее предложение разорвать помолвку, я ощутил (даже не сомневайтесь) невероятное облегчение. Всего месяц назад я в упоении прижимал ее к своей груди. А час назад счастье от сознания того, что прижимать ее к груди больше не придется, опьянило меня, как крепкий напиток. Такого не может быть, это просто невероятно. И все же таковы факты, о которых я имел честь сказать, когда мы присели здесь на эти два стула. Я лишился прекрасной девушки, превосходного положения в обществе и приличного дохода, приняв это без какой-либо борьбы. Способны ли вы это объяснить, мой дорогой друг? Я лично не способен.

Величественная глава склонилась на грудь в отчаянии от невозможности самому разрешить головоломку.

Я была глубоко тронута. Картина болезни (говоря языком врачевательницы душ) была ясна как на ладони. Любой может подтвердить из своего опыта, что обладатели самых возвышенных способностей подчас вынуждены смиренно опускаться до уровня своего совершенно бесталанного окружения. Цель мудрого Провидения, несомненно, состоит в том, чтобы напоминать великим, что они смертны и что та сила, которая дала им величие, может легко забрать его обратно. Мой разум с легкостью различал в недостойных поступках мистера Годфри подобный случай целительного принуждения к смирению, незримой свидетельницей которого мне довелось стать. Одинаково легко было увидеть и достойное одобрения возвращение его утонченной натуры, пришедшей в ужас и отшатнувшейся от мысли о браке с Рэчел, и то очаровательное рвение, с каким он был готов вернуться к своим дамам и беднякам.

Я изложила ему свой взгляд в простых словах, как сестра. На его радость приятно было смотреть. Он сравнил себя с человеком, вышедшим из темноты на свет. Когда я заверила, что он встретит в перешивочном обществе прежний любезный прием, сердце христианского витязя переполнила благодарность. Он по очереди прижал к губам мои руки. Упиваясь торжеством от того, что он возвращается к нам, я не стала их отнимать. Я закрыла глаза. В экстазе духовного самозабвения опустила голову на его плечо. Еще мгновение, и я бы точно лишилась чувств в его объятиях, если бы не вмешательство внешнего мира, заставившее меня опомниться. За дверью раздался мерзкий звон ножей и вилок – это лакей пришел накрывать стол к обеду.

Мистер Годфри вскочил и глянул на каминные часы.

– Как быстро летит время, когда я с вами! – воскликнул он. – Я опаздываю на поезд.

Я осмелилась спросить, почему он так спешит вернуться в город. Ответ напомнил мне о прежних, еще не улаженных семейных передрягах и о будущих семейных ссорах.

– Отец передает, что дела заставили его сегодня выехать из Фризингхолла в Лондон. Он предлагает приехать сюда либо этим же вечером, либо завтра. Я должен рассказать ему, что произошло между мной и Рэчел. Он в душе уже считает нас мужем и женой. Боюсь, мне будет очень трудно примирить его с разрывом помолвки. Я должен во что бы то ни стало остановить его приезд, пока он не примирится с нашим разрывом. Мой дражайший друг, мы еще увидимся!

С этими словами он выбежал вон. С не меньшей спешкой я быстро поднялась наверх, чтобы прийти в себя в своей комнате до появления перед теткой Эблуайт и Рэчел за обедом.

Задержимся еще на минуту на мистере Годфри. Я прекрасно знаю, что оскверняющее все подряд мнение света посчитало, что он при первой же возможности освободил Рэчел от обязательств по собственным себялюбивым мотивам. До моих ушей также дошло, что нетерпеливое желание восстановить свою репутацию в моих глазах некоторые круги связали с меркантильным стремлением помириться (через меня) с одной почтенной дамой из комитета перешивочного общества, щедро наделенной благами этого мира, моей близкой подругой. Я упоминаю эту гнусную клевету исключительно с целью показать, что она ни капли не затронула мой дух. Выполняя полученные инструкции, я описала колебания моего отношения к нашему христианскому витязю в точном соответствии с записями в моем дневнике. В свое оправдание позвольте заметить, что, восстановив свою репутацию в моих глазах, мой талантливый друг уже никогда не терял ее. Я пишу со слезами на глазах, жаждая рассказать больше. Увы, я жестоко ограничена своими собственными наблюдениями за людьми и происшествиями. Не прошло и месяца после описываемых событий, как потрясения на финансовом рынке (еще больше сократившие мой и без того жалкий доход) вынудили меня уехать за границу, сохранив нежную память о мистере Годфри, которую пытались, но не смогли опорочить мирские сплетни.

Остается осушить мои слезы и вернуться к повествованию.

Я спустилась к обеду, естественно, желая узнать, как расторжение брачного соглашения подействовало на Рэчел.

Мне показалось, – хотя, признаться, у меня нет большого опыта в таких делах, – что освобождение от обязательств снова навело ее на мысли о любимом мужчине и что она негодовала на себя из-за неспособности подавить вернувшееся чувство, которого втайне стыдилась. Кто был этот мужчина? Я кое на кого думала, однако не видела смысла тратить время на пустые подозрения. После возвращения на истинный путь Рэчел уже не будет что-либо от меня скрывать. И со временем я все узнаю и об этом человеке, и о Лунном камне. Даже не имей я возвышенной цели пробудить в ней интерес к духовности, мне хватило бы одного желания облегчить ее от груза греховных тайн.

Тетка Эблуайт совершала свой послеобеденный моцион в коляске для инвалидов. Рэчел пошла вместе с ней.

– Я хотела бы сама толкать коляску, – вырвалось у нее. – Хотела бы, чтобы меня свалила с ног усталость.

Настроение ее не изменилось и к вечеру. В одном из бесценных сочинений, принадлежащих моей подруге, сорок четвертом издании «Жизни, писем и трудов мисс Джейн-Анн Стампер», я обнаружила отрывки, удивительно подходящие к нынешнему состоянию Рэчел. На мое предложение зачитать их она ответила тем, что отошла к пианино. Плохо же она знала солидных людей, если надеялась истощить мое терпение подобным образом! Держа мисс Джейн-Анн Стампер наготове, я, не теряя веры в будущее, стала ждать дальнейших событий.

Мистер Эблуайт-старший так и не появился в тот вечер. Однако я знала, какое значение этот алчный мирянин придавал женитьбе сына на мисс Вериндер, и была положительно уверена (как бы мистер Годфри ни пытался этому помешать), что он явится на следующий день. Я рассчитывала, что после такого вмешательства неизбежно разразится буря, которая, несомненно, повлечет за собой благоприятное истощение сил Рэчел к сопротивлению. Мне было доподлинно известно, что мистер Эблуайт-старший слыл (особенно среди тех, кто ниже его) удивительно добродушным человеком. По моим наблюдениям, он заслуживал свою репутацию, но только пока его все устраивало, и ни минутой более.

На следующий день, как я и предвидела, тетка Эблуайт была удивлена – насколько это позволяла ее натура – внезапным появлением мужа. Он не пробыл в доме и минуты, как вдруг, на этот раз к моему удивлению, наткнулся на неожиданное препятствие в лице мистера Бреффа.

Я не припомню момента, когда присутствие юриста было бы менее желательным. Он был явно готов к любым пертурбациям и принял в предстоящей схватке сторону Рэчел.

– Какой приятный сюрприз, сэр, – с обманчивой любезностью сказал мистер Эблуайт юристу. – Выходя вчера из вашей конторы, я не ожидал встретить вас сегодня в Брайтоне.

– После вашего ухода я обдумал нашу беседу еще раз, – ответил мистер Брефф. – Мне показалось, что я еще могу быть полезен. Я сел в поезд в последнюю минуту и не успел узнать, в каком вагоне ехали вы.

Сказав это, юрист занял место рядом с Рэчел. Я скромно присела в углу, на всякий случай держа на коленях мисс Джейн-Анн Стампер. Тетя села у окна, по обыкновению лениво обмахиваясь веером. Мистер Эблуайт, чья лысая голова раскраснелась пуще обычного, остановился на середине комнаты и вкрадчиво обратился к племяннице.

– Рэчел, дорогуша, Годфри сообщил мне невероятную новость. Я приехал, чтобы все узнать лично. В доме есть отдельный кабинет. Не окажете ли мне честь провести меня туда?

Рэчел не сдвинулась с места. То ли решила довести дело до развязки сама, то ли получила какой-то тайный знак от мистера Бреффа, я не берусь судить. Но оказать честь мистеру Эблуайту-старшему не согласилась.

– Все, что вы желаете сообщить мне, – ответила она, – можно высказать прямо здесь, в присутствии моих родственников и (она бросила взгляд на мистера Бреффа) старого верного друга моей матери.

– Как вам угодно, моя дорогая, – дружелюбно сказал мистер Эблуайт. Он сел на стул. Все остальные не сводили глаз с его лица, словно надеялись вопреки семидесятилетней мирской выучке прочитать на нем правду. Я же смотрела на лысую макушку, помня по прошлому опыту, что норов старика имел обыкновение заявлять о себе именно в этой точке.

– Несколько недель назад, – продолжал пожилой джентльмен, – мой сын сообщил мне, что мисс Вериндер оказала ему честь согласиться выйти за него замуж. Возможно ли, Рэчел, что он неправильно вас понял или сделал неверный вывод из того, что вы ему сказали?

– Отнюдь, – ответила она. – Я действительно согласилась выйти за него замуж.

– Весьма искренний ответ! И пока что весьма удовлетворительный. Значит, в отношении того, что произошло несколько недель назад, Годфри не ошибся. Тогда выходит, что он ошибался в том, о чем сказал мне вчера. Уже понятнее. У вас, как бывает с влюбленными, случилась размолвка, а мой глупый сын воспринял ее всерьез. Эх! Я в его возрасте был сметливее.

Тут уже взыграла грешная природа Рэчел – образно говоря, наследие праматери Евы.

– Давайте говорить начистоту, мистер Эблуайт. Между вашим сыном и мной вчера не произошло ничего, похожего на ссору. Если он сообщил вам, что это я предложила расторгнуть наш брачный уговор, а он со своей стороны согласился, то, значит, сказал вам всю правду.

Природный термометр на макушке мистера Эблуайта начал показывать, что он сердится. Лицо оставалось как никогда дружелюбным, однако плешь алела все ярче и ярче.

– Полноте, моя дорогая! – сказал он успокоительным тоном. – Не сердитесь на бедного Годфри, проявите великодушие! Он, очевидно, что-то ляпнул невпопад. Он с детства неловок, но у него доброе сердце, Рэчел. Очень доброе.

– Мистер Эблуайт, я либо неудачно выразилась, либо вы нарочно не хотите меня понимать. Я не буду больше повторять: ваш сын и я до конца наших жизней останемся кузеном и кузиной и никем более. Теперь достаточно ясно?

Тон, которым это было сказано, не оставлял повода для сомнений даже старику Эблуайту. Термометр поднялся еще на один градус, а голос, когда он вновь заговорил, утратил интонацию человека, славящегося своим добродушием.

– Следует ли мне понимать, что ваше согласие на вступление в брак отменяется?

– Вы понимаете правильно, мистер Эблуайт.

– А также, что предложение разорвать помолвку фактически поступило от вас?

– Фактически от меня. И ваш сын, как я уже сказала, согласился с ним и одобрил его.

Термометр достиг максимального накала. Алый цвет превратился в багровый.

– Мой сын – нечестивый пес! – в бешенстве воскликнул старый греховодник. – Ради меня, его отца, а не ради него самого, прошу объяснить, мисс Вериндер, что вы имеете возразить против мистера Годфри Эблуайта?

Тут в первый раз вмешался мистер Брефф.

– Вы не обязаны отвечать на этот вопрос, – сказал он Рэчел.

Старик Эблуайт коршуном налетел на него.

– Не забывайте, сэр, что вы в этом доме незваный гость. Вам тактичнее будет вмешаться, когда вас об этом попросят.

Мистер Брефф и бровью не повел. На глянцевой маске-лице старого пройдохи не появилось и мизерной трещины. Рэчел поблагодарила его за совет и повернулась к мистеру Эблуайт-старшему, сохраняя хладнокровие, на которое (принимая во внимание ее возраст и пол) было просто страшно смотреть.

– Ваш сын задавал мне точно такой же вопрос. У меня нет иного ответа ни для него, ни для вас. Я предложила освободить нас от обязательств, потому как, поразмыслив, сделала вывод, что в интересах нашего общего блага будет лучше отменить необдуманное обещание и позволить ему сделать более удачный выбор.

– Что такого натворил мой сын? – не сдавался мистер Эблуайт. – Я имею право знать. Что он натворил?

Рэчел тоже не уступала.

– Вы уже получили объяснение, которое я считаю единственно возможным дать и вам, и ему.

– Другими словами, мисс Вериндер, вы ради вашего удовольствия изволили водить моего сына за нос?

Рэчел выдержала паузу. Сидя недалеко от нее, я услышала сдавленный вздох. Мистер Брефф слегка сжал ее руку. Рэчел совладала с собой и отвечала мистеру Эблуайту с прежней дерзостью.

– Меня сделали мишенью еще более худших кривотолков. И я терпеливо их вынесла. То время, когда меня обидело бы обвинение в кокетстве, прошло.

Рэчел сказала это с горечью в голосе, убедившей меня, что она не забыла скандал вокруг Лунного камня.

– Мне больше нечего сказать, – добавила она с усталым видом, не обращаясь ни к кому конкретно и глядя мимо всех нас в ближайшее от себя окно.

Мистер Эблуайт вскочил на ноги и с такой силой оттолкнул стул, что тот опрокинулся на пол.

– Зато мне есть что сказать, – громко хлопнув ладонью по столу, сказал он. – Я хочу сказать, что если мой сын не почувствовал оскорбления, то его почувствовал я!

Рэчел вздрогнула и в изумлении уставилась на него.

– Какое оскорбление? О чем вы?

– Оскорбление! – повторил мистер Эблуайт. – Я понял, что вами двигало, мисс Вериндер, и почему вы разорвали помолвку с моим сыном! Я понял это так же отчетливо, как если бы вы сами все подробно объяснили. Ваша проклятая спесивая семейка насмехается над Годфри, как некогда насмехалась надо мной, когда я женился на вашей тетушке. Ее семья, ее нищая семья, повернулась к ней задом за то, что она вышла замуж за честного человека, который сам пробился в люди и сам заработал свое состояние. У меня не было богатых предков. Я не веду свой род от головорезов и мерзавцев, наживших состояние грабежами и убийством. Я не припомню такого времени, когда Эблуайты были бы голы и не умели подписаться своим именем. Ха-ха! Я тоже пришелся Гернкастлям не ко двору, когда женился. А теперь мой сын пришелся не ко двору вам! Я это с самого начала подозревал. У вас в жилах течет кровь Гернкастлей, дорогуша. Я всегда это подозревал.

– Весьма недостойное подозрение, – произнес юрист. – Я удивлен, что у вас хватило духу высказать его вслух.

Прежде чем мистер Эблуайт нашелся что-либо ответить, Рэчел заговорила тоном гнева и крайнего презрения.

– Не стоит обращать внимания. Если он действительно так думает – на здоровье.

Из багровой макушка мистера Эблуайта сделалась пурпурной. Он хватал ртом воздух, переводя взгляд с Рэчел на мистера Бреффа и обратно в таком бешенстве, что не знал, кого атаковать первым. Его жена, до сих пор равнодушно обмахивавшаяся веером, встревожилась и попыталась – довольно безуспешно – успокоить его. Во время этого неприятного разговора я несколько раз ощущала душевные позывы вмешаться и произнести наставительные слова, но, опасаясь возможных результатов, сдерживала себя, что недостойно английской христианки, озабоченной не пошлой осторожностью, но нравственной правотой. Видя, какой оборот приняло дело, я поднялась выше всех соображений об удобстве. Если бы я собиралась вмешаться с доводами моего собственного скромного разумения, я бы, пожалуй, не решилась. Однако тягостная семейная сцена, разыгравшаяся передо мной, прекрасным, чудным образом освещалась мисс Джейн-Анн Стампер в ее письме номер тысяча один о «Семейном мире». Я вышла из моего угла и открыла бесценную книгу.

– Дорогой мистер Эблуайт, – сказала я, – Всего одно слово!

Когда я, вставая с места, привлекла внимание всей компании, старик был готов сказать мне какую-то грубость. Мое дружеское обращение заставило его сдержаться. Он вытаращил глаза, удивившись, как язычник.

– Позвольте мне как доброжелателю и другу, – продолжала я, – и как человеку, привыкшему пробуждать, убеждать, приготовлять, просвещать и укреплять других, взять на себя самую простительную вольность – успокоить ваш дух.

Мистер Эблуайт начал приходить в себя. Он был на грани срыва и сорвался бы, заговори с ним кто-то другой. Но в критических ситуациях мой (обычно мягкий) голос возвышается. Положение требовало, чтобы мой голос звучал громче его.

Я воздела перед ним бесценную книгу и постучала пальцем по открытой странице.

– Не мои слова! – порывисто воскликнула я. – О, не думайте, что я стала бы привлекать ваше внимание к моим скромным словам! Манна небесная в пустыне, мистер Эблуайт! Роса на иссохшую землю! Слова утешения, слова мудрости, слова любви – блаженные, блаженные слова мисс Джейн-Анн Стампер!

Я остановилась на мгновение, чтобы перевести дыхание. Прежде чем я успела продолжить, это чудовище в человеческом обличье яростно выкрикнуло:

– К… Джейн-Анн Стампер!

Я не могу привести здесь ужасное слово и заменяю его точками. Я вскрикнула, когда оно сорвалось с его губ, подбежала к своей сумке, оставленной на приставном столике, вытряхнула из нее брошюры, схватила одну – о сквернословии, под названием «Цыц, ради бога!», и с многострадальным, заклинающим выражением на лице вручила ему. Он разорвал ее пополам и швырнул мне через стол. Остальные, не зная, чего еще ожидать, встревоженно вскочили. Я немедленно вернулась в свой угол. Однажды в такой же ситуации мисс Джейн-Анн Стампер взяли за плечи и вывели из комнаты. Вдохновленная ее примером, я ждала, чтобы повторить ее мученический поступок.

Но нет, этому не суждено было случиться. Мистер Эблуайт-старший повернулся к жене.

– Кто… кто… кто, – заикаясь от бешенства, проговорил он, – пустил в дом эту наглую фанатичку? Не ты ли?

Вместо тетки Эблуайт ответила Рэчел:

– Мисс Клак – моя гостья.

Эти слова произвели на мистера Эблуайта необычный эффект. Его кипящий гнев вдруг сменился ледяным презрением. Стало ясно, что слова Рэчел, несмотря на краткость и ясность, наконец-то дали ему некоторое преимущество.

– Ага, – сказал он. – Мисс Клак гостит у вас? В моем доме?

Рэчел в свою очередь тоже потеряла терпение. Она вспыхнула, глаза гневно заблестели. Повернувшись к юристу и указав на мистера Эблуайта, она спросила:

– Что сие значит?

Мистер Брефф вмешался в третий раз.

– Вы, кажется, забываете, – сказал он, обращаясь к мистеру Эблуайту, – что сняли этот дом как опекун мисс Вериндер для того, чтобы она им пользовалась.

– Не торопитесь, – перебил его мистер Эблуайт. – Последнее слово за мной, и я бы сказал его, если бы не эта… – Он оглянулся в мою сторону, подбирая какое-нибудь гнусное прозвище. – Если бы эта оголтелая старая дева не помешала нам. Позвольте вам сказать, сэр: если мой сын не заслуживает быть мужем мисс Вериндер, то его отец не заслуживает быть ее опекуном. Соизвольте понять, что я отказываюсь от положения, предложенного мне в завещании леди Вериндер. Говоря понятным вам, юристам, языком, я слагаю с себя полномочия. Этот дом был снят на мое имя. И я несу за него полную ответственность. Это мой дом. Я могу пользоваться им сам или сдавать его, как мне заблагорассудится. Я не желаю торопить мисс Вериндер. Напротив, я предлагаю мисс Вериндер очистить дом от своих вещей и гостей, когда ей будет удобно.

Он низко поклонился и вышел из комнаты.

Вот как мистер Эблуайт отомстил Рэчел за отказ выйти замуж за его сына!

Как только дверь закрылась за ним, тетка Эблуайт всех заставила замолчать неожиданным поступком – она сподобилась за один раз пересечь комнату от края до края!

– Милая моя, – сказала она, взяв Рэчел за руку, – мне было бы стыдно за мужа, если бы я не знала, что с вами говорила его вспыльчивость, а не он сам. Это вы, – продолжала тетка Эблуайт, обнаружив новый запас энергии, чтобы повернуться к моему углу – на этот раз одними глазами, – это ваша зловредность вывела его из себя. Надеюсь, что я больше не увижу вас с вашими брошюрками. – Она наклонилась и поцеловала Рэчел. – От имени моего мужа прошу у вас прощения, моя милая. Чем я могу служить?

Совершенно непоследовательная во всем, своенравная и непредсказуемая во всех своих действиях, Рэчел вдруг расплакалась от этих банальностей и в ответ тоже поцеловала тетю.

– С позволения мисс Вериндер я отвечу за нее, – сказал мистер Брефф. – Могу я попросить вас, миссис Эблуайт, отправить Пенелопу за шарфом и капором для ее хозяйки. Оставьте нас наедине на десять минут, – добавил он, понизив голос, – и вы сможете положиться на меня. Я все устрою к удовольствию вас обеих.

Просто поразительно видеть, какое доверие оказывала этому человеку семья. Тетка Эблуайт без малейших возражений вышла из комнаты.

– Ах! – проводив ее взглядом, сказал мистер Брефф. – Кровь Гернкастлей, признаться, имеет свои недостатки. Однако хорошая порода сразу видна!

Сделав это совершенно мирское замечание, он внимательно посмотрел в мою сторону, как бы приглашая меня выйти. Мое участие в Рэчел и несравненно более возвышенные интересы привязали меня к стулу.

Мистер Брефф оставил свои усилия точно так же, как сделал это в доме тетки Вериндер на Монтагю-сквер. Он подвел Рэчел к стулу у окна и там обратился к ней.

– Моя дорогая юная леди, нетрудно понять, что поведение мистера Эблуайта оскорбило и потрясло вас. Если бы спор с этим человеком что-то значил, мы бы очень скоро могли доказать, что не на все есть его воля. Но такой спор ничего не значит. Вы совершенно правильно сказали – на него не стоит обращать внимания.

Юрист замолчал и оглянулся на мой угол. Я сидела как скала, держа мисс Джейн-Анн Стампер на коленях, а остальные брошюры под мышкой.

– Знаете ли, – продолжал он, снова повернувшись к Рэчел, – видеть в людях только хорошее было частью прекрасного характера вашей матушки. Она назначила опекуном мужа вашей тети, потому что верила ему и хотела угодить своей сестре. Мне лично мистер Эблуайт никогда не нравился, и я уговорил вашу мать включить в завещание пункт, по которому душеприказчики обязаны в определенных случаях консультироваться со мной о назначении нового опекуна. Сегодня такой случай наступил, и я надеюсь покончить с этими скучными делами с помощью письма от моей супруги. Окажете ли вы честь миссис Брефф и согласитесь ли погостить у нас? Не поживете ли в моем доме как член моей семьи, пока умные люди не соберутся и не придумают, что делать дальше?

Услышав эти слова, я встала, чтобы вмешаться. После того как мистер Брефф попросил миссис Эблуайт принести капор и шаль Рэчел, он сделал именно то, чего я больше всего боялась.

Я не успела вставить и слова, как Рэчел приняла приглашение в самых теплых выражениях. Если позволить им довести задуманное до конца, то, стоило ей пересечь порог дома мистера Бреффа, с моей заветной надеждой на возвращение заблудшей овечки в стадо можно было распрощаться! Мне было страшно даже подумать о таком бедствии. Я сбросила жалкие путы светских условностей и с жаром высказала первое, что пришло в голову.

– Стойте! Стойте! Выслушайте и меня. Мистер Брефф, не вы ей родственник, а я. Я приглашаю ее… Я призываю душеприказчиков назначить опекуншей меня. Рэчел, моя дражайшая Рэчел, я предлагаю вам мой скромный дом. Приезжайте в Лондон первым же поездом, милая моя, и разделите его со мной!

Мистер Брефф ничего не ответил. Рэчел посмотрела на меня с обидным изумлением, которое даже не попыталась скрыть.

– Вы очень добры, Друзилла, – сказала она. – Я буду навещать вас всякий раз, когда буду в Лондоне. Но я уже приняла предложение мистера Бреффа и считаю, что на данный момент мне лучше будет остаться под его присмотром.

– Ох, не надо так говорить! – взмолилась я. – Я не могу расстаться с вами, Рэчел. Я не могу с вами расстаться!

Я попыталась заключить ее в объятия, но она отстранилась. Мой порыв не передался ей и лишь напугал ее.

– Неужели для вашего волнения есть причины? – сказала Рэчел. – Я не понимаю.

– Я тоже, – сказал мистер Брефф.

Их черствость, отвратительная мирская черствость, возмутила меня.

– О, Рэчел, Рэчел! – воскликнула я. – Разве вы не видите, что мое сердце жаждет сделать из вас христианку. Разве внутренний голос не говорит вам, что я пытаюсь сделать для вас то же самое, что и для вашей матушки до того, как смерть вырвала ее из моих рук?

Рэчел сделала шаг навстречу мне и как-то странно посмотрела.

– Я не поняла вашего намека на мою мать. Мисс Клак, будьте добры, объяснитесь.

Прежде чем я успела ответить, мистер Брефф выступил вперед, подставил Рэчел локоть и попытался увести ее из комнаты.

– Вам лучше не продолжать этот разговор, дорогая моя, – сказал он. – А мисс Клак лучше не объясняться.

Будь я бревном или камнем, подобное вмешательство и тогда побудило бы меня сказать правду. Я в запальчивости отодвинула мистера Бреффа в сторону и, торжествуя, понятным языком изложила взгляд на смерть без покаяния с позиций здравой веры.

Рэчел отпрянула – я пишу об этом краснея – с криком ужаса.

– Идем отсюда! – попросила она мистера Бреффа. – Ради бога, идем, пока эта женщина не наговорила еще больше! Моя мать вела невинную, полезную и прекрасную жизнь! Вы же были на похоронах, мистер Брефф. Вы сами видели, как ее все любили, как бедные люди беспомощно оплакивали на ее могиле потерю дорогого друга. А это ничтожество стоит здесь и пытается разубедить меня в том, что моя мать, бывшая ангелом на земле, стала ангелом на небе! Идем! Я не могу дышать одним с ней воздухом! Мне страшно находиться с ней в одной комнате!

Глухая к увещеваниям, она подбежала к двери.

В этот момент появилась горничная с капором и шалью. Рэчел кое-как их надела.

– Упакуй мои вещи, – распорядилась она, – и отправь их к мистеру Бреффу.

Я попыталась подойти к ней, потрясенная и огорченная, но, естественно, безо всякой обиды. Я всего лишь хотела сказать ей: «Да смягчится ваше сердце! Я не держу на вас никакого зла!» Рэчел опустила вуаль, вырвала у меня из рук свою шаль и, выскочив за порог, захлопнула дверь у меня перед носом. Я восприняла новое оскорбление с обычной твердостью духа. И вспоминаю об этом теперь с моим обычным чувством превосходства над обидами любого рода.

Напоследок мистер Брефф успел вставить свою насмешку.

– Я предупреждал вас, мисс Клак, что вам лучше было не объясняться.

Поклонившись, он вышел из комнаты.

Любительница бантов и лент направилась следом.

– Не трудно угадать, кто их перессорил, – сказала она. – Я всего лишь бедная служанка, но и мне стыдно за вас!

Выходя, она хлопнула дверью.

Я осталась в комнате одна, всеми отвергнутая и покинутая.

Что еще можно добавить к эту четкому изложению фактов, этому трогательному образу христианки, гонимой светом? Нечего! Мой дневник говорит, что на этом окончилась еще одна глава моей неприкаянной жизни. С тех пор я ни разу больше не видела Рэчел Вериндер. Я простила ее уже в момент нанесения оскорбления. И всегда желала ей всего доброго и молилась за нее. А когда умру, то, как последний ответ добром на зло, оставлю ей в своем завещании «Жизнь, письма и труды мисс Джейн-Анн Стампер».

История вторая