Лунный камень — страница 42 из 54

Рассказанная Фрэнклином Блэком

Глава I

Весной тысяча восемьсот сорок девятого года, странствуя по Востоку, я изменил свои планы, которые несколько месяцев назад наметил и о которых поставил в известность своего юриста, а также банкира в Лондоне.

Эта перемена в планах потребовала отправки одного из моих слуг за письмами и денежными переводами в английское консульство города, в который я решил не заезжать. Слуга должен был найти меня в назначенное время в условленном месте. Его задержало происшествие, в котором не было его вины. Я со своими людьми прождал целую неделю в лагере, разбитом на краю пустыни. Наконец пропавший слуга появился и доставил деньги и письма в мою палатку.

– Боюсь, я привез дурные новости, сэр, – сказал он, указав на одно из писем с траурной каймой и адресом, написанным рукой мистера Бреффа.

В подобных случаях нет ничего невыносимее неизвестности. Поэтому первым делом я распечатал письмо с черной каемкой.

В нем сообщалось о смерти моего отца и о том, что я унаследовал большое состояние. Вместе с богатством на меня свалилась ответственность за управление им, и по этой причине мистер Брефф призывал меня без малейшего промедления вернуться в Лондон.

На рассвете следующего дня я уже находился в обратном пути на родину.

Портрет, нарисованный стариной Беттереджем в своих воспоминаниях о днях накануне моего отъезда из Англии, получился, на мой взгляд, несколько карикатурным. Старый чудак воспринял насмешливые сентенции молодой хозяйки по поводу моего заграничного образования всерьез и убедил себя, что действительно различает французскую, немецкую и итальянскую стороны моего характера, которые моя кузина отмечала всего лишь шутки ради и которые никогда не существовали сами по себе кроме как в воображении добряка Беттереджа. За исключением этого изъяна он совершенно правдиво рассказал о том, как обращение Рэчел поразило меня в самое сердце и как самая горькая обида моей жизни побудила меня во избежание дальнейших страданий покинуть Англию.

Я отправился в чужие края, решив, что перемена обстановки и длительное отсутствие помогут мне забыть о Рэчел. Отрицающие благотворное влияние на человека перемен и длительного отсутствия, на мой взгляд, плохо понимают человеческую природу. И то, и другое волей-неволей отвлекает внимание от чрезмерной зацикленности на собственном горе. Рэчел я, конечно, не забыл, однако боль воспоминаний постепенно теряла свою остроту по мере того, как время, расстояния и новизна все больше отодвигали ее образ.

Верно и то, что с возвращением домой последовательно нараставшее действие этого лекарства начало с такой же последовательностью ослабевать. Уезжая из Англии, я не желал произносить ее имя. По возвращении, встретив мистера Бреффа, я первым же делом спросил о ней.

Разумеется, мне рассказали обо всем, что произошло за мое отсутствие. Другими словами, обо всех событиях, описанных другими авторами после Беттереджа, за исключением одной подробности. На тот момент мистер Брефф посчитал, что он не вправе сообщить мне о тайных причинах, побудивших Рэчел и Годфри Эблуайта обоюдно расторгнуть помолвку. Мне не хотелось мучить его неприятными вопросами на столь деликатную тему. Я чувствовал облегчение уже оттого, что Рэчел, вызвав у меня вспышку ревности одним тем, что допустила мысль о выходе замуж за Годфри, поразмыслив и решив, что погорячилась, первой заявила о разрыве брачного соглашения.

Узнав о прошлом, я, естественно, перешел к вопросам (по-прежнему о Рэчел!), связанным с настоящим. Кто стал ее опекуном после того, как она уехала из дома мистера Бреффа? Где она сейчас живет?

Рэчел жила под надзором вдовой сестры покойного сэра Джона Вериндера, миссис Мерридью. Душеприказчики попросили ее взять на себя роль опекунши, и она согласилась. Сообщалось, что они прекрасно поладили, и в данное время года Рэчел проживала в доме миссис Мерридью на Портленд-Плейс.

Узнав об этом, я через полчаса отправился на Портленд-Плейс, малодушно утаив это от мистера Бреффа.

Слуга, открывший дверь, не знал, на месте ли мисс Вериндер. Чтобы положить конец колебаниям, я отправил его наверх с моей визитной карточкой. Слуга вернулся и с непроницаемой миной сообщил, что мисс Вериндер нет дома.

Я мог бы заподозрить в умышленном отказе от встречи кого угодно, но только не Рэчел. Прежде чем уйти, я оставил сообщение, что приеду еще раз в шесть вечера.

В шесть мне опять сообщили, что мисс Вериндер нет дома. Она что-нибудь передавала? Никаких сообщений не оставлено. Получила ли мисс Вериндер мою карточку? Слуга заверил, что получила.

Вывод был налицо: Рэчел отказывалась меня видеть.

Я же со своей стороны отказывался примириться с подобным обращением, не попытавшись хотя бы выяснить его причину. Я попросил сообщить о моем приходе миссис Мерридью и передать мою просьбу о личной встрече в любое время, какое она посчитает удобным.

Миссис Мерридью приняла меня, не откладывая дело в долгий ящик. Меня провели в ухоженную маленькую гостиную, в которой я встретил ухоженную маленькую старушку. Миссис Мерридью искренне выразила большое сожаление и удивление. В то же время она не могла дать каких-либо объяснений либо повлиять на Рэчел, так как дело, по-видимому, касалось личных чувств ее подопечной. Миссис Мерридью без устали с вежливым терпением повторила это несколько раз. Больше я из нее ничего не смог вытянуть.

Оставался последний шанс – написать Рэчел письмо. Я отправил его на следующий день со слугой, наказав во что бы то ни стало дождаться ответа.

Ответ исчерпывался одной строкой.

«Мисс Вериндер не желает вступать в переписку с мистером Фрэнклином Блэком».

Как бы сильно я ее ни любил, ответ сильно меня задел. Я еще не успел прийти в себя, как по какому-то делу явился мистер Брефф. Я отмахнулся от дел и во всем ему признался. Как и миссис Мерридью, юрист не смог ничего прояснить. Я спросил его, уж не оклеветан ли я в глазах Рэчел? Мистер Брефф не слышал ни о каких наветах в мой адрес. Рэчел хоть как-то вспоминала обо мне, когда делила кров с мистером Бреффом? Ни разу. Неужели за все мое долгое отсутствие даже не спросила, жив ли я или умер? Она ни разу не задавала такого вопроса. Я достал из записной книжки письмо, написанное мне бедной леди Вериндер из Фризингхолла в тот день, когда я покинул ее йоркширский дом. И обратил внимание мистера Бреффа на два предложения:

«Вашу ценную поддержку в расследовании пропажи алмаза Рэчел в ее жутком душевном состоянии по-прежнему считает непростительным оскорблением. Слепо избрав этот путь, вы только усугубили груз тревог, который давит на нее, угрожая своими действиями, сами того не желая, раскрыть ее тайну».

– Возможно ли, – спросил я, – чтобы она сохраняла ко мне все те же чувства, о которых здесь говорится?

Мистер Брефф был непритворно удручен.

– Если вы настаиваете на ответе, – сказал он, – то я не могу вообразить, как еще можно истолковать ее поведение.

Я позвонил слуге и распорядился уложить чемодан и принести расписание поездов. Мистер Брефф удивленно спросил, что я намерен делать.

– Я еду в Йоркшир. Ближайшим поездом.

– Могу ли я спросить, для чего?

– Мистер Брефф, помощь, без задней мысли оказанную мной в розыске алмаза, Рэчел посчитала непростительной, и даже год спустя мой поступок не заслужил у нее прощения. Я не собираюсь с этим мириться! Я намерен узнать, почему она ничего не сказала матери и относится ко мне с такой враждебностью. Если дело только во времени, усилиях и деньгах, я найду вора, похитившего Лунный камень!

Достойный пожилой джентльмен попытался отговорить меня, убедить прислушаться к голосу разума, короче, исполнить свой долг. Я был глух ко всем доводам. Никакие житейские соображения не могли поколебать моей решимости в этот момент.

– Я возобновлю расследование, – заявил я, – с того места, где оно было прервано, и заново прослежу все шаги до настоящего времени. В цепочке улик, когда я уехал, недоставало нескольких звеньев, и Габриэль Беттередж поможет их восполнить. К нему я и поеду!

Вечером того же дня на закате солнца я вновь стоял на памятной террасе тихого старого сельского дома. Первым в опустевшем поместье мне навстречу попался садовник. Последний раз он видел Беттереджа час назад, нежащимся на солнышке в любимом углу двора. Я хорошо знал это место и сказал, что сам найду дворецкого.

Я прошел по знакомым дорожкам и заглянул через открытые ворота во двор.

Мой дорогой старый друг по тем счастливым временам, что уже никогда не вернутся, сидел на месте в своем любимом уголке, в старом плетеном кресле, с трубочкой во рту и «Робинзоном Крузо» на коленях, с двумя верными псами, дремлющими по бокам. Последние лучи заходящего солнца отбрасывали мою тень впереди меня. Собаки, то ли заметив ее, то ли почуяв мой запах, насторожились и зарычали. Встрепенувшись, старик успокоил собак ласковым словом и, прикрыв ослабевшие глаза рукой, как козырьком, вопросительно посмотрел на фигуру в воротах.

Мои собственные глаза переполнились слезами. Я выдержал паузу, прежде чем отважиться заговорить с ним.

Глава II

– Беттередж! – произнес я, указывая на хорошо знакомую книгу у него на коленях. – Сообщил ли вам «Робинзон Крузо» о возможном появлении Фрэнклина Блэка?

– Черт меня подери, мистер Фрэнклин! – воскликнул старик. – Вы попали в точку!

Он с моей помощью тяжело поднялся и постоял немного, переводя взгляд с «Робинзона Крузо» на меня и обратно, словно не был уверен, чему удивляться больше. Решение было принято в пользу книги. Держа ее перед собой раскрытой на двух ладонях, он смотрел на дивный том с непередаваемым предвкушением, словно ожидал, что Робинзон Крузо собственной персоной сойдет со страниц и вступит с нами в разговор.

– Вот это место, мистер Фрэнклин! – сказал старик, когда к нему вернулся дар речи. – Клянусь хлебом насущным, сэр, я именно его читал перед тем, как вы появились! Страница сто пятьдесят шесть: «Я остановился, как громом пораженный или как если бы увидел привидение». Если это не переводится как «неожиданное появление мистера Фрэнклина Блэка», то английский язык не имеет смысла! – Беттередж громко захлопнул книгу и высвободил ладонь, чтобы пожать протянутую руку.

При таких обстоятельствах я, естественно, ожидал, что он засыплет меня вопросами. Ан нет, при появлении в доме (неважно каким образом) члена семейства первым побуждением старого слуги была забота о гостеприимстве.

– Проходите, мистер Фрэнклин, – сказал он, открывая дверь в дом с изящным старомодным поклоном. – О том, что вас сюда привело, я спрошу после. Сначала надо вас устроить поудобнее. Со времени вашего отъезда произошли грустные перемены. Дом заперт, слуги отпущены. Но ничего! Я сам приготовлю ужин, жена садовника постелит вам, и если в подвале отыщется бутылка знаменитого латурского кларета, то ей прямая дорога к вам на стол, мистер Фрэнклин. Добро пожаловать, сэр, добро пожаловать! – Бедный старик пытался мужественно скрасить уныние покинутого дома, встречая меня с дружелюбием и обходительностью прежних времен.

Мне было жаль огорчать его, но дом теперь принадлежал Рэчел. Как я мог есть и спать в нем после того, что случилось в Лондоне? Элементарное самоуважение запрещало мне, причем совершенно обоснованно, переступать порог этого дома.

Я взял Беттереджа под руку и повел в сад. Деваться было некуда, я был обязан рассказать ему правду. Разрываясь между привязанностью к Рэчел и привязанностью ко мне, он наблюдал за развитием событий в печальной растерянности и унынии. Свой взгляд он по обыкновению выразил с обычной прямотой и замечательной яркостью в духе самой позитивной философии – философии беттереджской школы.

– У мисс Рэчел есть свои недостатки, я никогда этого не отрицал, – начал он. – Время от времени топнуть ножкой – один из них. Она попыталась вас затоптать, и вы ей позволили. Боже, мистер Фрэнклин, неужели вы до сих пор не понимаете женщин? Помните, что я говорил о покойной миссис Беттередж?

О покойной миссис Беттередж говорил довольно часто, неизменно представляя ее как несомненный образчик врожденного непостоянства и сумасбродства слабого пола. В таком же виде выставил ее и сейчас.

– Прекрасно, мистер Фрэнклин. А теперь послушайте, что я скажу. Разные женщины топают ножкой по-разному. Покойная миссис Беттередж прибегала к этой излюбленной женской тактике всякий раз, когда я отказывал в чем-либо, чего желала ее душа. Бывало, приходишь домой с работы, а она вызывает меня на кухню и заявляет, что из-за моего грубого обращения не нашла в себе желания приготовить для меня ужин. Я некоторое время с этим мирился, как вы сейчас миритесь с капризами мисс Рэчел, но в конце концов мое терпение лопнуло. Я спустился вниз, сгреб миссис Беттередж в охапку (ласково – вы же понимаете) и отнес в лучшую комнату, где она обычно принимала гостей. Сказав ей «в комнате для гостей самое для тебя место, дорогая», я вернулся на кухню. Запершись на ключ, снял сюртук, закатал рукава и приготовил себе ужин. Закончив, накрыл на стол и с удовольствием съел свою стряпню. Потом выкурил трубку и выпил стаканчик грога, убрал со стола, помыл посуду, вычистил ножи и вилки, разложил их по местам и подмел у очага. Наведя идеальный порядок, я отпер дверь и впустил миссис Беттередж обратно на кухню. «Я уже поужинал, дорогая, – сказал я, – и надеюсь, что оставил кухню в таком состоянии, что ты не сможешь придраться». До конца ее жизни, мистер Фрэнклин, мне больше не пришлось самому готовить ужин! Мораль: вы мирились с капризами мисс Рэчел в Лондоне, мириться с ними в Йоркшире вовсе не обязательно. Пожалуйте в дом!

Что тут скажешь! Осталось лишь сообщить доброму другу, что в настоящем деле я не поддался даже на его красноречие.

– Вечер очень приятный, – сказал я. – Я прогуляюсь пешком до Фризингхолла и остановлюсь в гостинице. А вы приезжайте завтра утром, мы вместе позавтракаем. У меня есть к вам дело.

Беттередж угрюмо покачал головой.

– Мне искренне жаль, – сказал он. – Я надеялся услышать, мистер Фрэнклин, что ваши с Рэчел отношения снова наладились. Но если вы настаиваете на своем, сэр… – немного поколебавшись, он продолжил, – то идти во Фризингхолл и ночевать там нет нужды. Вы можете остановиться поближе. В двух милях отсюда есть ферма Готерстона. Уж к ней Рэчел не имеет никакого отношения, – лукаво заметил старик. – Готерстон живет на своей земле.

Я моментально вспомнил место, о котором говорил Беттередж. Ферма располагалась в защищенной от морского ветра долине на берегу самого красивого ручья Йоркшира. Хозяин фермы держал наготове свободную спальню и гостиную, которые обычно сдавал художникам, рыболовам и простым туристам. Я не мог бы найти лучшего пристанища на время пребывания в здешних местах.

– Свободны ли комнаты? – спросил я.

– Миссис Готерстон вчера лично просила меня кому-нибудь их порекомендовать.

– Я с величайшим удовольствием их сниму.

Мы вернулись во двор, где я оставил свой дорожный саквояж. Продев в ручку палку и закинув саквояж на плечо, Беттередж, похоже, вернулся в прежнее состояние восторженного удивления, вызванное моим внезапным появлением. Он недоуменно оглянулся на дом, потом все так же недоуменно посмотрел на меня.

– Я пожил на этом свете изрядное время, – сказал лучший и вернейший из всех слуг, – но первый раз сподобился такое увидеть: вот дом, а вот мистер Фрэнклин Блэк, и один повернулся спиной к другому, собираясь ночевать в наемной квартире!

Он двинулся в путь первым, качая головой и недовольно ворча:

– Осталось произойти лишь еще одному чуду, мистер Фрэнклин. Чего доброго, вы надумаете вернуть семь с половиной шиллингов, которые взяли у меня взаймы мальчишкой.

Вставленная шпилька улучшила настроение старика. Мы вышли со двора за ворота поместья. На нейтральной территории долг гостеприимства (согласно моральному кодексу Беттереджа) отошел на второй план, уступив место любопытству.

Он замедлил шаг, позволив догнать его.

– Прекрасный вечерок для прогулки, мистер Фрэнклин, – сказал он, как если бы мы только что случайно встретились. – Предположим, что вы остановились бы в гостинице во Фризингхолле?

– Да?

– И оказали мне честь, пригласив позавтракать с вами следующим утром?

– Так приходите позавтракать на ферму Готерстона.

– Премного благодарен за вашу доброту, мистер Фрэнклин. Однако я намекал не на завтрак. Кажется, вы говорили, что у вас ко мне есть какое-то дело? Если это не секрет, сэр, – Беттередж вдруг свернул с окольных путей на прямую дорогу, – я сгораю от нетерпения узнать, что вас столь неожиданно привело в наши места?

– А что привело меня в прошлый раз?

– Лунный камень, мистер Фрэнклин. Но сейчас, сэр?

– Все тот же Лунный камень, Беттередж.

Старик вдруг остановился и уставился на меня в серых сумерках, словно не поверил своим ушам.

– Если это шутка, сэр, то боюсь, в моем возрасте я оскудел умом. Я ее не понимаю.

– Это не шутка. Я приехал, чтобы возобновить расследование, прекращенное после моего отъезда из Англии, и сделать то, чего пока никому не удавалось, – найти похитителя алмаза.

– Не трогайте алмаз, мистер Фрэнклин! Послушайтесь моего совета – не трогайте его! Проклятое индийское украшение сбило с истинного пути всех, кто оказался с ним рядом. Не тратьте попусту деньги и душевную энергию в самом расцвете лет, сэр, связываясь с Лунным камнем. Как вы надеетесь преуспеть там, где запутался даже сержант Кафф? Сержант Кафф! – повторил Беттередж, строго грозя мне пальцем. – Самый знаменитый сыщик Англии!

– Я уже все решил, мой старый друг. Меня не испугает даже сержант Кафф. Кстати, я был бы не против рано или поздно встретиться с ним. Вы что-нибудь слышали о нем в последнее время?

– Сержант вам не поможет, мистер Фрэнклин.

– Почему?

– После вашего отъезда в кругах полиции произошли перестановки. Сержант Кафф отошел от дел. У него в Доркинге есть маленький коттедж, он с головой ушел в разведение роз. Сержант сам писал об этом. Вырастил белую махровую розу, не прививая ее на дикий шиповник. Наш садовник мистер Бегби собирается ехать в Доркинг и лично признать поражение.

– Какая разница? Я обойдусь и без помощи сержанта. Для начала придется положиться на вас.

Я, видимо, сказал это слишком легкомысленно. Как бы то ни было, что-то в моем ответе задело Беттереджа.

– Должен сказать, я не последний человек, на кого бы вы могли положиться, – ответил он резче обычного.

Его тон и засквозившее в манерах возмущение навели меня на мысль, что у него имелась какая-то важная информация, о которой он не решался сказать.

– Я рассчитываю на вашу помощь в поиске улик, не замеченных сержантом Каффом. Я знаю, что могу положиться на ваши способности. Вы хотели предложить что-то большее?

– Что еще я могу предложить, сэр? – с выражением крайнего смирения спросил Беттередж.

– Судя по тому, что вы только что сказали, можете.

– Пустое бахвальство, мистер Фрэнклин, – упрямился старик. – Некоторые люди рождаются хвастунами и не могут избавиться от привычки до самой смерти. Я один из них.

Подействовать на него можно было лишь одним способом – я апеллировал к его участию в судьбе Рэчел и моей судьбе.

– Беттередж, вы бы хотели услышать, что Рэчел и я вновь стали добрыми друзьями?

– Я плохо служил вашей семье, сэр, если вы еще сомневаетесь!

– Вы помните, как Рэчел обращалась со мной перед тем, как я покинул Англию?

– Как если бы это случилось вчера! Миледи сама написала вам, и вы соизволили показать мне ее письмо. В нем говорилось, что Рэчел была смертельно оскорблена вашим участием в поисках драгоценного камня. Ни миледи, ни вы и никто другой не могли взять в толк, почему.

– Совершенно верно, Беттередж! И вот я вернулся из странствий, а она по-прежнему смертельно оскорблена. Понятно, что причина была в алмазе – как в прошлом году, так и сейчас. Я пытался вызвать ее на разговор – она не желает меня принимать. Пытался написать ей – она отказывается отвечать. Скажите, ради бога, что мне еще делать? Возможность найти похитителя Лунного камня – единственный шанс, которого Рэчел меня не лишила.

Мои слова, очевидно, заставили его посмотреть на дело с новой стороны. По вопросу, который он задал, я понял, что старик дрогнул.

– И вы не держите на сердце обиду, сэр?

– Когда я уезжал из Лондона, я был зол. Но злость моя давно прошла. Я хочу побудить Рэчел к объяснению со мной – ничего более.

– И вы не боитесь подумать о мисс Рэчел что-то дурное, если откроются новые подробности?

Я уловил ревностную веру в юную хозяйку, стоявшую за этими словами.

– Я уверен в ней не меньше вашего. Никакие разоблачения не подорвут ее репутацию в моих и ваших глазах.

Беттередж, наконец, избавился от последних колебаний.

– Даже если, помогая вам, я делаю ошибку, мистер Фрэнклин, – воскликнул он, – могу лишь сказать, что не вижу ее и безгрешен, аки младенец в утробе матери! Я могу лишь указать дорогу, идти по ней вам придется одному. Вы помните нашу бедную служанку Розанну Спирман?

– Конечно!

– Вы всегда думали, что она хотела сделать вам какое-то признание, связанное с Лунным камнем, не так ли?

– Я определенно не понимал, как еще истолковать ее поведение.

– Если угодно, мистер Фрэнклин, можете больше не сомневаться на этот счет.

Настал мой черед остановиться. Я тщетно пытался разглядеть лицо дворецкого в сгущавшейся темноте. Застигнутый врасплох, я несколько нетерпеливо спросил, что он имел в виду.

– Спокойно, сэр! Я имел в виду то, что сказал. Розанна Спирман оставила запечатанное письмо. Оно адресовано вам!

– Где?

– Письмо находится у ее подружки в Коббс-Холе. Гостя у нас последний раз, вы, должно быть, слыхали о Люси-Хромуше? Хромой девушке с костылем?

– Дочери рыбака?

– О ней самой, мистер Фрэнклин.

– Почему письмо не переслали мне?

– Люси-Хромуша – своевольная особа, сэр. Она отказалась отдавать письмо кому-то другому кроме вас лично. Вы же, когда я написал вам, успели покинуть Англию.

– Так пойдемте туда и немедленно заберем его!

– Сегодня уже слишком поздно, сэр. Жители Коббс-Хола большие любители экономить на свечах и рано ложатся спать.

– Глупости! Мы дойдем туда за полчаса.

– Не сомневаюсь, что вы дойдете, сэр. Но явившись на место, вы обнаружите, что дверь заперта. – Он указал на мерцающий внизу свет. В ту же минуту я услышал бормочущий в ночной тишине ручей. – Мы уже на ферме, мистер Фрэнклин! Устраивайтесь на ночь поудобнее и приходите ко мне утром, хорошо?

– И вы проводите меня в рыбацкий поселок?

– Да, сэр.

– С утра пораньше?

– Так рано, как вам будет угодно, мистер Фрэнклин.

Мы двинулись вниз по тропе, ведущей к ферме.

Глава III

О том, что происходило на ферме Готерстона, у меня сохранились лишь смутные воспоминания.

Запомнились радушный прием, обильный ужин, какого на Востоке хватило бы, чтобы накормить целую деревню, удивительно опрятная спальня, в которой не к чему было придраться, кроме как прихотливому изобретению наших предков – пуховой перине, бессонная ночь со множеством спичек, потраченных на множество попыток зажечь единственную крохотную свечу, и огромное облегчение, когда, наконец, взошло солнце и можно было встать.

Накануне вечером я условился с Беттереджем зайти за ним по дороге в Коббс-Хол утром в любое время, что, если переводить мою нетерпеливость на язык времени, означало «без минуты промедления». Отказавшись от завтрака, я захватил хлебную корку и отправился в путь, беспокоясь, не застану ли Беттереджа еще в постели. К моему великому облегчению, он был охвачен азартом не меньше моего. Я встретил дворецкого в полной готовности с тростью в руках.

– Как вы себя чувствуете сегодняшним утром, Беттередж?

– Неважно, сэр.

– Прискорбно. На что жалуетесь?

– На новую болезнь собственного изобретения, мистер Фрэнклин. Не хочу вас пугать, но не успеет утро подойти к концу, как и вы ее подхватите.

– Черта с два!

– Чувствуете ли вы, сэр, неприятное жжение в желудке? И молоточки, стучащие в голове? А-а, еще нет? Тогда почувствуете в Коббс-Холе. Я называю эту болезнь сыскной лихорадкой. Первый приступ случился со мной в компании сержанта Каффа.

– Ну да, ну да. И пройдет она, видимо, только после того, как мы вскроем письмо Розанны Спирман? Так пойдемте за ним.

Несмотря на ранний час, мы застали жену рыбака за работой на кухне. После того как Беттередж представил меня, миссис Йолланд совершила ритуал, предназначенный (как я впоследствии узнал) исключительно для встречи почетных гостей. Поставив на стол бутылку голландского джина и выложив пару трубок, она завела следующий разговор:

– Что нового в Лондоне, сэр?

Прежде чем я успел придумать ответ на этот всеобъемлющий вопрос, из темного угла кухни появилось странное видение. К столу, за которым я сидел, хромая и опираясь на костыль, вышла бледная, растрепанная, исхудавшая девушка с удивительно красивыми волосами и неистовой яростью во взгляде. Она посмотрела на меня как на существо, одновременно вызывающее завораживающий интерес и ужас.

– Мистер Беттередж, – попросила она, не спуская с меня глаз, – напомните мне его имя еще раз.

– Этого джентльмена зовут, – сказал Беттередж, делая упор на слове «джентльмен», – мистер Фрэнклин Блэк.

Девушка повернулась ко мне спиной и неожиданно вышла из комнаты. Миссис Йолланд, кажется, извинилась за странное поведение дочери, а Беттередж (возможно) перевел ее извинения на нормальный английский. Точно не могу сказать. Мое внимание было поглощено стуком костыля. Тук-тук – вверх по деревянным ступеням, тук-тук – в комнате у нас над головой, тук-тук – снова на лестнице: и вот уже видение стоит в дверном проеме с письмом в руке и манит меня выйти за ней!

Я оставил позади очередной поток извинений и поспешил за странной фигурой, хромающей все быстрее и быстрее по ведущему на пляж склону. Девушка провела меня мимо лодок и немногочисленных рыбаков туда, где нас никто не мог увидеть и подслушать, и впервые обратилась ко мне лично:

– Станьте сюда. Я хочу вас рассмотреть.

Выражение на ее лице не оставляло сомнений. Я вызывал у нее сильнейшее отвращение и брезгливость. Не хочу хвастать, но до тех пор на меня подобным образом не смотрела ни одна женщина. Сделаю скромную поправку: ни одна женщина до сих пор не показывала этого открыто. Подобный осмотр мужчина способен выдерживать лишь определенное время. Я попытался перевести внимание Люси на менее отталкивающий предмет, чем моя физиономия.

– Мне говорили, что у вас есть для меня письмо. Это его вы держите в руках?

– Повторите, – вот все, что я услышал в ответ.

Я повторил свой вопрос, как послушный ребенок, выучивший урок.

– Нет, – пробормотала девушка, все еще беспардонно разглядывая меня, – я не вижу, что она нашла в его внешности, что нашла в его голосе. – Она вдруг отвернулась и утомленно опустила голову на костыль. – Ох, бедняжка моя! – произнесла она впервые за все время мягким голосом. – Ох, моя погибшая подружка! Что ты могла увидеть в этом человеке? – Она яростно вскинула голову, глянув на меня еще раз. – Вы способны есть и пить?

Я сделал большое усилие, чтобы сохранить серьезный вид.

– Да.

– Вы способны спать?

– Да.

– При виде бедной служанки вы не чувствуете раскаяния?

– Разумеется, нет. С чего бы?

Девушка буквально швырнула письмо мне в лицо.

– Возьмите! – гневно воскликнула она. – Я вас никогда прежде не видела. Боже упаси, чтобы я увидела вас еще раз.

Распрощавшись подобным образом, она с максимальной быстротой, на какую была способна, захромала прочь. Поведение девушки я истолковал так, как на моем месте, несомненно, сделал бы любой другой, – она была просто сумасшедшая.

Придя к этому очевидному выводу, я обратил внимание на более интересный предмет – письмо, оставленное для меня Розанной Спирман. Вместо адреса было написано: «Фрэнклину Блэку, эск. Передать лично в руки (не поручая никому другому) через Люси Йолланд».

Я сломал печать. В конверте лежало письмо, а в письме – листок бумаги. Я начал с письма:

«Сэр, если вам любопытно узнать, почему я так вела себя с вами, пока вы гостили в доме моей хозяйки леди Вериндер, выполните указания согласно прилагаемой памятки и сделайте это без присутствия других людей. Ваша покорная слуга, Розанна Спирман».

После этого я прочитал памятку. Вот она слово в слово:

«Памятная записка. Приходите на Зыбучие пески перед началом прилива. Пройдите по Южной стрелке до места, где сигнальный фонарь Южной стрелки будет находиться на одной линии с флагштоком станции береговой охраны, что выше Коббс-Хола. Положите на землю палку или какой-нибудь другой прямой предмет в аккурат на линию между фонарем и флагштоком. Один конец палки должен указывать на край скалистого берега, где он нависает над Зыбучими песками. Нащупайте под водорослями около лежащей палки (начиная с ее конца, указывающего на фонарь) цепь. Проведите рукой по цепи до того места, где она уходит за край скалы в зыбучий песок. Потяните цепь на себя».

Дочитав до последних, подчеркнутых слов, я услышал за спиной голос Беттереджа. Первооткрыватель сыскной лихорадки полностью попал под влияние непреодолимого недуга.

– Сил моих больше нет терпеть, мистер Фрэнклин. Что сказано в письме? Смилуйтесь надо мной, сэр, что в нем сказано?

Я подал ему письмо и памятную записку. Письмо он прочел без особого интереса. Записка же произвела на него сильное впечатление.

– Сержант все предсказал! – воскликнул он. – От начала и до конца, сэр. Сыщик говорил, что у Розанны должна иметься записка с координатами тайника. Вот она! Спаси нас Бог, мистер Фрэнклин, это тот самый секрет, что сбил с толку всех от сыщика до последнего слуги, и открыться он готов только вам одному! Сейчас отлив, сэр, это видно любому. Долго ли еще до начала прилива? – Беттередж посмотрел по сторонам и увидел парня, на некотором удалении от нас чинившего сеть.

– Тамми Брайт! – громко окликнул его дворецкий.

– Слушаю! – отозвался Тамми.

– Когда начнется прилив?

– Через час.

Мы оба посмотрели на часы.

– В это место можно дойти по берегу, мистер Фрэнклин. Мы успеем к пескам вовремя, еще и с запасом. Что вы на это скажете, сэр?

– Пошли!

По дороге к Зыбучим пескам я попросил Беттереджа освежить в памяти события (касающиеся Розанны Спирман), происходившие в доме, когда сыщик вел следствие. С помощью моего старого друга я составил в уме четкое представление об их очередности. Поездка Розанны во Фризингхолл в то время, когда все в доме считали, что она сидит в своей комнате; загадочные ночные занятия Розанны за запертой дверью при свете свечи, горевшей до самого утра; подозрительная покупка Розанной жестяной лакированной коробки и двух собачьих цепей у миссис Йолланд; положительная убежденность сержанта в том, что Розанна что-то прячет в Зыбучих песках, и его же полное неведение, что это могло быть – все эти странные результаты прерванного расследования отчетливо предстали передо мной к тому моменту, когда мы достигли Зыбучих песков и шли по низкому краю скалистого выступа под названием «Южная стрелка».

С помощью Беттереджа я быстро нашел визуальную линию между сигнальным фонарем и флагштоком станции береговой охраны. Выполняя указания памятной записки, мы как можно аккуратнее положили мою трость на неровную скалистую поверхность так, чтобы она указывала в нужном направлении. После чего еще раз посмотрели на часы.

До начала прилива оставалось двадцать минут. Я предложил вместо скользких скал переждать на берегу. Добравшись до сухого песка, я приготовился сесть. К моему большому удивлению, Беттередж собрался уходить.

– Почему вы уходите? – спросил я.

– Прочитайте письмо еще раз, сэр, и вы все поймете сами.

Одного взгляда в письмо было достаточно, чтобы вспомнить: свое открытие я должен был сделать в одиночку.

– Мне и без того трудно покидать вас в такую минуту, – признался Беттередж. – Однако бедняжка умерла ужасной смертью, и я считаю своим долгом исполнить ее причуду. Кроме того, – уверенно прибавил он, – в письме ничего не сказано насчет того, чтобы утаивать секрет после того, как вы узнаете, в чем он состоит. Я буду ждать вас в ельнике. Не задерживайтесь без нужды, сэр. В таких ситуациях сыскная лихорадка принимает особенно тяжелую форму.

Высказав свое прощальное предостережение, он ушел.

Даже короткое по времени ожидание в подвешенном состоянии принимает чудовищные размеры. Это один из тех случаев, когда привычка к курению приносит особую пользу и утешение. Я закурил сигару и присел на склон дюны.

Все окружающие предметы купались в ничем не омраченном солнечном свете. Исключительная свежесть морского воздуха превращала жизнь и акт дыхания в истинное наслаждение. Даже унылая маленькая бухта встречала утро с показным жизнелюбием. Голая влажная поверхность Зыбучих песков, ярко сверкая золотом, под мимолетной улыбкой прикрывала притаившуюся под ней кошмарную бурую бездну. Это был самый погожий день со времени моего возвращения в Англию.

Прилив начался еще до того, как я докурил сигару. Я заметил, как в ожидании прилива вспучивается песок, по его поверхности пробежала жуткая дрожь – как будто в бездонной глубине ожил, зашевелился и начал вздрагивать демон зла. Я отшвырнул недокуренную сигару и направился к скалам.

Выполняя инструкцию, я начал ощупывать землю рядом с тростью, начиная с ее конца, указывающего на сигнальный фонарь.

Прощупав поверхность до половины, я не обнаружил ничего, кроме острых каменных выступов. Однако через один-два дюйма мое терпение было вознаграждено. В небольшой узкой щели указательный палец наткнулся, едва дотянувшись до нее, на цепь. Попытку прощупать цепь до края скалы остановил густой пучок водорослей, несомненно, укоренившийся в щели уже после того, как Розанна Спирман облюбовала это место для тайника.

Попытки вырвать водоросли или просунуть сквозь них руку не увенчались успехом. Отметив место у ближайшего к Зыбучим пескам конца трости, я решил продолжить поиск цепи согласно собственному плану. Я решил пощупать прямо под камнями, надеясь обнаружить скрытый участок цепи там, где она уходила в песок. Забрав трость, я опустился на колени на самый край Южной стрелки.

В этом положении мое лицо находилось всего в нескольких футах от зыбучего песка. Видя его поверхность и периодическое мерзкое содрогание так близко перед собой, я на минуту занервничал. В мой разум прокралась кошмарная фантазия – сейчас самоубийца появится на месте ее гибели, чтобы помочь мне в поисках, и я с невыразимым ужасом увижу, как она выползает из песка и указывает нужное место. Представление вогнало меня в озноб посреди теплого солнечного дня. Когда конец трости погрузился в песок, я, признаться, зажмурил глаза.

Мгновением позже, прежде чем наконечник трости вошел в песок на несколько дюймов, я освободился из тисков суеверного ужаса и всем телом задрожал от возбуждения. Наудачу, с первой же попытки я попал в точку! Трость задела цепь.

Крепко схватившись за водоросли левой рукой, я лег на край и сунул правую руку под нависающую над песком кромку скалы. Моя рука нащупала цепь.

Я вытащил ее без малейшего труда. К концу цепи была прикреплена лакированная жестяная коробка.

Под воздействием воды цепь заржавела настолько, что я не смог отделить ее от ушка на коробке. Зажав коробку коленями и надавив изо всех сил, я сумел открыть крышку. Все пространство внутри коробки занимало что-то белое. Я потрогал содержимое и понял, что это было льняное полотно.

Вытащив его, я обнаружил запутавшееся в нем письмо. Увидев, что оно адресовано мне, я сунул его в карман и окончательно вынул полотно из коробки. Оно было свернуто тугим валиком и, разумеется, приняло форму коробки, так долго предохранявшей его от тлетворного воздействия морской воды.

Я отнес сверток на сухой песок и там развернул и разгладил. Это, несомненно, была часть гардероба – ночная рубашка.

Верх, когда я его расправил, был покрыт множеством складок и морщин, но в остальном ничем особенным не выделялся. Я проверил заднюю сторону и тотчас обнаружил пятно краски с двери, ведущей в будуар Рэчел!

Не в силах оторваться от созерцания пятна, мой разум сделал скачок из настоящего в прошлое. В памяти всплыли слова сержанта Каффа, как если бы он собственной персоной стоял сейчас рядом, указывая на неопровержимый вывод из пятна на двери:

«Найти, есть ли в этом доме одежда со следами краски. Установить, кому это одежда принадлежит. Узнать, по какой причине это лицо находилось в комнате и смазало краску в промежуток времени с полуночи до трех утра. Если этот человек не сможет удовлетворительно объяснить причину, считайте, что вы нашли того, кто взял алмаз».

Эти слова раз за разом проплывали в моей памяти, повторяясь с утомительным, механическим однообразием. Из транса, который, казалось, продолжался несколько часов, хотя на самом деле, несомненно, длился всего несколько секунд, меня вывел чей-то зов. Я поднял взгляд и понял, что терпение, в конце концов, изменило Беттереджу. Фигура дворецкого показалась между дюнами на выходе к пляжу.

Появление старика мгновенно напомнило мне, что расследование еще не закончено. Пятно на ночной рубашке я нашел. Но кому принадлежала сама рубашка?

Первым возникло побуждение прочитать лежащее в кармане письмо – то, что я обнаружил в коробке.

Подняв было руку, чтобы достать его, я вспомнил о более легком пути. Ночная рубашка сама скажет правду, потому что, по всей вероятности, на ней есть метка владельца.

Подняв рубашку с песка, я осмотрел ее в поисках метки.

И наткнулся на… собственное имя!

Знакомые инициалы говорили, что рубашка – моя. Я поднял глаза. Посмотрел на солнце, на сверкающую воду залива, на старика Беттереджа, приближавшегося с каждым шагом. Потом опять на инициалы. Мое собственное имя. Предо мной было мое собственное имя.

«Если дело только во времени, усилиях и деньгах, я найду вора, похитившего Лунный камень», – с этими словами я покинул Лондон. Я проник в тайну, охраняемую Зыбучими песками от мира живых. И неопровержимая улика в виде пятна краски указывала, что вором был я сам.

Глава IV

Я не могу передать словами свои ощущения.

Похоже, что шок совершенно лишил меня способности мыслить и чувствовать. Я даже смутно не помню, как повел себя, когда ко мне подошел Беттередж. Если верить ему, я, когда он спросил, что случилось, рассмеялся и вручил ему ночную рубашку, предложив разгадать загадку без моей помощи.

Наш дальнейший разговор на пляже совершенно не отложился в моей памяти. Опомнился я только в ельнике. Мы с Беттереджем шли домой, и он убеждал меня, что после стакана грога мы оба сможем посмотреть правде в лицо.

Затем действие перенеслось из посадки в маленькую гостиную Беттереджа. Я забыл о собственной решимости не переступать порог дома Рэчел и с благодарностью принял прохладу, полумрак и тишину комнаты. Выпил грога (что в такой ранний час для меня было в новинку), приготовленного моим старым другом на ледяной родниковой воде. В иное время напиток просто одурманил бы меня. Но сейчас натянул нервы, как струны. Я, как предсказывал Беттередж, «посмотрел правде в лицо». И Беттередж посмотрел вместе со мной.

Подозреваю, что мой собственный портрет, каким я его здесь рисую, выглядит по меньшей мере странно. Попав в беспрецедентную ситуацию, что я предпринял первым делом? Изолировал себя от общества? Занял свой ум анализом чудовищной несообразности, которую в то же время невозможно отрицать как факт? Поспешил вернуться в Лондон первым же поездом, чтобы оповестить власти и немедленно начать расследование? Нет. Я согласился зайти в дом, куда ради сохранения собственного достоинства поклялся не ступать ногой, и сидел, потягивая ром с водой в десять часов утра в компании старого слуги. Разве такого поведения можно ожидать от человека, оказавшегося в моем ужасном положении? Могу лишь сказать, что вид старого знакомого лица Беттереджа несказанно меня успокоил, а приготовленный стариком грог помог мне в моем состоянии физической и умственной прострации лучше любого лекарства. Других объяснений у меня нет, и я могу лишь восхищаться читателями этих строк, если они в любом критическом положении от колыбели до могилы неизменно сохраняют достоинство и логическую последовательность поступков.

– С уверенностью можно утверждать лишь одно, мистер Фрэнклин, – сказал Беттередж, бросив ночную рубашку между нами на стол и ткнув в нее пальцем, словно она была живым существом, способным нас слышать. – Она лжет.

Его оптимизм не отвечал тому, что я ощущал в душе.

– Как и вы, я не ведал, кто взял алмаз, – сказал я, – но улики говорят против меня! Краска на рубашке и мои инициалы – реальные факты.

Беттередж взял мой стакан и вложил его мне в руку, точно веский довод.

– Факты? – переспросил он. – Выпейте еще грогу, мистер Фрэнклин, и вы преодолеете пристрастие к вере в факты! Это дело нечистое, – продолжал он, заговорщицки понизив голос. – Вот как я смотрю на эту загадку. Что-то здесь не так, и мы с вами должны выяснить, что именно. В коробке больше ничего не нашлось?

Вопрос немедленно заставил меня вспомнить о лежащем в кармане письме. Я достал и открыл его. Оно состояло из множества страниц, исписанных мелким почерком. Я нетерпеливо заглянул в конец письма, на подпись. Розанна Спирман.

При виде ее имени в моей голове вдруг вспыхнуло воспоминание, высветившее новое неожиданное подозрение.

– Стойте! – воскликнул я. – Розанна Спирман попала к моей тете из исправительного дома, не так ли? Розанна Спирман раньше была воровкой?

– Этого никто не отрицает, мистер Фрэнклин. И что с того?

– Что с того? Откуда нам знать, что это не она украла алмаз? И не она умышленно испачкала мою рубашку краской?

Беттередж положил мне руку на плечо и заставил замолчать, прежде чем я успел наговорить лишнего.

– Вы будете оправданы, мистер Фрэнклин, в этом я не сомневаюсь. Однако, надеюсь, не таким путем. Прочитайте письмо, сэр. Из уважения к памяти бедной девушки, прочитайте сначала письмо.

Серьезность его тона граничила с дружеским упреком.

– Вы сами сможете судить, что в нем написано. Я зачитаю его вслух, – сказал я.

И начал читать:

– «Сэр, я должна вам кое в чем признаться. Даже признание, приносящее много боли, можно сделать всего в нескольких словах. Для моего достаточно трех – я вас люблю».

Я выронил письмо и посмотрел на Беттереджа.

– Боже праведный, – вырвалось у меня, – что это значит?

Старик как будто отшатнулся от моего вопроса.

– Сегодняшним утром вы беседовали с Люси-Хромушей наедине, – напомнил он. – Она что-нибудь говорила о Розанне Спирман?

– Даже имени ее не упомянула.

– Возвращайтесь к письму, мистер Фрэнклин. Я вам прямо скажу: после всего, что вы уже пережили, мне не хватает духа причинять вам новые огорчения. Пусть она говорит сама за себя, сэр. И не забывайте пить грог. Для вашего же блага – не забывайте пить грог.

Я стал читать дальше.

«Мне было бы крайне постыдно сознаться в этом, читай вы письмо, пока я была жива. Но когда вы его найдете, меня уже не будет на свете. Вот что придает мне смелости. В напоминание обо мне не останется даже могилы. Я могу рассказать правду, потому что после написания этих строк меня навсегда укроют Зыбучие пески.

Помимо письма вы найдете в моем тайнике вашу ночную рубашку с пятном краски. Вы будете недоумевать, почему я ее спрятала. И почему ничего не сказала об этом при жизни. У меня есть лишь одно оправдание. Я все это делала, потому что любила вас.

Не буду надоедать вам рассказами о себе и о том, как я жила до вашего появления в доме миледи. Леди Вериндер взяла меня к себе из исправительного дома. Туда я попала из тюрьмы. В тюрьму меня посадили за воровство. Моя мать стала уличной женщиной, когда я была еще маленькой девочкой. Она оказалась на улице, потому что господин, который был моим отцом, бросил ее. История самая обычная, рассказывать ее подробно нет нужды. О таком часто пишут в газетах.

Леди Вериндер была ко мне очень добра, мистер Беттередж тоже был ко мне очень добр. Они да еще начальница исправительного дома – единственные добрые люди, кого я повстречала на своем жизненном пути. Я могла бы худо-бедно жить на своем месте, пока не появились вы. Я вас не виню, сэр. Я сама во всем виновата.

Помните, как вы спустились с дюн в то утро, разыскивая мистера Беттереджа? Как принц из сказки. Как возлюбленный, привидевшийся во сне. Я в жизни не встречала более очаровательного человека, чем вы. Стоило мне завидеть вас, как в моей душе затеплилось предвкушение земного счастья, какого мне никогда в жизни не доводилось испытывать. Если можете, не смейтесь надо мной. Ох, если бы я только могла дать вам почувствовать, насколько это серьезно для меня!

Я вернулась домой и написала внутри моей рабочей шкатулки наши имена, нарисовав под ними узелок влюбленных. Но тут какой-то демон – нет, скорее добрый ангел – шепнул мне на ухо: «Посмотри на себя в зеркало». Зеркало сказало… неважно, что оно сказало. Мне не хватило ума воспользоваться предостережением. Я все больше и больше влюблялась в вас, словно была женщиной вашего круга и красавицей, каких вам не доводилось видеть. Я пыталась – ох, как я пыталась – побудить вас взглянуть на меня. Если бы вы знали, как я плакала по ночам от тоски и обиды на то, что вы никогда не обращаете на меня внимания, вы, быть может, временами останавливали бы на мне свой взгляд, чтобы дать мне силы жить.

Взгляд этот вряд ли был бы добрым, знай вы, как я возненавидела мисс Рэчел. Мне кажется, я раньше вас поняла, что вы в нее влюблены. Она дарила вам розы – носить в петлице. Ах, мистер Фрэнклин, вы оба не подозревали, что чаще носили мои розы, чем ее! Моим единственным утешением в это время было подменить цветок в стакане с водой на свой, а ее розу выбросить.

Если бы мисс Рэчел была действительно так красива, как вам казалось, я бы, наверно, пережила. Нет, пожалуй, я бы еще больше ее невзлюбила. Что, если одеть мисс Рэчел в платье служанки и снять все украшения? Не знаю, зачем я это пишу. Но нельзя отрицать, что ее фигура неказиста. Она чересчур худа. Да только кто способен угадать, что нравится мужчинам? К тому же юным леди позволяется делать то, за что простую служанку выгонят из дома. Это не моего ума дело. Вы перестанете читать мое письмо, если я буду продолжать в том же духе. Обидно только, когда мисс Рэчел называют хорошенькой, понимая, что все дело в красивом платье и уверенности в своем положении.

Постарайтесь не терять терпения, сэр. Я постараюсь побыстрее добраться до момента, интересующего вас больше всего, – пропажи Лунного камня.

Но сначала позвольте высказать одну мысль.

В бытность воровкой моя жизнь была не так уж тяжела. И только в исправдоме, где мне открыли глаза на степень собственного падения и научили стремиться к лучшему, дни потекли медленно и тяжко. Меня одолевали мысли о будущем. Честные люди, даже самые добрейшие из них, выглядели для меня страшным упреком. Рвущее сердце одиночество преследовало меня, куда бы я ни шла и что бы ни делала, с кем бы ни встречалась. Я знала, что на новом месте от меня потребуется ладить с другими слугами. Мне не удалось ни с кем из них подружиться. У них был такой вид (или так мне казалось), будто они догадывались, кем я была раньше. Я не сожалею, что во мне пробудили желание к исправлению, вовсе нет, но жизнь моя воистину стала тяжелой. Вы поначалу сверкнули в ней как солнечный луч, но и вы обернулись для меня новым провалом. Я безумно влюбилась в вас, но так и не смогла привлечь ваше внимание. Это причиняло мне боль, сильнейшую боль.

Теперь я подошла к тому, о чем хотела сказать. В эти горькие дни я два-три раза ходила в свободное время на свое любимое место – пляж у Зыбучих песков. «Здесь все и кончится, – подумала я. – Когда уже не останется сил, здесь все и кончится». Вы должны понять, сэр, что это место завораживало меня еще до вашего приезда. Мне всегда мерещилось, что со мной в Зыбучих песках произойдет какая-то трагедия. Но я никогда не видела в них способ свести счеты с жизнью, пока не наступило время, о котором я пишу. Начиная с этого момента, я начала думать, что пески могут за пару мгновений разрешить все мои невзгоды и позволят мне бесследно исчезнуть.

Вот все, что я могу сказать о себе с того дня, когда впервые увидела вас, и до того утра, когда пропажа алмаза вызвала всеобщий переполох.

Я была так раздражена глупой болтовней служанок, гадавших, кого следует подозревать в первую очередь, и так злилась на вас (по недоразумению) из-за вашей азартной охоты за алмазом и вызова полиции, что держалась в стороне до последнего дня, пока в дом не приехал полицейский из Фризингхолла.

Если помните, мистер Сигрэв начал с того, что выставил часового у спален женской прислуги. Возмущенные женщины побежали за ним наверх, требуя ответа за нанесенное оскорбление. Я пошла вместе с ними, потому что мистер Сигрэв сразу бы меня заподозрил, начни я вести себя не так, как все. Мы застали его в комнате мисс Рэчел. Он указал на смазанную краску и, заявив, что кто-то из нас задел дверь юбкой, всех отправил вниз.

Выйдя из комнаты мисс Рэчел, я на минуту задержалась на лестничной площадке проверить, не задела ли краску своей юбкой. За этим занятием меня застала проходившая мимо Пенелопа Беттередж (единственная из женщин, с кем у меня сложились хорошие отношения).

«Можешь не волноваться, Розанна, – сказала она. – Краска на двери мисс Рэчел уже несколько часов как высохла. Если бы мистер Сигрэв не выставил у наших спален часового, я бы это ему тоже сказала. Не знаю, как тебя, а меня в жизни еще никто так не оскорблял!»

Пенелопа – девушка с характером. Я ее успокоила и вернула разговор к вопросу о времени, когда высохла краска.

«Откуда ты это знаешь?» – спросила я.

«Вчера я все утро провела с мисс Рэчел и мистером Фрэнклином, – ответила Пенелопа. – Смешивала краски, пока они заканчивали дверь. Я сама слышала, как мисс Рэчел спросила, высохнет ли краска до вечера, чтобы роспись можно было показать гостям. Мистер Фрэнклин покачал головой и сказал, что краска будет сохнуть еще двенадцать часов. Когда они, наконец, ушли, было уже три часа пополудни. Как у вас с арифметикой, Розанна? Мои подсчеты говорят, что дверь высохла к трем часам утра».

«Кто-нибудь из женщин поднимался вчера вечером посмотреть на роспись? – спросила я. – Я, кажется, слышала, как мисс Рэчел предупреждала их не подходить близко к двери».

«Никто из гостей не смазал краску, – ответила Пенелопа. – Я уложила мисс Рэчел спать в двенадцать вечера и видела дверь – с ней было все в порядке».

«Пенелопа, не следует ли рассказать об этом мистеру Сигрэву?»

«Я ни за что на свете не стану ему помогать!»

Она пошла заниматься своей работой, а я – своей.

И работа моя, сэр, заключалась в том, чтобы застелить вашу постель и навести порядок в вашей комнате, – мой самый счастливый час за весь день. Я целовала подушку, на которой ночью покоилась ваша голова. Кто бы ни складывал вашу одежду после меня, никто не сделает этого с такой же бережностью, как я. На пустяковинах в вашем несессере не осталось ни пылинки. Как и на меня, вы не обращали на эти мелочи никакого внимания. Простите, я забылась. Я потороплюсь и продолжу.

Итак, в тот день утром я пришла убирать вашу комнату. Свою ночную рубашку вы как сняли, так и бросили на кровати. Я взяла ее, чтобы сложить, и тут увидела пятно такой же краски, как на двери мисс Рэчел!

Находка настолько меня озадачила, что я выбежала с рубашкой в руках на заднюю лестницу и заперлась в своей спальне, чтобы как следует рассмотреть ее там, где никто не помешает.

Отдышавшись, я подумала, не поговорить ли с Пенелопой, но потом сказала себе: это доказательство, что он был в гостиной мисс Рэчел между двенадцатью и тремя часами ночи!

Я не буду писать, какое подозрение первым пришло мне в голову при виде этой улики. Вы только рассердитесь и чего доброго порвете мое письмо, не дочитав до конца.

Позвольте ограничиться только следующим: поразмыслив в меру своих способностей, я решила, что мое подозрение необоснованно, и я объясню почему. Если бы вы побывали в гостиной мисс Рэчел с ее позволения в такой поздний час (и непонятно почему забыли о свежеокрашенной двери), то уж она бы вас просто так не отпустила, она бы ни за что не позволила унести с собой такую изобличающую ее улику. Честно говоря, я не была уверена, что до конца развеяла собственные подозрения. Не забывайте о моем признании в ревности к мисс Рэчел. И постарайтесь понять, что ревность к ней немного примешивалась ко всем моим действиям. Дело кончилось тем, что я решила оставить вашу ночную рубашку у себя, выждать некоторое время и посмотреть, как ей можно воспользоваться. В это время, прошу учесть, мне и в голову не приходило, что алмаз могли украсть вы».

В этом месте я оторвался от письма во второй раз.

Те части исповеди бедной женщины, что касались меня, я прочитал с непритворным удивлением и, честно скажу, искренним состраданием. Я по-настоящему пожалел о том, что прежде, чем прочитать хоть строчку ее письма, бездумно очернял ее память. Однако добравшись до последнего места, я почувствовал, как мой разум все больше ожесточается против Розанны Спирман.

– Дальше читайте сами, – предложил я, протягивая письмо Беттереджу. – Если найдете нечто, требующее моего внимания, можете потом передать.

– Я вас понимаю, мистер Фрэнклин, – ответил он. – То, что вы сказали, вполне естественно. Боже, помоги нам всем, – добавил он, понизив голос. – Но то, что пишет она, тоже вполне естественно.

Остаток письма скопирован с находящегося у меня оригинала:

«Решив оставить у себя ночную рубашку и еще не зная, какую пользу она может принести моей любви или моей мести (их трудно было разделить), я должна была как-то сохранить ее, не выдав себя.

Оставался только один способ – сшить точно такую же рубашку до субботы, когда прачка привезет в дом выстиранное белье.

Я боялась откладывать дело до пятницы, вдруг до тех пор что-нибудь случится. Поэтому решила сшить новую ночную рубашку в тот же день (четверг), пока, если разыгрывать свою партию как следует, еще могла свободно распоряжаться своим временем. Первым делом (заперев рубашку на ключ в своем ящике) я отправилась в вашу спальню – не столько для наведения порядка (это могла бы сделать и Пенелопа, если бы я попросила), но чтобы проверить, не попала ли краска с рубашки на постельное белье или мебель.

Я все тщательно проверила и, наконец, обнаружила несколько полосок краски на внутренней стороне халата – не льняного, который вы обычно носите летом, а фланелевого, вы его с собой тоже привезли. Очевидно, прогулявшись туда и обратно в одной ночной рубашке, вы слегка озябли и надели первую попавшуюся теплую вещь. Как бы то ни было, на поле халата с внутренней стороны обнаружились едва заметные пятнышки краски. Я без труда соскребла их с фланели. После этого других улик, кроме лежащей в моем комоде рубашки, не осталось.

Я как раз закончила уборку в вашей комнате, когда меня с остальными слугами позвали на допрос к мистеру Сигрэву. За этим последовал осмотр наших сундуков. А за осмотром – самое удивительное событие дня – по крайней мере, для меня – с тех пор, как я обнаружила краску на вашей ночной рубашке. Это событие – окончание второго допроса Пенелопы Беттередж старшим инспектором Сигрэвом.

Пенелопа прибежала, страшно негодуя на то, как мистер Сигрэв с ней обошелся. Он намекнул, даже не допуская возможности ошибки, что подозревает ее в краже. Мы все были потрясены и спрашивали «по какой причине»?

«По той причине, что алмаз лежал в гостиной мисс Рэчел, – ответила Пенелопа. – И что я в ту ночь туда заходила последней!»

Почти сразу же, как только она это сказала, я вспомнила, что в гостиную после Пенелопы заходил кое-кто еще – вы. У меня кружилась голова, в мыслях наступил сумбур. Внутренний голос нашептывал мне, что пятно на вашей рубашке, возможно, имело совсем не тот смысл, который я ему придавала. «Если подозревают человека, заходившего в гостиную последним, – подумала я, – то этот человек не Пенелопа, а мистер Фрэнклин Блэк!»

Я бы постыдилась обвинить в краже любого джентльмена на основании столь скороспелого подозрения.

Но одна мысль о том, что вы опустились до моего уровня и что я, пряча вашу ночную рубашку, была способна оградить вас от разоблачения и пожизненного позора, одна эта мысль, сэр, подсказала мне замечательную возможность привлечь ваше внимание, отчего я, можно сказать, слепо перешла от подозрения к уверенности. Я тотчас решила, что вы больше всех торопились вызвать полицию, чтобы отвести от себя подозрения, и что рука, взявшая алмаз мисс Рэчел, не могла принадлежать кому-то другому, кроме вас.

Возбуждение от нового открытия, должна признаться, на время вскружило мне голову. Я испытывала такую жажду видеть вас, обменяться с вами парой слов об алмазе, заставить вас взглянуть на меня и заговорить со мной, что сделала прическу, приоделась и, зная, что вы сидите и что-то пишете в библиотеке, отважно туда явилась.

Вы забыли наверху одно из ваших колец, чем я воспользовалась как желанным поводом. Ох, сэр! Если вы когда-нибудь любили, вы меня поймете: стоило мне спуститься и предстать перед вами, как вся моя смелость улетучилась без следа. Вы глянули так холодно и поблагодарили за кольцо с таким равнодушием, что у меня задрожали колени, и я была готова пасть перед вами на пол. Если помните, вы поблагодарили, глядя не на меня, а в свои записи. Я так обиделась, что набралась духу заговорить. Я сказала: «Странные дела с этим алмазом, сэр!» Вы подняли глаза и ответили: «Да, воистину!» Вы были вежливы (этого я не могу отрицать), но все равно выдерживали дистанцию – жестокую дистанцию. Считая, что вы прячете украденный алмаз, я оскорбилась холодностью вашего ответа до такой степени, что позволила себе бросить намек. Я сказала: «Они никогда не найдут алмаз, не так ли, сэр? Нет! И того, кто его взял, не найдут – я за это ручаюсь». Я кивнула и улыбнулась вам, словно говоря «я все знаю». На этот раз вы взглянули на меня с некоторым любопытством. Я почувствовала: еще несколько слов с вашей и моей стороны, и правда выйдет наружу. Все испортило неожиданное появление мистера Беттереджа. Я узнала его по шагам. Мне, по его правилам, не положено было находиться в библиотеке в это время дня, тем более находиться там с вами. Я успела выскочить первой, не дожидаясь, когда мистер Беттередж меня выгонит. Я была рассержена и раздосадована, но все еще не потеряла надежду. Лед между нами был сломлен, я решила дождаться следующего раза, когда мистера Беттереджа не будет рядом.

Когда я вернулась в людскую, позвонили к обеду. Уже вторая половина дня! А я еще не раздобыла ткань для новой рубашки! Другой возможности могло не представиться. Я сказалась больной и таким образом высвободила время до вечернего чаепития.

Чем я занималась, пока домашние думали, что я лежу у себя в комнате, и как, снова притворившись больной вечером и получив разрешение лечь в постель, провела ночь, рассказывать необязательно. Сержант Кафф это выведал, пусть даже не узнал всего остального. Я догадываюсь, как именно он это сделал. Меня заметили (хотя я опустила вуаль) в лавке торговца тканями во Фризингхолле. Напротив прилавка, за которым я покупала полотно, висело зеркало. В него я увидела, как один из продавцов указал на мое плечо и что-то шепнул другому. Ночью, запершись в своей комнате и тайно занимаясь работой, я слышала, как за дверью дышали шпионившие за мной служанки.

Мне было все равно тогда, и мне все равно сейчас. В пятницу утром, перед тем как в доме появился сержант Кафф, новая ночная рубашка была готова – сшита, постирана, выжата, высушена, отутюжена, помечена инициалами и аккуратно сложена в вашем комоде с другими вещами, принесенными прачкой. Мне можно было не опасаться (если решили бы проверить все белье в доме), что новизна рубашки меня выдаст. Когда вы приехали – очевидно, из-за границы, – вы обновили все ваше нижнее белье.

Вторым важным событием было появление сержанта Каффа и то, что он, ко всеобщему удивлению, сказал о пятне на двери.

Я была уверена в вашей виновности (как уже призналась) скорее потому, что хотела, чтобы вы оказались виноваты, чем по любой другой причине. А теперь сержант Кафф совершенно другим способом вдруг пришел к такому же выводу (относительно рубашки), что и я! И единственная улика, изобличающая вас, находилась в моих руках! Причем ни одна живая душа, включая вас самого, об этом не знала! Мне страшно признаться в том, о чем я подумала, когда эти соображения пришли мне в голову, – вы бы возненавидели меня до конца своих дней.

В этом месте мистер Беттередж оторвал взгляд от письма.

– Пока никакого просвета, мистер Фрэнклин, – сказал старик, снимая тяжелые очки в черепаховой оправе и немного отодвигая от себя признания Розанны Спирман. – Вы сами пришли к какому-нибудь выводу, пока я читал?

– Сначала дочитайте до конца, Беттередж. Может быть, в конце письма найдется что-то, проливающее на дело свет. А потом уж скажу пару слов сам.

– Хорошо, сэр. Я дам отдохнуть глазам и тогда продолжу. А пока что, мистер Фрэнклин, не хочу вас торопить, но не могли бы вы сказать мне одним словом, видите ли вы какой-то выход из этой кошмарной путаницы?

– Я вижу, что нужно вернуться в Лондон и спросить совета у мистера Бреффа. Если и он не сможет помочь…

– Да, сэр?

– И если сержант согласится покинуть свое уединение в Доркинге…

– Не согласится, мистер Фрэнклин!

– Тогда, Беттередж, насколько это видно сегодня, все мои возможности будут исчерпаны. Помимо мистера Бреффа и сержанта, я не знаю ни одной живой души, кто мог бы прийти мне на помощь.

В этот момент кто-то постучал в дверь.

Беттередж в одинаковой мере был удивлен и раздражен помехой.

– Входите, – недовольно крикнул он, – кто бы вы ни были!

Дверь открылась, и в комнату спокойно вошел мужчина удивительной наружности – мне такой еще не доводилось видеть. Судя по фигуре и манере двигаться, он был относительно молод. Но если сравнивать его лицо с Беттереджем, то он выглядел старше дворецкого. Кожа по-цыгански смугла, худые щеки провалились глубокими впадинами, над ними балконами нависали скулы. Нос изящной формы и покроя, которые можно часто встретить у древних племен Востока, но не найдешь среди молодых народов Запада. От бровей отвесно поднимался высокий лоб с бесчисленным количеством морщин и отметин. И на этом странном лице – еще более странные глаза, нежно-карие, мечтательные, грустные, глубоко сидящие в орбитах. Глядя на вас (по крайней мере, так это воспринял я), они помимо вашей воли притягивали к себе внимание, как магнитом. Добавьте к этому копну густых волос в мелких завитках, невероятным образом по какой-то прихоти природы потерявших свой цвет. На макушке волосы оставались черными как смоль, сохраняя свой естественный оттенок. Но на висках без какого-либо перехода становились совершенно белыми. Линия раздела проходила неравномерно, местами черные волосы вклинивались в седину, местами седина вторгалась на черное поле. Я рассматривал мужчину с любопытством, которого, признаюсь, не мог сдержать. Ласковые карие глаза спокойно смотрели в ответ. На мое непроизвольное беспардонное разглядывание незнакомец отреагировал извинением, которого я ничем не заслужил.

– Прошу прощения, – сказал гость. – Я понятия не имел, что мистер Беттередж не один. – Он достал из кармана листок бумаги и вручил его дворецкому. – Это список для следующей недели.

Его глаза еще раз задержались на мне, и он вышел из комнаты так же тихо, как вошел.

– Кто это был? – спросил я.

– Помощник мистера Канди. Кстати, мистер Фрэнклин, хочу вас огорчить: наш доктор так и не оправился от простуды, которую подхватил, возвращаясь со званого ужина в честь дня рождения мисс Рэчел. Здоровье его поправилось, однако он потерял память от лихорадки и с тех пор восстановил лишь жалкие ее остатки. Всю работу теперь за него выполняет помощник. Вызовов не так уж много, в основном к беднякам. Им, знаете ли, некуда деваться, приходится либо мириться с пегим и смуглым, как цыган, доктором, либо вовсе обходиться без врача.

– Вы, похоже, его недолюбливаете, Беттередж?

– Его никто не любит, сэр.

– Отчего же он так нелюбим?

– Для начала, мистер Фрэнклин, против него говорит его внешность. А еще ходят слухи, что мистер Канди взял его к себе с крайне сомнительной репутацией. Никто не знает, кто он такой, и у него здесь нет ни одного друга. Как такого, спрашивается, любить?

– Действительно, никак! Позвольте спросить, чего он хотел от вас, передавая эту бумагу?

– Это список местных больных, кому полезно пить немного вина, сэр. Миледи регулярно одаривала заболевших бедняков хорошим портвейном и хересом. Мисс Рэчел намерена продолжать этот обычай. Как изменились времена! Как изменились! Я еще помню, как мистер Канди лично приезжал к миледи со списком. А теперь помощник мистера Канди привозит список мне. Я дочитаю письмо, если вы не возражаете, сэр. – Беттередж придвинул к себе исповедь Розанны Спирман. – Приятного от такого чтения мало, что правда, то правда. И все же! Письмо хотя бы отвлекает меня от мыслей о прошлом. – Старик нацепил очки и мрачно покачал головой: – Есть глубокий смысл, мистер Фрэнклин, в том, как мы отвечаем на попытку наших матерей произвести нас на свет. Каждый из нас в большей или меньшей мере этому сопротивляется. И каждый из нас прав.

Помощник мистера Канди произвел на меня слишком глубокое впечатление, чтобы тут же выкинуть его из головы. Я оставил последнюю неопровержимую сентенцию Беттереджа без ответа и вернулся к человеку с пегими волосами.

– Как его зовут?

– Имя под стать внешности, – ворчливо ответил Беттередж. – Эзра Дженнингс.

Глава V

Назвав имя помощника мистера Канди, Беттередж, похоже, решил, что потратил достаточно нашего времени на пустяки, и вновь углубился в чтение письма Розанны Спирман.

Я же сидел у окна и ждал, когда он закончит. Мало-помалу впечатление, произведенное на меня Эзрой Дженнингсом, – хотя в моем положении было непонятно, как кто-либо мог оказать на меня какое-то впечатление – выветрилось из моей головы. Мысли мои потекли в прежнем направлении. Я еще раз заставил себя решительно посмотреть в лицо невероятной ситуации, в которой оказался. Еще раз, собравшись с силами, наметил в уме план действий на будущее.

В тот же день вернуться в Лондон, изложить суть дела мистеру Бреффу и, наконец, что самое важное, добиться (неважно, какой ценой) личной встречи с Рэчел – таков был мой план на тот момент. До поезда оставалось больше часа. Кроме того, Беттередж еще до моего отъезда мог найти в непрочитанной части письма Розанны Спирман что-нибудь такое, что могло бы мне пригодиться. Этого я теперь и ждал.

Письмо заканчивалось следующим образом:

«Не надо на меня сердиться, мистер Фрэнклин, за то, что я немного приободрилась, обнаружив, что ваша будущая жизнь теперь у меня в руках. Торжество вскоре сменилось тревогой и страхами. Зная отношение сержанта Каффа к пропаже алмаза, нетрудно было предугадать, что он осмотрит наше белье и платья. В моей комнате и во всем доме не было места, где я могла бы утаить от него улику. В каком месте можно спрятать рубашку так, чтобы даже сыщик ее не обнаружил? И как это сделать, не теряя драгоценное время? На эти вопросы было непросто дать ответ. Я вышла из положения способом, который вас рассмешит. Раздевшись, я надела вашу ночную рубашку под низ. Вы носили ее на своем теле, и, надев ее на себя, я пережила еще одно мгновение счастья.

Очередная новость, поступившая в людскую, показала, что я вовремя придумала, что делать с ночной рубашкой. Сержант Кафф запросил журнал стирки.

Я нашла его и отнесла сыщику в гостиную миледи. Наши с сержантом пути пересекались в прошлом несколько раз. Я не сомневалась, что он меня узнает, но была не уверена, как он поступит, узнав, что меня приняли служанкой в дом, где пропало дорогое украшение. В своем беспокойстве я посчитала, что встреча с ним принесет облегчение. По крайней мере, сразу узнаю худшее.

Когда я передала ему журнал стирки, он посмотрел на меня как на незнакомку и с особой вежливостью поблагодарил. И то, и другое я восприняла как недобрый знак. Невозможно угадать, о чем он будет говорить за моей спиной. Невозможно угадать, как быстро меня арестуют и обыщут. Вы как раз вернулись назад с вокзала, проводив мистера Годфри Эблуайта, я подошла к вашей любимой дорожке за кустами, чтобы улучить шанс еще раз поговорить с вами. Возможно, второго шанса мне бы не дали.

Вы так и не появились. Более того – мимо того места, где я пряталась, прошли мистер Беттередж с сыщиком, и сержант заметил меня.

Это не оставило мне другого выбора, кроме как вернуться к своей работе, пока не случилась новая беда. Я уже хотела перейти на другую сторону дорожки, и тут, вернувшись со станции, появились вы. Вы шли прямо к кустарнику, как вдруг увидели меня – я уверена, что вы меня увидели – и тут же повернули обратно к дому, как если бы столкнулись с зачумленной[7].

Я тоже прокралась в дом через черный вход. В это время в прачечной никого не было. Я сидела в ней одна. Раньше я уже упоминала о мыслях, на которые меня наводили Зыбучие пески. Эти мысли вернулись с новой силой. Я спрашивала себя, что труднее, если все так и будет продолжаться: терпеть ваше безразличие или прыгнуть в бездну и покончить со всем раз и навсегда?

Просить меня объяснить, почему я так себя вела в это время, бесполезно. Сколько ни пытаюсь, я и сама не могу понять.

Почему я не остановила вас, когда вы так жестоко отвернулись от меня? Почему не крикнула: «Мистер Фрэнклин, я должна вам кое-что сказать, это касается вас, и вы должны меня выслушать»? Вы были полностью в моей власти. Как говорится, все тузы на руках. Более того, у меня были средства (если бы вы мне доверились) быть для вас полезной и в будущем. Разумеется, я не допускала мысли, что вы, джентльмен, похитили алмаз из одного удовольствия от кражи. Нет. Пенелопа слышала от мисс Рэчел, а я – от мистера Беттереджа разговоры о вашем сумасбродстве и долгах. Мне было достаточно ясно, что вы взяли алмаз, чтобы продать или заложить его и таким образом добыть деньги на ваши нужды. Пусть даже так! Я могла бы свести вас в Лондоне с человеком, способным без лишних вопросов выдать под залог драгоценного камня огромную сумму.

Ну почему я не поговорила с вами?! Почему?!

Может быть, риск и трудности, связанные с хранением ночной рубашки, были для меня так велики, что я не могла справиться с новыми рисками и трудностями? Вероятно, о других женщинах так еще можно сказать, но обо мне? В те дни, когда я была воровкой, я рисковала в пятьдесят раз больше и выпутывалась из трудностей, по сравнению с которой эти – детский лепет. Меня с детства натаскали играть роль в аферах и хитростях, некоторые из них были так обширны и проводились с такой ловкостью, что о них шла дурная слава и писали газеты. Неужели такая мелочь, как сохранение у себя ночной рубашки, повлияла на мой дух, заставив замирать сердце в тот момент, когда нужно было поговорить с вами? Нелепый вопрос! Этого просто не могло быть.

Что толку рассуждать о собственной глупости? Факты есть факты, не так ли? Я любила вас всем сердцем, всей душой – за глаза. Но встречая вас лицом к лицу, – не могу отрицать – я вас боялась. Боялась рассердить вас, боялась того, что вы могли мне сказать (хотя алмаз взяли вы, а не я), если я покажу вам, что все поняла. Заговорив с вами в библиотеке, я приблизилась к этому рубежу вплотную. Там вы не повернулись ко мне спиной. Не отвели взгляд, как от зачумленной. Я попыталась нарочно разозлиться на вас, чтобы придать себе храбрости. Но нет! Я не смогла почувствовать ничего, кроме боли и обиды. Ты некрасива, у тебя кривое плечо, ты всего лишь служанка, как ты смеешь обращаться ко мне? Вы этого не говорили, мистер Фрэнклин. Но в то же время я все это услышала! Чем объяснить такое безумие? Нечем. В нем можно только признаться и на том оставить.

Еще раз прошу вас извинить мое непослушное перо. Не бойтесь, больше этого не случится. Я заканчиваю.

Первой, кто нарушил мой покой в пустом помещении, была Пенелопа. Она давно разгадала мой секрет и всячески старалась меня образумить, причем ненавязчиво.

«Ах! – сказала она. – Я знала, что ты здесь сидишь и переживаешь одна-одинешенька. Лучше всего для тебя, Розанна, было бы, если бы мистер Фрэнклин побыстрее уехал. Я уверена, что ждать осталось недолго».

Во всех моих мыслях о вас я никогда не желала, чтобы вы уехали. Я ничего не могла ответить Пенелопе и лишь молча смотрела на нее.

«Я только что от мисс Рэчел, – продолжала она. – Натерпелась с ее капризами. Говорит, в доме невыносимо жить, когда в нем полиция. Собирается поговорить сегодня вечером с миледи и завтра же уехать к тетке Эблуйат. Если она это сделает, можешь не сомневаться, у мистера Фрэнклина тоже быстро найдется причина для отъезда.

Новость развязала мне язык. «Ты хочешь сказать, что мистер Фрэнклин уедет вместе с ней?» – спросила я.

«Он был бы только рад, если бы мисс Рэчел разрешила, но она не разрешит. Она и ему показала свой норов, он у нее теперь в черных списках – и это после всего, что он сделал, чтобы помочь ей, бедняга! Нет-нет! Если они до завтра не помирятся, мисс Рэчел уедет в одну сторону, а мистер Фрэнклин – в другую, вот увидишь. Куда он направится, я сказать не могу. Но без мисс Рэчел он здесь не останется».

Я кое-как справилась с отчаянием, вызванным перспективой вашего отъезда. По правде говоря, если ваша размолвка с мисс Рэчел была действительно серьезной, это давало мне малюсенькую надежду. «Ты не знаешь, – спросила я, – из-за чего у них ссора?»

«Всему виной сама мисс Рэчел, – сказала Пенелопа. – И насколько могу судить, кроме ее капризов за этим ничего не стоит. Не хочу тебя огорчать, Розанна, но не поддавайся мысли, будто мистер Фрэнклин поддержит ссору со своей стороны. Для этого он слишком сильно ее любит!»

Едва она произнесла эти ранящие слова, как нас позвал мистер Беттередж. Всей домашней прислуге было велено собраться в зале. После чего мы по очереди должны были зайти в комнату мистера Беттереджа, где нас допрашивал сержант Кафф.

Моя очередь наступила после горничной миледи и старшей служанки. Вопросы сержанта Каффа, хотя он их ловко маскировал, вскоре дали мне понять, что эти двое (мои заклятые враги в доме) в четверг после обеда и еще раз, ночью, шпионили у меня под дверью. Они достаточно наговорили сыщику, чтобы ему открылась часть правды. Он угадал, что я тайком сшила новую ночную рубашку, но не угадал, что испачканная краской рубашка была не моя. Меня обрадовало еще кое-что из сказанного им, хотя я и не поняла его до конца. Он, разумеется, подозревал, что я каким-то образом замешана в пропаже драгоценности. Но в то же время дал мне понять, – намеренно, как я тогда подумала, – что не считает меня главной виновницей исчезновения алмаза. Он, похоже, считал, что я действовала по чьему-то наущению. Кого он имел в виду, я ни тогда, ни сейчас не могу сказать.

Было ясно одно: сержант Кафф даже близко не знал всей правды. Пока рубашку не обнаружили, вам ничего не грозило, но ни минутой дольше.

Я не в силах передать, какие смятение и ужас навалились на меня. Я больше не могла носить вашу ночную рубашку под одеждой. Меня в любую минуту могли увести, отправить в полицейский участок Фризингхолла, обвинить по подозрению в краже и обыскать. Пока сержант Кафф не лишил меня свободы, следовало решить, причем быстро, как поступить с уликой: уничтожить или спрятать в надежном месте на безопасном расстоянии от дома.

Люби я вас чуть меньше, я бы от нее избавилась. Но как я могла уничтожить единственную вещь, доказывающую, что я спасла вас от разоблачения? Если бы дело дошло до объяснения между нами и вы заподозрили меня в дурных намерениях и стали все отрицать, как иначе я могла бы заставить вас поверить мне, не имея возможности предъявить рубашку? Разве я была не права, думая тогда, как и сейчас, что вы не решитесь разделить свою тайну с бедной девушкой вроде меня и сделать ее соучастницей кражи, на которую вас толкнули денежные затруднения? Вспомните, как холодны вы были со мной, и вас перестанет удивлять мое нежелание уничтожить единственный залог вашего доверия и благодарности, которым мне посчастливилось завладеть.

Я решила спрятать рубашку и остановилась на месте, которое хорошо знала, – Зыбучих песках.

Сразу же после окончания допроса я отпросилась под первым же предлогом, пришедшим мне в голову, – желанием подышать свежим воздухом. Я прямиком отправилась в Коббс-Хол, в жилище мистера Йолланда. У меня не было друзей лучше, чем его жена и дочь. Не бойтесь, я не открыла им вашу тайну – я никому не доверяла. Мне всего лишь хотелось написать это письмо и снять с себя вашу ночную рубашку в безопасной обстановке. Находясь под подозрением, я не могла сделать это в нашем доме.

Я почти дописала свое длинное письмо, сидя одна в спальне Люси Йолланд. Закончив, я спущусь вниз, свернув вашу рубашку и спрятав ее под накидкой. Среди старья, скопившегося на кухне миссис Йолланд, найду подходящие вещи, чтобы сохранить улику в моем тайнике сухой и неповрежденной. А затем пойду к Зыбучим пескам – не бойтесь, мои следы меня не выдадут! – и спрячу рубашку в песок, где ее без моей подсказки не найдет ни одна живая душа.

А когда покончу с этим, что тогда?

Тогда, мистер Фрэнклин, у меня найдутся две причины, чтобы сказать вам то, на что я до сих пор не решалась. Если вы уедете, как предсказывает Пенелопа, и я не успею поговорить с вами до вашего отъезда, я навсегда потеряю свой шанс. Это – первая причина. Но, с другой стороны, меня успокаивает мысль о том, что, если моя попытка заговорить с вами рассердит вас, у меня на руках все еще есть мощный аргумент – ваша ночная рубашка. Это – вторая причина. Если эти две причины не защитят мою душу от леденящего холода (я имею в виду ваше холодное обращение со мной), я больше не буду делать новых попыток и сведу счеты с жизнью.

Да. Если я упущу очередной шанс, если вы поведете себя с такой же жестокостью и я вновь, как и прежде, это почувствую, то прощай, белый свет, отказавший мне в счастье, которое ты дарил другим. Прощай, жизнь, которую могло бы скрасить немного доброты с вашей стороны. Не осуждайте себя, сэр, если до этого дойдет дело. Но попытайтесь хоть немножко пожалеть меня! Я устрою дело так, чтобы вы узнали о том, что я ради вас делала, когда уже не смогу рассказать об этом сама. Отзоветесь ли вы обо мне по-доброму в эту минуту с такой же кротостью, с какой говорите о мисс Рэчел? Если вы это сделаете и духи реально существуют, то мой дух услышит ваши слова и затрепещет от удовольствия.

Пора заканчивать. Я довела себя до слез. Как я найду дорогу до тайника, если глаза будут застить глупые слезы?

И зачем смотреть на все с мрачной стороны? Почему бы не поверить, пока я еще способна это сделать, что все кончится хорошо? Может быть, я найду вас сегодня вечером в хорошем настроении. А может, лучше получится завтра утром. Не стоит портить мое и без того заурядное лицо переживаниями, вы согласны? Кто знает, может, я исписала все эти страницы напрасно? Надежности ради (не говоря уж о других причинах) письмо будет лежать в тайнике вместе с рубашкой. Написать его стоило мне большого, очень большого труда. Ох! Если бы мы только смогли понять друг друга, с какой радостью я бы на кусочки его порвала!

Искренне вас любящая и покорная слуга

Розанна Спирман».

Дворецкий дочитал письмо, не нарушая молчания. Аккуратно вложив его обратно в конверт, он опустил голову и, глядя в пол, погрузился в мысли.

– Беттередж, – спросил я, – есть ли в письме хоть какой-нибудь намек на выход из положения?

Он поднял глаза и тяжело вздохнул.

– В письме нет никаких подсказок, мистер Фрэнклин. Если хотите услышать мой совет, не вынимайте его из конверта до тех пор, пока не закончатся ваши треволнения. Когда бы вы его ни прочитали, оно вас сильно огорчит. Не читайте его сейчас.

Я вложил письмо в записную книжку.

Если вернуться к шестнадцатой и семнадцатой главам рассказа Беттереджа, станет ясно, что у меня действительно были причины беречь свои нервы в тот момент, когда моя стойкость подвергалась жестоким испытаниям. Несчастная женщина дважды пыталась заговорить со мной. И оба раза я по недоразумению (видит бог, безо всякого умысла!) отвергал ее попытки. В пятницу вечером, как подробно пишет Беттередж, она нашла меня в бильярдной. Ее повадки и манера речи подсказали мне, как подсказали бы любому на моем месте, что она хотела признаться в причастности к пропаже алмаза. Для ее же блага я намеренно не проявил заинтересованности к приготовленной исповеди и смотрел вместо нее на бильярдный стол. И что из этого вышло? Я оттолкнул ее и поразил в самое сердце! В субботу – она уже догадывалась, что я, как и предсказала Пенелопа, скоро уеду – нас поразил все тот же рок. Она еще раз попыталась перехватить меня на дорожке в кустах и застала меня в компании Беттереджа и сержанта Каффа. Сыщик, преследуя собственную скрытую цель, спросил так, чтобы она слышала, о моем отношении к Розанне Спирман. И опять, ради собственного блага бедняжки, я резко возразил и громко, чтобы она тоже меня услышала, заявил: «Розанна Спирман мне совершенно безразлична». Услышав эти слова, призванные предостеречь ее от попытки заговорить со мной наедине, она развернулась и убежала – предупрежденная об опасности, как я тогда считал, а на самом деле, как я знаю сейчас, обрекшая себя на гибель. Начиная с этого момента, я уже проследил цепь событий до обнаружения тайника в Зыбучих песках. Ретроспектива завершена полностью. На этом я оставляю горестную историю Розанны Спирман, о которой даже по прошествии долгого времени не могу думать, не испытывая острой боли, – пусть она сама восполнит умышленно оставленные пробелы. От самоубийства в Зыбучих песках, странным и ужасным образом повлиявшего на мое настоящее и будущее, я перехожу к делам, касающимся живых героев моего рассказа, и событиям, начавшим расчищать мой медленный, многотрудный путь из тьмы к свету.

Глава VI

Я пешком дошел до вокзала. Как нетрудно догадаться, в сопровождении Габриэля Беттереджа. Письмо лежало у меня в кармане, ночная рубашка – в небольшом саквояже. И то, и другое я собирался еще до наступления темноты представить на суд мистера Бреффа.

Мы вышли из дома в полном молчании. Старик Беттередж впервые находился в моей компании, не произнося ни слова. Я же хотел кое-что ему сказать, а потому начал разговор, как только мы вышли за ворота поместья.

– Прежде чем ехать в Лондон, – сказал я, – мне нужно задать вам два вопроса. Они касаются меня и, возможно, вас удивят.

– Если они помогут мне перестать думать об этом бедном создании, то мне нет дела, как они на меня подействуют. Прошу вас, удивите меня, сэр, как можно скорее.

– Мой первый вопрос: был ли я пьян вечером на дне рождения Рэчел?

– Вы? Пьяны?! – воскликнул старик. – Напротив, ваш большой недостаток состоит в том, мистер Фрэнклин, что вы пьете только за ужином, после чего не берете в рот ни капли!

– Но ведь день рождения – большой повод. В тот вечер я мог изменить своей привычке.

Беттередж немного задумался.

– Вы действительно изменили вашим привычкам, сэр. И я скажу как. Вы были серьезно больны, и мы убедили вас для повышения настроения выпить немного коньяка с водой.

– Я не привык пить коньяк с водой. Вполне возможно, что…

– Погодите, мистер Фрэнклин. Я знал, что у вас нет такой привычки. Поэтому налил половинку рюмки нашего коньяка пятидесятилетней выдержки и развел сей благородный напиток (к моему собственному стыду) целым стаканом холодной воды. С этого не опьянел бы даже ребенок, не говоря уже о взрослом мужчине!

Я знал, что в подобных вещах могу положиться на память дворецкого. Опьянение можно было смело исключить. Я перешел ко второму вопросу.

– Перед тем, как меня отправили за границу, вы меня часто видели, Беттередж. Признайтесь, со мной происходили какие-нибудь странности после того, как я ложился спать? Вы никогда не замечали, чтобы я бродил во сне?

Беттередж остановился, посмотрел на меня долгим взглядом, кивнул и пошел дальше.

– Теперь я вижу, к чему вы клоните, мистер Фрэнклин! Вы пытаетесь объяснить, как краска попала на вашу ночную рубашку помимо вашего ведома. Нет, сэр, вы за тысячу миль от истины. Хождение во сне? Вы в жизни ничего такого не делали!

И опять я почувствовал, что Беттередж прав. И дома, и за границей я всегда жил в окружении других людей. Будь я лунатиком, мою привычку могли заметить и предостеречь меня сотни человек.

Но даже признав это, я с естественным, простительным для моих обстоятельств упорством все еще цеплялся за одно из двух объяснений моего незавидного положения. Заметив, что я не удовлетворился ответом, Беттередж хитро напомнил мне кое-какие подробности истории Лунного камня, окончательно развеявшие мои теории по ветру.

– Зайдем с другой стороны, сэр, – сказал он. – Следуйте за своим мнением, и давайте посмотрим, приведет ли оно к истине. Если полагаться на ночную рубашку, чего я не стану делать, вы не только смазали краску на двери, но и взяли алмаз, сами того не ведая. Я пока правильно рассуждаю?

– Вполне. Продолжайте.

– Отлично, сэр. Скажем, вы забрали драгоценность, потому что были пьяны или разгуливали во сне. Это объясняет события, происходившие ночью и на следующее утро. Но как это объясняет то, что было после? Ведь алмаз с тех пор привезли в Лондон и заложили мистеру Люкеру. Эти два действия вы тоже совершили, не отдавая себе отчета? Разве вы были пьяны, когда в субботу вечером я сажал вас в фаэтон? Или, приехав на место, вы пришли к мистеру Люкеру спящим? Извините, мистер Фрэнклин, но все это настолько выбило вас из колеи, что вы более не способны рассуждать логически. Чем раньше вы объедините ваши усилия с опытом мистера Бреффа, тем быстрее найдете выход из тупика.

Мы дошли до станции за минуту или две до отправления поезда.

Я второпях оставил Беттереджу свой лондонский адрес, чтобы он мог при необходимости написать, пообещав со своей стороны сообщать ему обо всех важных новостях. Прощаясь с дворецким, я случайно взглянул на киоск с книгами и газетами. Перед ним стоял и разговаривал с киоскером примечательный помощник мистера Канди. Мы встретились взглядом. Эзра Дженнингс, приподняв шляпу, поклонился. Я ответил на приветствие и сел в вагон уже трогавшегося поезда. Для меня было облегчением перевести мысли на предмет, не имеющий ко мне лично никакого отношения. Подумать только: судьбоносное возвращение для встречи с мистером Бреффом начиналось с глупой мысли о том, что человек с пегими волосами попался мне на глаза второй раз за день!

Я прибыл в Лондон слишком поздно, чтобы застать мистера Бреффа в его конторе. Прямо с вокзала я поехал в частный дом юриста в Хэмпстеде, где вспугнул старика, в одиночестве дремавшего в столовой с мопсом на коленях и бутылкой вина у локтя.

Эффект, произведенный на мистера Бреффа моей историей, лучше всего передать рассказом о его действиях после того, как он дослушал ее до конца. Он приказал принести в кабинет свечи и крепкого чаю и передать дамам, чтобы они не беспокоили нас ни под каким предлогом. Сделав эти распоряжения, юрист сначала исследовал ночную рубашку, а затем углубился в чтение письма Розанны Спирман.

Мистер Брефф впервые открыл рот с тех пор, как мы уединились в его кабинете, только когда закончил читать.

– Фрэнклин Блэк, – сказал пожилой господин, – дело это чрезвычайно серьезно во многих отношениях. На мой взгляд, оно не меньше вас затрагивает Рэчел. Ее необычное поведение перестало быть загадкой. Она считает, что алмаз украли вы.

Я старался отгородиться от этого позорного вывода изо всех сил. Но он все равно меня настиг. Моя решимость объясниться с Рэчел с глазу на глаз была продиктована именно той причиной, которую сейчас назвал мистер Брефф.

– Первым делом в ходе этого расследовании мы должны обратиться к Рэчел. Она все время хранила молчание по соображениям, которые (зная ее характер) я хорошо понимаю. После всего случившегося ей нельзя больше молчать. Ее нужно побудить или заставить открыто сказать, на чем основана ее убежденность в том, что Лунный камень взяли именно вы. Если нам удастся сломить упорное сопротивление Рэчел и разговорить ее, то, может статься, все дело, каким бы серьезным оно ни выглядело, рассыплется в прах.

– Ваш подход к делу очень меня успокаивает, – сказал я. – Но признаться, я хотел бы знать…

– Вы хотите знать, чем он оправдан? – перебил меня мистер Брефф. – Дайте мне две минуты, и я объясню. В первую очередь, прошу понять, что я рассуждаю как юрист. Для меня это вопрос доказанности. И что же? Улика несостоятельна с самого начала в одном важном пункте.

– В каком?

– Сейчас узнаете. Я признаю, что вышитые инициалы подтверждают, что рубашка принадлежит вам. Признаю, что пятно доказывает: рубашка прикоснулась к двери комнаты Рэчел, смазав краску. Но где доказательство, что рубашка в ночь пропажи алмаза была на вас?

Этот довод показался мне особенно сильным, потому как был созвучен моему внутреннему неприятию улики.

– А если говорить о письме, – юрист перешел к признанию Розанны Спирман, – то неудивительно, что оно вас потрясло. Вам, естественно, трудно анализировать его с нейтральной точки зрения. Но я не вы. Я отношусь к этому документу, как и к любому другому, с позиции профессионального опыта. Не ссылаясь на преступное прошлое Розанны Спирман, замечу лишь, что она сама пишет, как ловко научилась обманывать, на основании чего я подозреваю, что она не сказала всей правды. Я не буду сейчас теоретизировать о том, что она совершила, а чего не совершала. Скажу лишь, что, если Рэчел заподозрила вас на основании одной ночной рубашки, то можно с девяноста девятью процентами точности предсказать, что рубашку показала ей Розанна Спирман. В своем письме эта женщина признается, что ревновала вас к Рэчел, подменяла розы и видела призрачный шанс для себя, если бы вы с Рэчел поссорились. Не буду утверждать, кто украл Лунный камень (ради своей цели Розанна Спирман пошла бы на кражу хоть пятидесяти алмазов). Я лишь говорю, что пропажа драгоценности дала этой бывшей влюбленной воровке возможность на всю жизнь рассорить вас и Рэчел. В тот момент – помните? – она еще не собиралась накладывать на себя руки. Я категорично утверждаю, что, поймав такой шанс, она, исходя из ее характера и положения на тот момент, им воспользовалась. Что вы на это скажете?

– Похожие мысли приходили мне в голову, как только я открыл письмо.

– Вот видите! А прочитав его, вы пожалели бедняжку, и вам не хватило духу в чем-то ее подозревать. Это делает вам честь, сэр! Это делает вам честь.

– А если окажется, что ночная рубашка была на мне? Что тогда?

– Я не вижу, как можно доказать подобный факт. Но если такое доказательство найдется, вам будет нелегко оправдаться. Давайте пока не будем на этом останавливаться. Подождем и посмотрим, не основаны ли подозрения Рэчел лишь на одной ночной рубашке.

– Господи, как хладнокровно вы рассуждаете о подозрениях Рэчел! – вырвалось у меня. – Какое она имеет право подозревать меня в краже на основании любых улик?

– Весьма разумный вопрос, сэр. Задан несколько запальчиво, но вполне заслуживает рассмотрения. Мы с вами недоумеваем об одном и том же. Поройтесь в памяти и скажите: случилось ли, пока вы гостили в доме, какое-нибудь событие, пошатнувшее – нет, не веру Рэчел в вашу честность, разумеется – а, скажем, веру (пусть даже без видимой причины) в ваши нравственные принципы как таковые?

Не в силах совладать с собой от возбуждения, я вскочил на ноги. За все время после моего отъезда из Англии вопрос юриста впервые напомнил мне, что такое происшествие действительно имело место.

Восьмая глава рассказа Беттереджа содержит упоминание о появлении в доме моей тети незнакомого иностранца, приехавшего ко мне по делу. Дело его состояло вот в чем.

Я по глупости (как обычно, нуждаясь в то время в деньгах) взял ссуду у хозяина небольшого ресторанчика в Париже, хорошо знавшего меня как посетителя. Мы договорились о сроке выплаты кредита. Когда срок настал, я (как до меня тысячи других честных людей) обнаружил, что не в состоянии исполнить обязательство. Я отправил ему вексель. К сожалению, мое имя на такого рода документах было слишком хорошо известно, банк вексель не принял. Дела моего кредитора за период после выдачи ссуды пришли в расстройство, ему грозило банкротство. Его родственник, французский адвокат, приехал разыскать меня в Англии и потребовать возвращения долга. Человек он был вспыльчивый и выбрал со мной неправильный тон. Резкости посыпались с обеих сторон. К сожалению, тетя и Рэчел находились в соседней комнате и услышали нас. Леди Вериндер потребовала объяснить, что происходит. Француз предъявил документы и обвинил меня в разорении несчастного человека, поверившего мне на честное слово. Моя тетя уплатила деньги и выставила его вон. Она, разумеется, слишком хорошо знала меня, чтобы принять сторону француза. В то же время тетя поразилась моему легкомыслию и справедливо рассердилась на меня за то, что я поставил себя в положение, грозившее мне позором. Услышала ли Рэчел сама или ей сказала об этом мать, не знаю, но только она придала делу романтически-выспренний вид. Я был назван «бессердечным», «низким», «беспринципным», от меня было «неизвестно, что еще ожидать» – короче, наговорила такого, чего я ни разу в жизни не слышал ни от одной молодой дамы. Ссора продолжалась весь следующий день. На третий день мы помирились, и я выбросил этот случай из головы. Может быть, Рэчел припомнила это злоключение в критический момент, когда я в очередной раз, причем намного ниже, пал в ее глазах? Когда я описал происшествие мистеру Бреффу, он сразу же ответил утвердительно.

– Этот эпизод мог повлиять на ее мысли, – угрюмо констатировал юрист. – Хотел бы я, чтобы это было не так. Как бы то ни было, мы обнаружили, что кое-что все же говорило не в вашу пользу, и устранили одну из неизвестностей. Я не вижу, что тут еще можно предпринять. Нам лишь остается встретиться с Рэчел.

Мистер Брефф поднялся и стал задумчиво ходить туда-сюда по кабинету. Я дважды почти сказал ему, что пытался увидеться с Рэчел сам, и дважды из уважения к его возрасту и характеру не решился преподнести новую неожиданность в неподходящую минуту.

– Главная трудность состоит в том, – продолжал он, – чтобы побудить ее полностью, ничего не утаивая, высказать все, что она думает об этом деле. Как это сделать?

– Мистер Брефф, я решил сам поговорить с Рэчел.

– Вы! – Он вдруг остановился на месте и посмотрел на меня так, будто я был не в своем уме. – Кто-кто, но вы! – Мистер Брефф взял себя в руки и возобновил хождение. – Стойте-ка, – вдруг сказал он, – в необыкновенных случаях, как этот, иногда лучше всего действовать нахрапом. – За одну-две минуты он обдумал вопрос под новым углом зрения и вынес окончательный вердикт в мою пользу. – Смелость города берет. У вас есть выгодный шанс, которого нет у меня, поэтому вам первому и следует попытать счастья.

– Выгодный шанс? – не веря своим ушам, спросил я.

Лицо мистера Бреффа в первый раз за вечер смягчила улыбка.

– Дело вот в чем. Откровенно признаюсь: я не доверяю вашей осмотрительности и хладнокровию. Но я верю, что Рэчел до сих пор в самом дальнем уголке сердца сохраняет к вам болезненную слабость. Стоит затронуть эту струну, и можете не сомневаться – признания потоком хлынут из женских уст! Вопрос только, как устроить вашу встречу?

– Рэчел гостила в вашем доме. Дозволено ли мне предложить встретиться с ней здесь, не предупреждая заранее о моем приходе?

– Лихо! – произнес мистер Брефф и молча сделал еще один круг по кабинету. – Другими словами, мой дом должен стать ловушкой для Рэчел, а приглашение моей жены и дочерей – приманкой. Не будь вы Фрэнклином Блэком и считай я это дело хоть на йоту менее серьезным, я бы наотрез отказался. Но обстоятельства таковы, что я твердо уверен: Рэчел в будущем еще поблагодарит старика за вероломство. Можете считать меня вашим сообщником. Рэчел будет приглашена провести день в моем доме, и вы будете вовремя оповещены об этом.

– Когда? Завтра?

– Завтра мы не успеем получить ответ. Скажем, послезавтра.

– Как я об этом узнаю?

– Никуда не уходите утром, я сам к вам приеду.

Я с неподдельной благодарностью поблагодарил юриста за неоценимую услугу и, отклонив приглашение переночевать в Хэмпстеде, вернулся на свою лондонскую квартиру.

О следующем дне могу лишь сказать, что это был самый длинный день моей жизни. Несмотря на сознание собственной невиновности и уверенность, что довлеющее надо мной гнусное подозрение рано или поздно будет снято, я не мог преодолеть чувство самоуничижения, инстинктивно отталкивавшее меня от встреч с друзьями. Часто можно слышать (хотя почти всегда – от поверхностных наблюдателей), что виноватые нередко умеют сохранять невинный вид. Я же считаю более верной аксиому, что чаще невиновные выглядят виноватыми. Я провел взаперти весь день, никого не принимая, и осмелился выйти наружу только под покровом ночи.

На следующее утро мистер Брефф застал меня за завтраком. Он вручил мне большой ключ и признался, что впервые в жизни испытывает стыд.

– Она придет?

– Рэчел приглашена сегодня на обед и проведет остаток дня с моей женой и дочерями.

– Миссис Брефф и ваши дочери посвящены в тайну?

– А как же иначе? Однако женщины, если вы заметили, это существа, лишенные принципов. Мое семейство не разделяет моих угрызений совести. Завидев цель – помирить вас и Рэчел, жена и дочери отнеслись к выбору средств с иезуитским хладнокровием.

– Я бесконечно им обязан. От чего этот ключ?

– От калитки, ведущей в сад. Будьте на месте в три часа дня. Войдите в сад, а оттуда – через оранжерею в дом. Пройдите через малую гостиную и откройте дверь прямо перед собой, она ведет в музыкальную комнату. Рэчел будет сидеть в ней. Одна.

– Как я могу вас отблагодарить!

– Я скажу как. Не вините меня в том, что потом произойдет.

С этими словами юрист ушел.

Меня ждали много часов томительного ожидания. Чтобы убить время, я проверил почту. Одно из писем пришло от Беттереджа.

Я с нетерпением открыл его. К моему удивлению и разочарованию, письмо начиналось предупреждением об отсутствии каких-либо важных новостей. Зато в первом же предложении мне опять встретился вездесущий Эзра Дженнингс! Он остановил Беттереджа по дороге со станции и спросил, кто я такой. Услышав ответ, помощник доктора сообщил, что после нашей первой встречи рассказал о ней мистеру Канди. Мистер Канди лично приехал выразить Беттереджу сожаление о том, что мы разминулись. У доктора имелась своя причина искать разговора со мной, и он попросил его оповестить, если я появлюсь в окрестностях Фризингхолла еще раз. Помимо нескольких образчиков философской школы Беттереджа этим содержание письма и исчерпывалось. Добродушный, верный старик честно признался, что настрочил письмо из «удовольствия написать мне».

Я смял листок и сунул в карман. Всепоглощающие мысли о предстоящей встрече с Рэчел заставили меня тут же о нем забыть.

Как только часы хэмпстедской церкви пробили три, я вставил ключ мистера Бреффа в замок его калитки. Заходя в сад и запирая за собой калитку, я, признаться, терзался сомнениями насчет того, что меня ожидало. Я украдкой оглянулся по сторонам, опасаясь появления нежелательного свидетеля. Мои опасения оказались напрасными. На дорожках не было ни души, кроме птиц и пчел меня никто не видел.

Пройдя через сад, я вошел в оранжерею, потом миновал малую гостиную. Взявшись за дверную ручку, услышал за дверью грустные аккорды фортепиано. С такой же рассеянностью Рэчел нередко перебирала клавиши, когда я гостил в доме своей тети. Я сделал паузу, чтобы набраться духу. В этот критический момент прошлое и настоящее встали рядом, и контраст между ними вогнал меня в дрожь.

Выждав минуту, я набрался мужества и открыл дверь.

Глава VII

Стоило мне появиться на пороге, как Рэчел встала из-за фортепиано.

Я закрыл за собой дверь. Мы молча буравили друг друга взглядом с разных концов комнаты. Казалось, вся ее энергия ушла на то, чтобы подняться. Все остальные силы – душевные и физические – как будто слились воедино в пристальном взгляде.

Меня вдруг охватило беспокойство – мое внезапное появление могло напугать ее. Я сделал несколько шагов и тихо позвал: «Рэчел!»

Звук моего голоса заставил ожить ее члены, а щеки порозоветь. Она – все еще молча – двинулась мне навстречу. Медленно, словно повинуясь внешней силе, неподвластной ее воле, Рэчел подходила все ближе и ближе. Ее щеки рдели теплым матовым тоном, в глазах с каждым мгновением все ярче разгоралось осознание момента. Я забыл о цели моего появления, забыл о гнусном подозрении, пятнавшем мое доброе имя, забыл обо всех нынешних, прошлых и будущих соображениях, о которых мне полагалось помнить. Я видел лишь, что любимая мной женщина подходит все ближе и ближе. Рэчел задрожала, остановилась в нерешительности. Я больше не мог терпеть и заключил ее в объятия, осыпав лицо поцелуями.

На мгновение мне показалось, что она отвечает на мои поцелуи и, похоже, тоже забылась. Еще до того, как эта мысль окончательно созрела, первое же осмысленное движение Рэчел дало мне понять: она все помнит. Рэчел оттолкнула меня с криком, похожим на крик ужаса, и с такой силой, что я не смог бы ей воспротивиться, даже если бы попытался. Я увидел безжалостный гнев в ее глазах и безжалостное презрение на губах. Рэчел окинула меня взглядом с головы до пят, словно смотрела на оскорбившего ее незнакомца.

– Трус! – сказала она. – Подлый, жалкий, бессердечный трус!

И это первые слова! Она выбрала и бросила мне самый невыносимый упрек, который только может сделать женщина мужчине.

– Я еще помню время, Рэчел, – сказал я, – когда вы умели выражать обиду в более достойных выражениях. Прошу меня простить.

Горечь, которую я ощущал, отчасти проникла в мои интонации. При первых же моих словах ее взгляд, обращенный в сторону, невольно повернулся ко мне. Она ответила низким голосом с унылым непротивлением, которого я прежде в ней не замечал.

– Возможно, я заслуживаю извинения. Разве достойно мужчины, совершившего такой поступок, пробираться ко мне тайком, как это сделали вы? Пытаться воспользоваться моей слабостью? Так поступают одни трусы. Застать меня врасплох, чтобы я позволила себя поцеловать, – еще одна трусость. Но все это не более чем женский взгляд на вещи. Мне следовало знать, что вы его не разделяете. Следовало сдержаться и ничего не говорить.

Извинение было еще более невыносимым, чем оскорбление. Самый ничтожный человек на свете и тот бы обиделся.

– Не находись моя честь в ваших руках, – сказал я, – я тотчас бы ушел и никогда более не возвращался. Вы упомянули какой-то поступок. Что я сделал?

– Что вы сделали?! И вы спрашиваете это у меня?

– Да, спрашиваю.

– Я хранила вашу низость в тайне. И пострадала за свое молчание. Неужели меня еще надо оскорблять вопросом о том, что вы сделали? Неужели вы не чувствуете ни малейшей благодарности? Ведь вы когда-то были джентльменом. Были дороги моей матери и еще дороже мне…

Голос ее сорвался. Рэчел упала в кресло, отвернулась и закрыла лицо руками.

Я немного выждал, прежде чем снова заговорить. Трудно сказать, что острее я чувствовал в этот момент молчания – щемящую боль, нанесенную ее презрением, или горделивую решимость, мешающую проявить сочувствие к ее горю.

– Не хотите говорить первой, тогда я сам скажу. Я пришел сюда, чтобы сообщить кое-что важное. Вы хотя бы позволите мне закончить?

Рэчел не пошевелилась и ничего не ответила. Я больше не просил позволения говорить и не приблизился к ее креслу ни на дюйм. С такой же упрямой гордостью, как ее собственная, я рассказал о своем открытии в Зыбучих песках и о том, что к нему привело. Рассказ неизбежно занял какое-то время. С начала и до конца она даже не посмотрела на меня и не вымолвила ни слова.

Я держал себя в руках. Все мое будущее, возможно, зависело от моей способности не потерять голову в эту минуту. Подошло время проверить теорию мистера Бреффа. Забывшись и думая только об эксперименте, я сделал несколько шагов и остановился прямо перед Рэчел.

– У меня есть к вам вопрос, – сказал я. – Он обязывает меня вернуться к неприятной теме. Розанна Спирман показывала вам рубашку – да или нет?

Рэчел поднялась и сама подступила вплотную ко мне. Она пытливо заглянула мне в лицо, словно обнаружила в нем что-то такое, чего раньше не замечала.

– Вы в своем уме?

Я все-таки сдержался и спокойно ответил:

– Рэчел, вы можете ответить на мой вопрос?

Она не обратила на мою реплику никакого внимания.

– Вы преследуете какую-то непонятную мне цель? Или малодушно боитесь за связанное со мной будущее? Говорят, что смерть отца сделала вас богатым человеком. Вы пришли возместить мне потерю алмаза? У вас еще не до конца иссякла совесть и вам стыдно? Не это ли стоит за вашей претензией на невиновность и рассказом о Розанне Спирман? Теперь к фальши примешивается еще и стыд?

Не в силах больше терпеть, я перебил ее.

– Вы обвиняете меня в позорных вещах! – взорвался я. – Подозреваете меня в краже вашего алмаза. Я имею право знать и узнаю, по какой причине!

– Подозреваю?! – воскликнула Рэчел с такой же запальчивостью. – Негодяй! Я своими глазами видела, как вы взяли алмаз!

Истина, заключавшаяся в ее словах, вдребезги разбила теорию мистера Бреффа и захватила меня врасплох. Все еще сознавая свою невиновность, я не мог найти слов. В ее глазах, да и в глазах любого другого человека я, должно быть, выглядел как человек, которого вывели на чистую воду.

Вид моего унижения и ощущение собственного торжества охладили ее пыл. Внезапно наступившее молчание, похоже, ее испугало.

– В то время я вас пощадила, – сказала она. – Пощадила бы и сейчас, если бы вы не заставили меня говорить. – Она направилась было к двери, но остановилась. – Зачем вы пришли? Унижаться? Или унижать меня? – Она сделала еще пару шагов и снова замерла на месте. – Господи, скажите же хоть что-нибудь! – с жаром воскликнула она. – Если у вас сохранилась в душе хоть капля жалости, не допускайте, чтобы я унижалась. Скажите что-нибудь… выгоните меня из комнаты.

Я подскочил к ней, не отдавая отчета в своих действиях. Очевидно, со смутной мыслью остановить ее, прежде чем она скажет больше. С того момента, когда я понял, что Рэчел собственными глазами видела доказательство моей вины, я потерял уверенность в чем-либо, даже в собственной невиновности. Я взял ее за руку и попытался принять твердый, предметный тон. Но смог сказать лишь: «Рэчел, было время, когда вы меня любили».

Она задрожала и отвела взгляд, не в силах отнять руку.

– Отпустите, – слабо прошептала она.

Мое прикосновение, похоже, произвело на нее такой же эффект, как и мой голос, когда я вошел в комнату. Несмотря на то, что она обозвала меня трусом и сделала признание, поставившее на мне клеймо вора, пока ее рука лежала в моей, она все еще была в моей власти!

Я мягко отвел ее обратно на середину комнаты и усадил рядом.

– Рэчел, – начал я, – я не могу объяснить противоречие в словах, которые сейчас произнесу. Я, как и вы, могу лишь говорить правду. Вы своими глазами видели меня, видели, как я взял алмаз. Перед Богом, который нас слышит, клянусь: я до сих пор не знал, что взял Лунный камень! Вы мне все еще не верите?

Она не следила за моими словами и не слышала меня.

– Отпустите мою руку, – повторила она слабым голосом. Вот и весь ответ. Голова Рэчел опустилась на мое плечо. Ее рука непроизвольно сжала мою ладонь в тот самый момент, когда она попросила отпустить ее. Я решил не повторять вопрос. Но на этом мое терпение иссякло. Мое возвращение в общество честных людей целиком зависело от того, получится ли побудить ее рассказать все до конца. У меня оставалась последняя надежда: может быть, она что-то упустила в цепи доказательств, какую-нибудь мелочь, способную при тщательном рассмотрении, в конце концов, оправдать меня. Признаюсь, я нарочно не выпускал ее руку. И заговорил с ней со всей добротой и доверием прежних времен.

– Я хочу вас кое о чем спросить. Я хочу, чтобы вы рассказали мне все, что случилось, с того момента, когда мы пожелали друг другу спокойной ночи и до того времени, когда вы увидели, как я взял алмаз.

Рэчел приподняла голову с моего плеча и попыталась высвободить руку.

– Ох, незачем к этому возвращаться! Это ни к чему!

– Я скажу зачем, Рэчел. И вы, и я жертвы чудовищного заблуждения, спрятавшегося под маской правды. Если мы вместе посмотрим на события, происходившие ночью после вашего дня рождения, мы еще, быть может, поймем друг друга.

Голова Рэчел легла обратно на мое плечо. На ее глаза навернулись слезы и медленно поползли вниз по щекам.

– Ох, думаете, я не надеялась? Думаете, не пыталась смотреть на это с той же стороны, с какой сейчас пытаетесь посмотреть вы?

– Вы пытались в одиночку. Вы не пытались делать это вместе со мной.

Мои слова, похоже, пробудили в ней слабую надежду, которую я в них вкладывал. Теперь она отвечала на вопросы не для того, чтобы сделать уступку, но действительно стремилась раскрыть мне душу.

– Начнем с начала. Что произошло после того, как мы пожелали друг другу спокойной ночи? Вы легли в постель? Или сидели в комнате?

– Я легла.

– В котором часу – заметили? Было уже поздно?

– Не очень. Примерно в двенадцать.

– Вы уснули?

– Нет. Я за всю ночь не сомкнула глаз.

– Вам что-то мешало спать?

– Мысли о вас.

Ее ответ чуть не лишил меня мужества. Не слова, но сам тон тронул мое сердце. Прежде чем продолжить, пришлось немного помолчать.

– В вашей комнате горел свет?

– Нет. До тех пор, пока я не встала и не зажгла свечу.

– Сколько прошло времени после того, как вы легли?

– Около часа, я думаю. Был примерно час ночи.

– Вы покинули спальню?

– Собиралась. Надела халат, хотела пойти в свою гостиную за книгой…

– Вы открыли дверь спальни?

– Открыла.

– Но в гостиную не пошли?

– Нет. Меня кое-что остановило.

– Что именно?

– Я заметила под дверью свет и услышала приближающиеся шаги.

– Вы испугались?

– В этот момент – нет. Я знала, что мама страдает бессонницей, и помнила, что в тот вечер она старалась уговорить меня оставить алмаз у нее. Мне показалось, что она чересчур переволновалась и решила, пока я в постели, но еще не сплю, прийти и поговорить об алмазе в очередной раз.

– И что вы сделали?

– Я задула свечу, чтобы она подумала, будто я уснула. Я со своей стороны тоже повела себя неразумно, мне хотелось сохранить алмаз в том месте, которое я сама выбрала.

– Задув свечу, вы вернулись в кровать?

– Не успела. В тот же момент дверь гостиной открылась, и я увидела…

– Кого?

– Вас.

– Одетого как обычно?

– Нет.

– В ночной рубашке?

– Да, в ночной рубашке со свечой в руке.

– Одного?

– Одного.

– Вы видели мое лицо?

– Да.

– Отчетливо?

– Вполне. Его освещала свеча в вашей руке.

– Мои глаза были открыты?

– Да.

– Вы не заметили в них что-нибудь странное? Какое-нибудь застывшее, отсутствующее выражение?

– Ничего подобного. Ваши глаза блестели даже больше обычного. Вы посмотрели по сторонам, словно знали, что находитесь в месте, где вам не следовало быть, и боялись, что вас заметят.

– Вы обратили внимание на мою походку?

– Ваша походка не отличалась от обычной. Вы вышли на середину комнаты, остановились и стали озираться по сторонам.

– Что вы сделали, увидев меня?

– Я не могла сдвинуться с места, стояла как неживая. Язык отнялся, я не могла вас окликнуть, даже собственную дверь закрыть не могла.

– Я мог увидеть вас оттуда, где стоял?

– Определенно могли. Но вы даже не глянули в мою сторону. Можете не спрашивать. Я уверена, что вы меня не заметили.

– Почему вы так уверены?

– Разве иначе вы бы взяли алмаз? И стали бы вести себя так, как вели после этого? Разве вы пришли бы сейчас, если бы видели, что я не сплю и вас вижу? Не заставляйте меня говорить об этом! Я хочу отвечать спокойно. Так помогите же мне не выходить из себя. Переведите разговор на другую тему.

Она была права, целиком и полностью права. Я поменял направление разговора.

– Что я сделал, остановившись на середине комнаты?

– Вы повернулись и направились прямо к углу рядом с окном, где стоял мой индийский шкафчик.

– Стоя перед шкафчиком, я повернулся к вам спиной. Как вы могли видеть, что я делаю?

– Я тоже поменяла положение.

– Чтобы увидеть, чем заняты мои руки?

– В моей гостиной есть три зеркала. Пока вы были там, я все видела в одном из них.

– Что вы увидели?

– Вы поставили свечу на шкафчик. Потом выдвинули и закрыли каждый ящик по очереди, пока не добрались до ящика, в который я положила алмаз. Некоторое время вы просто смотрели на него. Потом протянули руку и забрали.

– Откуда вы знаете, что я вынес алмаз из комнаты?

– Я видела, как ваша рука нырнула в ящик, а когда вы ее вынули, видела блеск камня между вашим большим и указательным пальцами.

– Я пошевелил рукой еще раз, скажем, чтобы закрыть ящик?

– Нет. Алмаз вы держали в правой руке, левой взяли свечу со шкафчика.

– И после этого опять посмотрел по сторонам?

– Нет.

– Я вышел из комнаты сразу?

– Нет. Вы простояли без движения, как мне показалось, довольно долгое время. Я видела ваш профиль в зеркале. У вас был вид задумавшегося человека, недовольного своими мыслями.

– А что было потом?

– Вы как бы очнулись и вышли из гостиной.

– Я закрыл за собой дверь?

– Нет. Вы быстро вышли в коридор, оставив дверь открытой.

– А потом?

– Потом свет пропал, звук ваших шагов замер. Я осталась одна в темноте.

– И с этого момента до утра, когда весь дом узнал о пропаже алмаза, больше ничего не случилось?

– Ничего.

– Вы в этом уверены? Может быть, часть ночи вы все же проспали?

– Я больше не спала. Даже не ложилась. До утреннего появления Пенелопы ничего больше не происходило.

Я отпустил руку Рэчел, поднялся и сделал круг по комнате. На все вопросы, которые пришли мне в голову, получен ответ. Каждая подробность, которую я пожелал узнать, предстала как на ладони. Я даже пытался найти объяснение в опьянении или сомнамбулизме, и обе теории были опровергнуты – на этот раз показаниями непосредственного свидетеля. Что еще тут можно было сказать? Что сделать? Из заволакивающего все вокруг, беспросветного мрака выступал жуткий факт кражи, единственный зримый, осязаемый, обличающий меня факт. Ни проблеска света не маячило впереди в тот момент, когда я обнаружил тайник Розанны Спирман в Зыбучих песках. И ни проблеска света не маячило теперь, когда я уговорил Рэчел на откровенность и услышал позорную историю той ночи в ее собственном пересказе.

На этот раз она первой прервала молчание.

– Ну? – спросила она. – У вас были вопросы, я на них ответила. Вы дали мне надежду, потому что сами надеялись. Что вы теперь можете сказать?

Ее тон дал понять, что моя власть над ней закончилась.

– Предполагалось, что мы сообща рассмотрим ночные события, происходившие после моего дня рождения, – продолжала она, – и что это поможет нам понять друг друга. Помогло?

Она сделала беспощадную паузу. Отвечая ей, я допустил роковую промашку – позволил отчаянной безысходности моего положения лишить себя самообладания. Я неосторожно впустую начал упрекать ее за молчание, из-за которого пребывал в неведении насчет истинного положения дел.

– Если бы вы вовремя все рассказали, – начал я, – если бы только объяснились…

Она прервала меня гневным восклицанием. Мои последние слова вызвали у нее бурю ярости.

– Объяснилась?! О-о, найдется ли на свете другой такой мужчина? Я спасаю его, хотя у меня разрывается сердце, прикрываю его, рискуя собственной репутацией, а он – вы только посмотрите! – теперь меня же и упрекает, что я не объяснилась! Я так в него верила, так любила, думала о нем днем и видела во сне по ночам, а он удивляется, почему я не ткнула его носом в его позорный поступок при первой же возможности. «Мой дорогой, ты вор! Мой герой, кого я люблю и почитаю, ты прокрался в мою комнату под покровом ночи и украл мой алмаз!» – я это должна была сказать? Негодяй, подлый-преподлый негодяй! Мне проще потерять пятьдесят алмазов, чем смотреть в лицо лжеца, как я делаю теперь!

Я взял шляпу. Из милости к ней, – да, я говорю, не кривя душой – из милости к ней я повернулся и без единого слова вышел в ту же дверь, в какую вошел.

Рэчел подскочила, схватилась за дверь, захлопнула ее и указала мне на прежнее место.

– Нет! – воскликнула она. – Постойте! Выходит, я еще должна объяснять свое поведение. Так сидите и слушайте. Или вам придется пойти на последнюю подлость и вырваться отсюда силой.

У меня сжималось сердце, когда я глядел на нее, когда слышал ее голос. В ответ я подал знак, – на большее я был не способен – что покоряюсь ее воле.

Пока я возвращался и усаживался на стул, густой румянец на щеках Рэчел начал таять. Она выдержала паузу, собираясь с силами. Заговорив снова, уже не выказывала ни малейших признаков возбуждения. На меня больше не смотрела. Сцепленные пальцы покоились у нее на коленях, глаза были опущены.

– Вы хотели, чтобы я объяснилась, – словно эхо повторила она мою просьбу. – Посмотрим, хватит ли вам моих объяснений. Я только что ответила, что после того, как вы покинули мою гостиную, больше не спала и даже не прилегла. Нет смысла передавать, о чем я передумала в ту ночь, вам не понять моих мыслей. Скажу лишь, что я делала после того, как прошло достаточно времени, чтобы прийти в себя. Я решила не будить весь дом и не говорить всем и каждому о том, что случилось, хотя надо было. Вопреки тому, что я увидела своими глазами, я достаточно сильно вас любила, чтобы – несмотря ни на что! – поверить чему угодно, но только не тому, что вы обычный вор. Я все думала и думала и, наконец, написала вам письмо.

– Я его не получал.

– Я знаю, что не получали. Подождите немного, и вы узнаете почему. Мое письмо ничего не сказало бы открыто. Оно не погубило бы вас, попади оно в чужие руки. Письмо всего лишь говорило бы, – таким образом, что вы не смогли бы не понять, – что я не без оснований подозреваю у вас наличие долгов и что и я, и моя мама знаем о вашей скрытности и неразборчивости в средствах, когда вам требуются деньги. Вы бы вспомнили визит французского адвоката и сообразили, о чем идет речь. Если бы у вас не пропал интерес читать дальше, вы бы обнаружили, что я тайно (при посторонних ни слова!) предлагаю вам взаймы такую сумму, какую смогу достать. И я бы ее достала! – воскликнула она. Щеки Рэчел снова начали темнеть. Она снова впилась в меня взглядом. – Я бы первая заложила алмаз, если бы не смогла добыть деньги другим путем! Вот что я вам написала. Погодите! Это еще не все. Я договорилась с Пенелопой, чтобы она передала вам письмо, когда никого не будет рядом. Я собиралась запереться в спальне, оставив гостиную открытой и не занятой все утро. И надеялась, душой и сердцем надеялась, что вы воспользуетесь этой возможностью и потихоньку вернете алмаз в ящик.

Я попытался ответить. Она нетерпеливо взмахнула рукой, призывая меня помолчать. Произошла новая перемена настроения – в ней снова закипало негодование. Рэчел встала со стула и подошла ко мне.

– Я знаю, что вы сейчас скажете, – продолжала она. – Вы еще раз напомните, что не получали письма. И я скажу почему. Я его порвала.

– По какой причине?

– По самой лучшей из причин. Я предпочла порвать его, чем отдать такому человеку, как вы! Что я услышала тем же утром? Я только-только составила свой план, и что я услышала? Я услышала, что вы – вы!!! – первым побежали вызывать полицию. Вы развили бурную деятельность, вы задавали тон и старались найти алмаз больше всех! Вы даже имели наглость предлагать обсудить пропажу алмаза со мной, хотя сами же его и украли. Алмаз все это время был у вас! Получив такое свидетельство вашего обмана и коварства, я разорвала письмо. Но даже в то время, даже когда меня бесили расследование и расспросы сыщика, которого вы прислали, даже тогда какое-то странное душевное ослепление не позволяло поставить на вас крест. Я убеждала себя: «Он перед всеми в доме разыгрывает подлый фарс. Надо проверить, будет ли он разыгрывать его передо мной». Кто-то сказал, что видел вас на террасе. Я заставила себя посмотреть на вас, говорить с вами. Разве вы забыли, что я сказала?

Я мог бы ответить, что помню каждое слово. Да только что толку было сейчас от такого ответа?

Как ей сообщить, что сказанное поразило и огорчило меня, навело на мысль о том, что она пребывала в состоянии опасного нервного перевозбуждения, на мгновение даже вызвало подозрение, что пропажа алмаза для нее не такая же тайна, как для всех остальных, и что при этом она даже не намекала на истину? Не имея ни малейших доказательств моей невиновности, как я мог убедить ее, что понял смысл того, что она сказала на террасе, не больше, чем понял бы его случайный прохожий?

– Вы предпочитаете позабыть, мне же предпочтительнее напомнить, – продолжала Рэчел. – Я помню, что сказала вам, потому что обдумала свои слова заранее. Я давала вам один шанс за другим, чтобы вы могли сознаться. Я высказала вслух все, что только могла, не обвинив вас в краже в лицо. А в ответ вы подло делали удивленный, невинный вид, как делали это сегодня и как делаете прямо сейчас! Я рассталась с вами в то утро, наконец-то поняв, кто вы такой – самый гнусный подлец, каких только носила земля!

– Если бы в то время вы рассказали все до конца, Рэчел, возможно, вы бы расстались со мной, поняв, что жестоко ошибались, обвиняя невиновного.

– Если бы я высказалась в чужом присутствии, – вспылила она в ответ, – вы были бы опозорены на всю жизнь! Но если бы я говорила только с вами, вы бы все отрицали, как отрицаете это сейчас! Думаете, я бы вам поверила? Разве убоится лжи человек, совершивший то, что совершили вы, и кто потом вел себя так, как вели себя вы? Еще раз повторяю, мне было противно выслушивать мерзкую ложь после того, как я своими глазами видела мерзкую кражу. Вы рассуждаете так, словно это какое-то недоразумение, которое можно уладить парой слов! Что ж! Никаких недоразумений больше нет. Разве положение стало лучше? Нет! Положение стало только хуже. Теперь я вам не верю! Не верю, что вы нашли ночную рубашку, не верю в письмо Розанны Спирман, не верю ни одному вашему слову. Вы украли алмаз – я это видела! Вы вызвались помогать полиции – я это видела! Вы заложили алмаз ростовщику в Лондоне – я в этом уверена! Вы переложили (воспользовавшись моим недостойным молчанием!) позорное подозрение с себя на невиновного человека! На следующее утро вы бежали с добычей на континент! После всех этих подлостей вы совершаете последнюю – приходите сюда с ложью на языке и заявляете, что я вас несправедливо обвинила!

Задержись я еще хоть на минуту, у меня вырвались бы слова, о которых бы я потом вспоминал с тщетным раскаянием и сожалением. Я прошел мимо Рэчел и открыл дверь во второй раз. И во второй раз с неистовым упрямством разгневанной женщины она схватила меня за руку и преградила дорогу.

– Отпустите меня, Рэчел! Так будет лучше для нас обоих. Отпустите.

Надрывные чувства клубились в ее груди, частое, судорожное дыхание почти касалось моего лица. Она по-прежнему не давала мне уйти.

– Зачем вы приходили? – отчаянно повторила она вопрос. – Спрашиваю вас еще раз – зачем? Боитесь, что я вас выдам? Теперь вы богаты, у вас есть свое место в мире, вы можете жениться на лучшей из светских дам. Вы боитесь, что я что-то расскажу, чего не говорила никому, кроме вас? Я не смогу! Я не смогу вас выдать! Я еще хуже вас, если такое может быть. – Наружу хлынул поток рыданий. Она отчаянно пыталась сдержать слезы, все крепче сжимая мое плечо. – Я не могу вырвать вас из моего сердца. Даже теперь! Вы можете рассчитывать на постыдную слабость и беззащитность! – Она вдруг выпустила меня и в отчаянии заломила руки. – Любая женщина на свете засохнет от позора, дотронувшись до него! О, боже! Я презираю себе еще больше, чем презираю его!

Помимо воли мои глаза тоже увлажнились, я больше не мог терпеть этот кошмар.

– Вы еще узнаете, что понапрасну меня обвиняли, – сказал я, – или больше меня никогда не увидите!

С этими словами я, наконец, покинул ее. Рэчел вскочила со стула, на который опустилась секундой раньше. Она вскочила – благородная душа! – и побежала за мной через наружную комнату, чтобы сказать последние прощальные, милосердные слова.

– Фрэнклин! Я прощаю вас! Ох, Фрэнклин, Фрэнклин! Мы больше никогда не увидимся. Простите и вы меня!

Я обернулся к ней, позволяя прочесть на моем лице, что больше не в силах говорить, и помахал рукой, почти не различая ее фигуру из-за хлынувших слез.

Через минуту горечь начала ослабевать. Я опять вышел в сад, откуда уже не слышал и не видел Рэчел.

Глава VIII

Поздно вечером ко мне на мою квартиру неожиданно явился мистер Брефф.

В поведении юриста произошла заметная перемена. Он растерял свою привычную уверенность и присутствие духа. Юрист впервые в жизни пожал мне руку молча.

– Вы направляетесь обратно в Хэмпстед? – спросил я, чтобы хоть что-то сказать.

– Я прямо оттуда, – ответил он. – Мне известно, мистер Фрэнклин, что вы, наконец, узнали правду. Скажу честно: если бы я предвидел цену, которую за нее придется заплатить, я предпочел бы оставить вас в неведении.

– Вы видели Рэчел?

– Я приехал сюда после того, как отвез ее в Портленд-Плейс. Ее невозможно было отпустить в карете одну. Я не могу винить вас, учитывая, что вы встречались с ней в моем доме и с моего позволения, за тот удар, который нанес ей разговор с вами. Я могу лишь не допустить повторения беды. Рэчел молода и полна решимости, она выдюжит, время и покой помогут ей. Я хочу гарантий, что вы не будете мешать ее выздоровлению. Могу я рассчитывать на ваше слово, что вы не сделаете второй попытки увидеться с ней без моей санкции и одобрения?

– После того, что она вынесла и что вынес я, вы можете на меня положиться.

– Даете слово?

– Даю слово.

Мистер Брефф немного успокоился. Он снял шляпу и придвинул стул поближе.

– С этим разобрались! А теперь о будущем. Я имею в виду ваше будущее. В моем разумении неожиданный поворот, который приняло это дело, выглядит вкратце вот как: во-первых, у нас есть уверенность, что Рэчел рассказала вам всю правду и с предельной откровенностью. Во-вторых, – хотя мы знаем, что где-то кроется ужасная ошибка, – мы не можем ее осуждать за то, что она считает виноватым вас согласно показаниям собственных органов чувств, подкрепленных очевидными обстоятельствами, говорящими против вас.

– Я не осуждаю Рэчел, – вставил я. – Я лишь сожалею, что она не смогла пересилить себя и поговорить со мной напрямик раньше.

– С таким же успехом можно сожалеть, что Рэчел это Рэчел, а не кто-то другая. Но даже в таком случае я сомневаюсь, что щепетильная девушка, решившая выйти за вас замуж, могла бы в лицо назвать вас вором. И уж тем более это не в духе Рэчел. В одном не связанном с вашим деле, поставившем ее в похожее положение, она, насколько мне известно, руководствовалась такими же побуждениями, как и в вашем случае. Кроме того, она сама сказала мне сегодня вечером по дороге в город, что, если бы высказалась ясно, то поверила бы вашим отрицаниям не больше, чем теперь. Что на это можно ответить? Ответить нечего. Полноте, мистер Фрэнклин! Мой взгляд на дело оказался ошибочным, я это признаю, но в нынешнем положении мой совет все же стоит выслушать. Говорю вам прямо: мы лишь потеряем время и сломаем себе голову, пытаясь вернуться назад и распутать роковой узел до самого начала. Давайте выбросим из головы все, что случилось в прошлом году в загородном доме леди Вериндер, и посмотрим на то, что можно узнать о будущем, а не о прошлом.

– Вы, надеюсь, помните, что все это, по крайней мере в касающейся меня части, и есть дело прошлого?

– Ответьте на вопрос: находится ли в центре всех этих прискорбных событий Лунный камень?

– Разумеется.

– Очень хорошо. А что произошло, как мы подозреваем, с Лунным камнем в Лондоне?

– Он был заложен у мистера Люкера.

– Мы знаем, что это сделали не вы. А кто, известно?

– Нет.

– Где Лунный камень сейчас?

– Отдан на сохранение в банк мистером Люкером.

– Именно. Теперь следите за мной. Сейчас уже июнь. В конце месяца (точная дата неизвестна) исполнится ровно год с того времени, когда камень был отдан в залог. По меньшей мере существует возможность, что лицо, заложившее алмаз, по истечении этого срока явится его выкупить. Если это случится, мистер Люкер согласно им же предложенному условию должен лично забрать алмаз из рук банкира. В этих обстоятельствах предлагаю к концу месяца организовать наблюдение и установить, кому мистер Люкер вернет Лунный камень. Теперь вы понимаете?

Я признал (с некоторой неохотой), что такая мысль раньше не приходила мне в голову.

– Это не только моя мысль, но и мистера Мертуэта, – признал мистер Брефф. – Вряд ли бы она пришла мне в голову, если бы не беседа с ним некоторое время назад. Если мистер Мертуэт прав, то в конце месяца индусы тоже будут наблюдать за банком, и это может обернуться серьезными последствиями. Что бы ни случилось, для меня с вами главное поймать неизвестного, заложившего алмаз. Этот человек в ответе (пока не ясно, как именно) за положение, в котором вы сейчас находитесь, и только он способен оправдать вас в глазах Рэчел.

– Не буду отрицать, что предложенный вами план разрешает затруднения смелым, оригинальным и необычным способом. Но…

– Но вы хотите что-то возразить?

– Да. Возражение состоит в том, что нам придется ждать.

– Согласен. По моим прикидкам, ждать придется недели две или около того. Разве это так долго?

– В моем положении – это целый век, мистер Брефф. Мое существование станет невыносимым, если только я немедленно не предприму что-нибудь для собственного оправдания.

– Что ж, я понимаю. И вы уже решили, что будете делать?

– Я намереваюсь посоветоваться с сержантом Каффом.

– Он уволился из полиции. Сержанта бесполезно просить о помощи.

– Я знаю, как его найти. Попытка не пытка.

– Попробуйте, – сказал, немного подумав, мистер Брефф. – При сержанте Каффе дело приняло столь необычный оборот, что он, возможно, не утратил интерес к следствию. Попробуйте и сообщите мне, что получилось. А тем временем, – он поднялся, – если вы не узнаете ничего нового с настоящего времени и до конца месяца, могу ли я со своей стороны сделать все необходимое, чтобы установить слежку за банком?

– Конечно. Если только я не освобожу вас от нужды в этом эксперименте еще раньше.

Мистер Брефф с улыбкой взял шляпу.

– Передайте сержанту Каффу мое мнение, что алмаз мы обнаружим, если обнаружим личность того, кто его заложил. И посмотрим, что на это скажет сыщик с его опытом.

Мы расстались.

Рано утром на следующий день я отправился в Доркинг, маленький город, куда, по словам Беттереджа, уехал на покой сержант Кафф.

Наведя справки в гостинице, я получил четкое представление, как найти коттедж сержанта. С окраины городка к дому вела тихая проселочная дорога, сам он примостился на отдельном участке, защищенном крепкой кирпичной стеной с тылу и боков и высокой живой изгородью спереди. Ворота с искусно раскрашенной решеткой были заперты. Позвонив в колокольчик, я заглянул внутрь через решетку и увидел столь любимые Каффом цветы. Они были повсюду – цвели в саду, облепили входную дверь, заглядывали в окна. Знаменитый охотник на воров жил вдалеке от пороков и загадок большого города, проводя последние годы своей жизни в мирной праздности, утопая в розах!

Ворота открыла пожилая ухоженная женщина и в один миг развеяла мои надежды на помощь сержанта. Всего день назад он уехал в Ирландию.

– Сержант отправился туда по делам? – спросил я.

Женщина улыбнулась.

– Теперь у него есть только одно дело – розы. Садовник какой-то ирландской знаменитости открыл что-то новое в разведении роз, и мистер Кафф поехал расспросить его.

– Вам известно, когда он вернется?

– Трудно сказать, сэр. Мистер Кафф говорил, что может вернуться быстро или задержаться надолго в зависимости от того, окажется ли открытие чепухой или достойным внимания. Если хотите оставить ему сообщение, сэр, я ручаюсь, что он его получит.

Я подал ей свою визитную карточку, черкнув карандашом: «Мне есть что сказать о Лунном камне. Свяжитесь со мной, как только вернетесь». После этого мне не оставалось ничего, кроме как подчиниться обстоятельствам и вернуться в Лондон.

В том ужасном состоянии ума, о котором я сейчас пишу, неудачный исход моего визита к сержанту лишь усилил побуждение что-нибудь предпринять. На следующий день после возвращения из Доркинга я твердо решил, что завтра же возьмусь, невзирая на препятствия, прокладывать дорогу из тьмы к свету.

В какую форму облечь мое новое начинание?

Будь великолепный Беттередж со мной в ту минуту, когда я искал ответ на этот вопрос, и знай он мои тайные мысли, он, несомненно, решил бы, что в этот момент возобладала немецкая сторона моего характера. Если говорить без шуток, вполне возможно, что лабиринт бесполезных рассуждений, в котором я запутался, в определенной степени был создан моим германским образованием. Почти всю ночь я сидел, курил и строил теории, одну невероятнее другой. А когда лег спать, фантазии, преследовавшие меня наяву, пробрались в мои сновидения. Проснувшись на следующее утро, я обнаружил, что объективно-субъективный подход безнадежно перепутался в моем уме с субъективно-объективным. День, которому было положено ознаменоваться практическими действиями, начался с сомнений, имею ли я вообще какое-либо право (с чисто философской точки зрения) считать что-либо (в том числе алмаз) объективной реальностью.

Невозможно сказать, сколько еще времени я пытался бы выйти из тумана своих метафизических умствований, если бы на помощь не пришла и не спасла меня случайность. Фортуне было угодно, что в то утро я был одет в тот же сюртук, который был на мне во время встречи с Рэчел. Ища в кармане какую-то вещь, я наткнулся на скомканный лист бумаги и, достав его, понял, что держу в руках забытое письмо Беттереджа.

В своей черствости я оставил письмо доброго друга без ответа. Вернувшись к письменному столу, я перечитал его еще раз.

На письмо, не имеющее ни капли важности, не так-то легко ответить. Попытка общения со стороны Беттереджа относилась именно к этой категории. Помощник мистера Канди, он же Эзра Дженнингс, сообщил своему покровителю о встрече со мной. Мистер Канди в свою очередь пожелал со мной увидеться, когда я появлюсь в окрестностях Фризингхолла, и что-то такое мне рассказать. Как на это ответить, чтобы ответ был достоин исписанной бумаги? Я сидел и от нечего делать рисовал по памяти примечательный образ помощника мистера Канди на листке, который должен был стать письмом Беттереджу, и тут поймал себя на мысли о том, что передо мной – в который уже раз! – маячил вездесущий Эзра Дженнингс! Я нарисовал и бросил в корзину по меньшей мере дюжину портретов человека с пегими волосами (волосы получились на удивление похоже) и только тогда написал письмо Беттереджу. Письмо было совершенно ни о чем, однако произвело на меня замечательный эффект. Усилия по написанию нескольких связных фраз на английском языке полностью очистили мою голову от туманной чепухи, наполнявшей ее со вчерашнего дня.

Еще раз занявшись распутыванием неразрешимой загадки своего положения, я попробовал преодолеть препятствие чисто практическим способом. Так и не проникнув в суть событий памятной ночи, я вернулся к их кануну и попытался выкопать из памяти то, что происходило в начале дня рождения, надеясь обнаружить в этом ключ к тайне.

Не случилось ли чего, пока я и Рэчел заканчивали расписывать дверь? Или когда я поскакал во Фризингхолл? Или потом, когда я возвращался с Годфри Эблуайтом и его сестрами? А может быть, еще позже – когда я вложил Лунный камень в руки Рэчел или когда приехали гости и мы расселись за праздничным столом? Память с легкостью отбросила всю череду событий за исключением последнего. Попытавшись представить себе званый ужин, я с самого начала зашел в тупик. Я даже не мог точно вспомнить число гостей, сидевших со мной за одним столом.

Ощущение собственной несостоятельности и вывод, что события во время ужина тем более заслуживали тщательного изучения, слились в моем уме воедино. Любой другой человек, как я полагаю, в моем положении рассуждал бы точно так же. Когда, преследуя свою цель, мы задаемся вопросом о собственных действиях, мы естественным образом пытаемся развеять подозрения. Я решил достать список гостей, присутствовавших на праздничном ужине, в качестве подспорья для моей собственной памяти и обратиться к памяти приглашенных, попросив их записать все, что они помнили о событиях того вечера, после чего сравнить полученный результат с тем, что произошло после их отъезда.

Этот последний умственный эксперимент – Беттередж, пожалуй, отнес бы его на счет того, что во мне на тот момент возобладал ясный французский ум – заслуживает похвалы сам по себе. Невероятно, но факт: я, наконец-то, нащупал корень проблемы. Поначалу я всего лишь хотел получить подсказку, что иду в правильном направлении. Не прошло и дня, как подсказка поступила от одного из тех, кто присутствовал на торжестве!

Согласно моему плану действий первым делом требовалось получить полный список гостей. Его мог без труда предоставить Габриэль Беттередж. Я решил в тот же день вернуться в Йоркшир и начать задуманное расследование следующим утром.

На поезд, уходивший из Лондона в полдень, я не успевал. Ничего не оставалось, кроме как три часа ждать следующего поезда. Что бы еще полезного сделать в Лондоне за это время?

Мысли упрямо вернулись к званому ужину.

Хотя я не помнил числа гостей и во многих случаях их имен, в памяти хорошо отложилось, что большинство из них приехали из Фризингхолла или ближней округи. Многие, однако, прибыли издалека. Некоторые даже не жили в Англии постоянно. Я сам входил в их число, как и мистер Мертуэт. Годфри Эблуайт был третьим. Мистер Брефф? Нет. Я вспомнил, что дела помешали юристу приехать на торжество. А кто из дам постоянно жил в Лондоне? Из этой категории на ум приходила только мисс Клак. Итак, я насчитал по крайней мере трех приглашенных, с кем стоило увидеться еще до моего отъезда. Я немедленно отправился в контору мистера Бреффа, потому как не знал адреса искомых лиц и надеялся, что он подскажет, где их найти. Мистер Брефф был слишком занят, чтобы уделить мне больше минуты своего драгоценного времени. За эту минуту, однако, он умудрился дать – неутешительный – ответ на все мучавшие меня вопросы.

Во-первых, он счел мой новый способ поиска ключа от тайны чистой воды фантазией, недостойной обсуждения. Во-вторых, третьих и четвертых, мистер Мертуэт уже отбыл к месту былых приключений, мисс Клак потерпела убытки и в целях экономии обосновалась во Франции, а мистер Годфри Эблуайт обитал где-то в Лондоне, а может, и не в Лондоне. Не лучше ли мне спросить в клубе? И не буду ли я возражать, если мистер Брефф пожелает мне всего хорошего и вернется к делам?

После того, как круг поисков в Лондоне ограничился адресом Годфри, я последовал совету юриста и поехал в клуб.

В фойе я встретил приятеля, который был закадычным другом моего кузена. Этот джентльмен, сообщив адрес Годфри, рассказал о двух недавних событиях в своей жизни, достаточно важных самих по себе и прежде мне неизвестных.

Оказалось, что Годфри не только не расстроился из-за отказа Рэчел от брачных обязательств, но вскоре сделал предложение руки и сердца другой юной даме, о которой ходила молва как о богатой наследнице. Предложение было принято, их брак считался решенным делом. Но и в этом случае помолвка внезапно и против ожиданий была расторгнута – ходили слухи, что из-за разногласий между женихом и отцом невесты по вопросу о финансах.

В виде компенсации за вторую неудачную попытку женитьбы Годфри вскоре был избран объектом благосклонности и финансовой щедрости со стороны одной из его поклонниц. Богатая пожилая дама, крайне уважаемая в «Перешивочном обществе» и слывшая большой подругой мисс Клак (которой оставила в память о себе лишь траурное кольцо), завещала замечательному, достойнейшему мистеру Годфри пять тысяч фунтов. Получив приличное пополнение скромных денежных ресурсов, он, по слухам, ощутил внезапное желание немного отдохнуть от благотворительных трудов и, как прописал доктор, «съездить для дальнейшего укрепления здоровья на континент». Если я собирался его навестить, с визитом нельзя было медлить.

Я не стал откладывать дело в долгий ящик.

Как и в случае с сержантом Каффом, меня постигло все то же роковое невезение – я опоздал всего на один день. Годфри покинул Лондон предыдущим утром, сев на сквозной поезд, идущий в Дувр. Оттуда его путь лежал в Остенде. Слуга был уверен, что конечной целью был Брюссель. Время возвращения не было точно определено, однако меня уверили, что отсутствие продлится по меньшей мере три месяца.

Я вернулся на свою квартиру в некотором унынии. Трое гостей званого ужина, все трое чрезвычайно умные люди, находились вне досягаемости именно в тот момент, когда они были больше всего мне нужны. Оставалось только надеяться на Беттереджа да друзей покойной леди Вериндер из числа соседей по загородному поместью.

На этот раз я отправился прямиком во Фризингхолл, занявший в моих поисках центральное место. Для встречи с Беттереджем час был слишком поздний. На следующее утро я отправил посыльного с запиской, приглашая дворецкого как можно раньше встретиться со мной в гостинице.

Предусмотрительно отправив посыльного в наемном экипаже, – отчасти для выигрыша времени, отчасти для удобства Беттереджа, – я мог рассчитывать на появление старика менее, чем через два часа. Тем временем я готовился провести опрос тех гостей торжества, что были знакомы мне лично и проживали поблизости. В их число входили мои родственники Эблуайты и мистер Канди. Врач проявил особое желание увидеться со мной и жил на соседней улице. Поэтому я для начала отправился к мистеру Канди.

Памятуя рассказ Беттереджа, я, естественно, ожидал заметить на лице врача признаки недуга, от которого он пострадал. Однако вид его, когда он вошел в комнату и поздоровался со мной за руку, все равно застал меня врасплох. Его глаза сделались мутными, волосы полностью поседели, лицо сморщилось, фигура съежилась. Я смотрел на некогда оживленного, дурашливого, веселого маленького доктора, ассоциировавшегося в моей памяти с неискоренимыми светскими проколами и бесчисленными ребяческими шутками, и не мог обнаружить никаких следов прежнего человека, кроме застарелой привычки к неуместному щегольству. Я видел перед собой развалину, чьи одежды и украшения, словно в жестокую насмешку, оставались такими же пестрыми и кричащими, как и прежде.

– Я часто думал о вас, мистер Блэк, – сказал доктор, – и сердечно рад наконец увидеть вас. Если я чем-то могу быть полезен, сэр, я к вашим услугам. Полностью к вашим услугам!»

Эти несколько слов он выпалил с излишними торопливостью и рвением, выдававшими жадное любопытство узнать, какая причина привела меня в Йоркшир, которого он, совершенно как ребенок, не мог скрыть.

Ставя перед собой цель, я, разумеется, предвидел, что мне придется, если я хочу получить ответ на свои вопросы, каким-то образом объяснять мои личные мотивы практически незнакомым людям. Я обдумал аргументы по пути во Фризингхолл и теперь решил проверить их действие на мистере Канди.

– Мне уже случалось бывать в Йоркшире, и теперь я вернулся по одному романтическому делу, – сказал я. – Все друзья покойной леди Вериндер принимали в нем участие. Помните ли вы о таинственном исчезновении индийского алмаза почти год назад? Впоследствии произошли события, позволяющие надеяться, что его еще можно обнаружить, и я сам как член семьи заинтересован в его возвращении. Одно из препятствий на моем пути – необходимость заново собрать все улики, обнаруженные на тот момент, а если получится, то и новые. В этом деле есть особенности, побуждающие меня вспомнить все, что происходило в доме вечером в день рождения мисс Вериндер. И я решил обратиться к друзьям ее покойной матери и попросить мне помочь вспомнить…

Еще не окончив заученные объяснения, я вдруг запнулся, заметив по лицу мистера Канди, что мой эксперимент потерпел полный провал.

Пока я говорил, маленький доктор сидел и нервно грыз ногти. Мутные водянистые глаза глядели на меня с выражением пустоты и скучающего ожидания, на которые нельзя было смотреть без боли. О чем он при этом думал, угадать было невозможно. Я лишь заметил, что после первых же двух-трех слов его внимание совершенно рассеялось. В чувство его могла привести, пожалуй, только перемена предмета разговора. Я немедля так и сделал.

– Вот, – жизнерадостно сказал я, – что привело меня во Фризингхолл! А теперь, мистер Канди, ваша очередь. Вы прислали мне сообщение через Беттереджа…

Доктор перестал грызть ногти и вдруг оживился.

– Да-да-да! – с жаром воскликнул он. – Точно! Я посылал вам сообщение!

– И Беттередж передал его в своем письме, как положено, – поддержал я. – Вы хотели о чем-то поговорить со мной, когда я снова окажусь по соседству. И вот, мистер Канди, я приехал.

– Вы приехали! – повторил доктор. – Беттередж не ошибся. Я должен вам кое-что сказать. Я просил его передать. Беттередж – удивительный человек. Какая у него память! В его-то возрасте и такая память!

Доктор замолчал и снова принялся грызть ногти. Вспомнив, что Беттередж говорил о влиянии лихорадки на воспоминания, я не прерывал разговор в надежде как-то помочь доктору.

– Мы давно не виделись, – сказал я. – Последний раз мы встречались на дне рождения дочери моей бедной тети.

– Правильно! – воскликнул мистер Канди. – На званом ужине! – Он порывисто вскочил и уставился на меня. Его поблекшее лицо вдруг залил густой румянец, он резко опустился, словно устыдился проявления слабости, которую хотел бы скрыть. Доктор явно сознавал, что память изменяет ему, и с болезненной очевидностью, вызывающей жалость, пытался во что бы то ни стало скрыть это от друзей.

До сих пор он возбуждал во мне лишь сострадание. Однако сказанные им слова – пусть их было немного – до предела накалили мое любопытство. Ужин по случаю дня рождения был одним из прошлых событий, на которое я взирал со странной смесью надежды и сомнения. И вдруг выясняется, что именно о нем мистер Канди хотел сообщить мне что-то важное!

Я сделал еще одну попытку помочь ему вспомнить. На этот раз за моим состраданием стоял личный интерес, побудивший меня двинуться навстречу желанной цели с чрезмерной поспешностью.

– Прошел почти год, – сказал я, – с тех пор, как мы сидели за праздничным столом. Вы не оставили никаких пометок о том, что хотели сказать мне, в своем дневнике или еще где-нибудь?

Мистер Канди намек понял и немедленно дал знать, что счел его оскорбительным.

– Мне не требуется делать никаких пометок, мистер Блэк, – натянуто ответил он. – Я еще не настолько стар и могу (слава богу!) полностью положиться на свою память!

Разумеется, я сделал вид, будто не заметил его обиду.

– Я был бы рад, если бы мог сказать то же самое о своей памяти. Когда я думаю о событиях, происходивших год назад, я редко нахожу свою память настолько свежей, насколько хотел бы ее видеть. Взять хотя бы ужин у леди Вериндер…

Как только напоминание слетело с моих губ, мистер Канди вновь оживился.

– Ах да! Ужин, ужин у леди Вериндер! – воскликнул он с еще большей горячностью. – Я должен вам кое-что о нем сказать.

Его глаза вновь уставились на меня с мучительным вопросом, с такой тоской и пустотой во взгляде, от которых душу охватывали жалость и беспомощность. Он заметно старался и никак не мог восстановить потерянные воспоминания.

– Ужин был очень приятный, мистер Блэк, не так ли? – внезапно вырвалось у него.

Доктор кивнул и заулыбался. Бедняга, похоже, посчитал, что ему удалось скрыть полную потерю памяти, не потерявшись с ответом.

Страшно огорченный, я перевел разговор, как бы мне ни хотелось восстановить утраченные воспоминания, на местные темы.

Тут доктор разговорился. Его память без труда вытаскивала наружу мелочные скандальчики и городские тяжбы, некоторым из которых не исполнилось и месяца. Он выдавал сплетню за сплетней с беглостью прежних времен. Но даже на пике красноречия вдруг спотыкался, вновь глядел на меня с отсутствующим выражением, затем приходил в себя и продолжал говорить. Я терпеливо переносил пытку (разве не пытка для человека космополитических наклонностей покорно и безропотно выслушивать сплетни захолустного городка?), пока каминные часы не сообщили, что мой визит продлился более получаса. Получив право считать жертву принесенной, я поднялся, чтобы распрощаться. Пока мы пожимали друг другу руки, мистер Канди сам вернулся к теме дня рождения.

– Я так рад, что мы снова встретились, – сказал он. – Я в самом деле желал поговорить с вами, мистер Блэк. Очень сильно желал. Об ужине у леди Вериндер, вы же понимаете? Очень приятный ужин, очень, не правда ли?

Повторяя эту фразу, доктор был уже не так уверен, как в первый раз, что ему удалось развеять мои сомнения в крепости его памяти. Тоскливое выражение еще раз омрачило его лицо. Сначала, видимо, решив проводить меня до входной двери, он вдруг передумал, позвонил слуге и остался в гостиной.

Я медленно спускался по лестнице, с упавшим сердцем понимая, что он действительно хотел сказать что-то важное, но так и не сумел преодолеть свою немощь. Очевидно, ослабевшая память доктора удержала одно только воспоминание о желании сообщить что-то важное.

Когда я спустился на нижнюю площадку и свернул во внешний коридор, где-то на первом этаже тихо открылась дверь и меня окликнул негромкий голос:

– Боюсь, сэр, вы увидели в мистере Канди печальную перемену?

Я обернулся и встретился лицом к лицу с Эзрой Дженнингсом.

Глава IX

Впереди, придерживая открытую входную дверь рукой, ждала симпатичная горничная мистера Канди. Ворвавшись в коридор, солнечные лучи осветили лицо помощника мистера Канди.

Против утверждения Беттереджа о том, что наружность Эзры Дженнингса говорила против него, трудно было что-то возразить. Цыганская смуглость, ввалившиеся щеки, острые скулы, глаза с поволокой, странные пегие волосы, поразительное несоответствие между лицом и фигурой, придававшее ему вид одновременно старика и юноши, – все это вкупе производило на других неблагоприятное впечатление. Однако при всем при том я не мог отрицать, что Эзра Дженнингс загадочным образом вызывал у меня непреодолимую симпатию. В то время как светская выучка побуждала меня подтвердить, что я действительно увидел печальную перемену в мистере Канди, и, не останавливаясь, выйти за дверь, интерес к Эзре Дженнингсу пригвоздил меня к месту, позволив ему заговорить со мной о хозяине с глазу на глаз, чего он, видимо, и дожидался.

– Нам по пути, мистер Дженнингс? – спросил я, заметив, что он держит в руках шляпу. – Я направляюсь к своей тетушке, миссис Эблуайт.

Помощник доктора ответил, что идет в ту же сторону к пациенту.

Мы вместе вышли из дома. Я заметил, что симпатичная служанка, расточавшая улыбки и приветливость, когда я с ней попрощался, встретила инструкции мистера Дженнингса насчет времени его возвращения, надув губы и старательно не глядя ему в лицо. Бедняга, очевидно, пришелся в доме не ко двору. Я вспомнил слова Беттереджа о том, что помощника доктора никто не любил. «Ну и жизнь!» – подумал я, когда мы спускались по лестнице на улицу.

Упомянув о болезни мистера Канди, Эзра Дженнингс, похоже, ждал, что я поддержу разговор. Своим молчанием он как бы говорил: «Теперь ваша очередь». У меня были свои резоны обсудить болезнь доктора, и я охотно взял на себя обязательство заговорить первым.

– Судя по переменам, которые я мог наблюдать в мистере Канди, – начал я, – его недуг оказался куда серьезнее, чем я предполагал?

– То, что он выжил, настоящее чудо.

– Его память всегда так плоха, как сегодня? Он пытался что-то мне сказать…

– О том, что было до болезни? – уточнил помощник, заметив мои колебания.

– Да.

– Его память о событиях, предшествовавших болезни, безнадежно ослабела. Лучше бы уж он потерял ее полностью. В то время как мистер Канди смутно помнит, что у него накануне болезни были какие-то планы и поводы для разговоров, он совершенно неспособен вспомнить суть этих планов, о чем хотел говорить и что собирался делать. Он мучительно сознает свою немочь и мучительно озабочен тем, как вы сами видели, чтобы скрыть ее от других. Забудь он прошлое полностью, был бы сейчас намного счастливее. Да и все мы тоже, – добавил он с улыбкой, – умей мы забывать.

– Но ведь в жизни человека всегда есть события, память о которых он не хотел бы терять?

– Полагаю, так можно сказать о большинстве людей, мистер Блэк. Боюсь, однако, что не обо всех. Нет ли у вас оснований считать, что утраченное воспоминание, которое мистер Канди силился восстановить во время разговора с вами, важно не столько для него, сколько для вас?

Своими словами он первый затронул тему, которую мне не терпелось с ним обсудить. Интерес к этому странному человеку побудил меня сначала дать ему возможность заговорить со мной, не открывая с моей стороны то, что я мог сказать о его хозяине, не убедившись, что я могу положиться на его такт и осмотрительность. Наш короткий разговор убедил меня, что я имел дело с джентльменом. Мистер Эзра Дженнингс был наделен качеством, которое я бы назвал непринужденной выдержанностью, что говорило о хорошем происхождении, причем не только по меркам Англии, но и всего цивилизованного мира. С какой бы целью он ни задал свой вопрос, я был уверен, что с ним можно было говорить откровенно.

– Я действительно крайне заинтересован в том, – сказал я, – чтобы проследить события, которые мистер Канди не в состоянии вспомнить. Нет ли у вас на примете какого-нибудь способа освежить его память?

В туманном взгляде карих глаз Эзры Дженнингса мелькнул интерес.

– Памяти мистера Канди уже ничто не поможет. После его выздоровления я не раз пытался ее пробудить и потому могу утверждать это безо всяких сомнений.

Я был разочарован и не стал этого скрывать.

– Признаться, я ожидал более обнадеживающего ответа.

Эзра Дженнингс улыбнулся.

– Ответ, может статься, не полон, мистер Блэк. Воспоминания мистера Канди, вероятно, еще можно восстановить, не обращаясь к нему самому.

– Вот как? С моей стороны не будет нескромностью спросить, каким образом?

– Отнюдь. Главное затруднение с ответом на ваш вопрос состоит в запутанности объяснений. Могу ли я рассчитывать на ваше терпение, если еще раз вернусь к болезни мистера Канди и на сей раз не смогу избавить вас от некоторых медицинских подробностей?

– Прошу вас, продолжайте! Вы меня уже достаточно заинтриговали.

Моя пылкость, похоже, позабавила его или доставила ему удовольствие. Он еще раз улыбнулся. К этому времени мы оставили за спиной последние дома города. Эзра Дженнингс на минуту остановился и сорвал на обочине несколько полевых цветов.

– Как они прекрасны! – безо всякого жеманства сказал он, показывая мне маленький букет. – И как мало людей в Англии замечают эту красоту.

– Вы не всегда жили в Англии?

– Нет. Я родился и отчасти вырос в одной из наших колоний. Мой отец – англичанин, а мать… Мы отклонились от темы, мистер Блэк. Я сам виноват. Признаться, меня многое связывает с этими скромными придорожными цветами. Ну да ладно… Мы вели речь о мистере Канди. Так что к нему и вернемся.

Увязав непроизвольно вырвавшиеся у него скупые слова с меланхолическим взглядом на жизнь, побуждавшим его видеть счастье в полном забвении прошлого, я пришел к выводу, что история, читаемая на его лице, совпадала с историей, услышанной с его слов, по крайней мере в двух отношениях: он настрадался, как никто другой, и был англичанином только наполовину.

– Вы, вероятно, уже слышали, какая причина вызвала болезнь мистера Канди? – спросил мой попутчик. – Вечером после званого ужина у леди Вериндер пошел проливной дождь. Мой хозяин возвращался в двуколке и по дороге домой промок до нитки. Дома его ждал срочный вызов к пациенту. К несчастью, он поехал к больному, даже не переодевшись. Дела задержали меня в тот вечер вдалеке от Фризингхолла. На следующее утро, когда я вернулся, меня ждал встревоженный грум мистера Канди, чтобы провести в комнату хозяина. Я опоздал – болезнь уже сделала свое дело.

– Мне говорили, что у него всего лишь горячка.

– Вряд ли я могу предложить более точный диагноз. С начала и до конца горячка не принимала какой-то особенной формы. Я послал за двумя друзьями мистера Канди, тоже врачами, чтобы попросить у них совета. Они согласились, что случай, похоже, серьезный, однако разошлись со мной во мнении о методах лечения. Померив пульс, мы не могли договориться, что из этого следовало. Оба медика, учитывая частоту пульса, считали, что единственно верный метод заключался в понижении температуры. Я со своей стороны, не отрицая наличия учащенного пульса, указывал еще и на его пугающую слабость, что говорило об истощении организма и необходимости применения стимулирующих средств. Оба доктора настаивали на диете из кашки, лимонада, ячменного отвара и тому подобных вещах. Я же предлагал давать больному шампанское, бренди, нашатырь и хинин. Как видите, это были нешуточные расхождения! Мнение двух заслуженных местных докторов против мнения чужака, работавшего всего лишь помощником врача. Первые несколько дней у меня не было иного выбора, кроме как уступить старшим по возрасту и положению. Тем временем пациент чувствовал себя все хуже. Я попытался во второй раз указать на несомненный симптом – поведение пульса. Частота его не снизилась, в то же время он стал слабее. Моя настойчивость обидела докторов. Они заявили: «Мистер Дженнингс, либо больного лечим мы, либо вы. Каков ваш выбор?» Я сказал: «Господа, позвольте мне пять минут подумать, и вы получите прямой ответ на прямой вопрос». Когда время истекло, ответ был готов. «Вы решительно не хотите использовать стимуляторы?» – спросил я. Они ответили отказом. «Тогда я немедленно испробую свой метод». «Если так, мистер Дженнингс, мы умываем руки». Я распорядился принести из подвала бутылку шампанского и своей рукой дал пациенту выпить полбокала. Оба врача молча взяли шляпы и ушли.

– Вы взяли на себя серьезную ответственность. Боюсь, я на вашем месте отступил бы.

– На моем месте, мистер Блэк, вы бы помнили, что мистер Канди взял меня на работу при обстоятельствах, сделавших меня его пожизненным должником. На моем месте вы бы наблюдали, как он час за часом тает, и пошли бы на что угодно, лишь бы не допустить, чтобы ваш единственный на свете друг умер прямо у вас на глазах. Не думайте, что я не сознавал, в какое кошмарное положение сам себя поставил. Бывали моменты, когда я остро ощущал беспросветность одиночества и груз ужасной ответственности. Будь я счастливым человеком, живи я зажиточно, задача, которую я взвалил на себя, пожалуй, меня бы сломала. Но я не могу оглянуться на счастливое прошлое, я не знал душевного покоя, чтобы сравнивать его с нынешним состоянием тревоги и напряженности, поэтому до конца твердо придерживался принятого решения. Я отдыхал посредине дня, когда пациенту становилось лучше. Остаток суток, пока его жизнь была под угрозой, я не отходил от его постели. К закату, как часто бывает в таких случаях, у него начинался горячечный бред. Он продолжался почти всю ночь и прерывался ранним утром, с двух до пяти, когда даже самые здоровые люди испытывают упадок жизненных сил. Именно в этот промежуток смерть собирает самую обильную жатву. Каждую ночь у постели больного я вступал в схватку за его жизнь, чтобы вырвать его из лап смерти. Я без колебаний проводил избранный мной курс лечения, на который все поставил. Когда не действовало вино, я пробовал бренди. Если стимуляторы теряли силу, я удваивал дозу. После периода неизвестности, который, надеюсь, с Божьей помощью больше не повторится, наступил день, когда частота пульса немного, но ощутимо понизилась. К тому же заметно изменился его ритм, став устойчивым и сильным. В этот момент я понял, что спас своего благодетеля, и, признаюсь, дал слабину. Я опустил исхудавшую руку больного и разрыдался. Обычный истерический припадок, мистер Блэк, ничего более. Физиология утверждает, и не напрасно, что некоторые мужчины обладают женской конституцией. Я один из них!

Свои слезы он объяснил все тем же жестким профессиональным, спокойным, искренним тоном, каким говорил прежде. Его интонации и манеры от начала до конца выказывали особое, почти болезненное нежелание привлекать мое внимание к своей особе.

– Возможно, вы спросите, зачем я вам докучаю всеми этими подробностями? – продолжал он. – Просто я не вижу, мистер Блэк, как иначе подготовить вас к тому, что сейчас скажу. Поняв мое положение во время болезни мистера Канди, вы скорее поймете, почему я так остро желал ослабить давление на свой разум и хотя бы на время чем-то себя отвлечь. Несколько лет назад я на досуге начал писать книгу для собратьев по профессии по сложному и деликатному вопросу о работе головного мозга и нервной системы. Мой труд, вероятно, так и не будет окончен и уж совершенно точно никогда не будет опубликован. Тем не менее работа заменяла мне друга в долгие часы одиночества, помогая коротать тревожное ожидание у постели мистера Канди. Кажется, я уже говорил, что он бредил? И упоминал, в какие часы начинался бред?

– Да.

– Ну вот. Я как раз дошел в своей книге до того места, где обсуждался вопрос о галлюцинациях. Не буду докучать вам своей теорией на эту тему. Расскажу лишь о том, что представит для вас насущный интерес. За время моей врачебной практики у меня не раз возникали сомнения, можем ли мы справедливо утверждать, что в случае бреда утрата связной речи подразумевает утрату способности связно мыслить. Болезнь бедного мистера Канди дала мне возможность разрешить эти сомнения. Я владею искусством скорописи и сумел точь-в-точь записать бессвязные речи пациента. Теперь вы понимаете, к чему я клоню?

Я все прекрасно понял и, затаив дыхание, ждал продолжения.

– Урывками я расшифровал скоропись и перевел ее в обычную форму письма, оставляя большие промежутки между отрывочными фразами и даже отдельными словами, которые безо всякой связи срывались с губ мистера Канди. Полученные результаты я попытался соединить в общую картину наподобие детского пазла. Поначалу все кажется бессмыслицей, однако, применив правильный подход, ей можно придать форму и упорядоченность. С этой целью я стал заполнять пробелы словами и фразами, которые, на мой взгляд, выражали смысл сказанного, меняя и тасуя их, пока мои добавления не становились естественным продолжением слов до и после них. В итоге я не только нашел себе дело, чтобы убить время, пока я ждал и волновался, но и получил подтверждение (как мне показалось) своей теории. Проще говоря, соединив обрывки фраз, я обнаружил, что высшая мыслительная деятельность мозга оставалась у пациента более или менее связной, в то время как вторичная способность к изложению мыслей была практически полностью нарушена и расстроена.

– Одно слово! – нетерпеливо перебил его я. – Называл ли он в бреду мое имя?

– Вы это сейчас услышите, мистер Блэк. Среди множества письменных доказательств верности моей теории или, точнее говоря, среди результатов письменных опытов, ее доказывающих, есть один, где упоминается и ваше имя. Однажды разум мистера Канди почти целую ночь был занят каким-то общим для вас и для него событием. Я записал его сбивчивые слова на одном листке бумаги, а свои догадки, связывающие их воедино, на другом. Производным (говоря языком математики) явился невразумительный монолог, во-первых, о некоем реальном событии в прошлом, во-вторых, о чем-то, что мистер Канди собирался сделать в будущем, если бы ему не помешала болезнь. Вопрос только, является ли этот внутренний монолог тем самым воспоминанием, которое вы тщетно пытались пробудить в нем сегодня утром?

– Вне всяких сомнений! Так пойдемте же назад и посмотрим ваши записи!

– Это невозможно, мистер Блэк.

– Почему?

– Войдите на минуту в мое положение. Вы бы открыли другому человеку то, что в беспамятстве говорил ваш больной, беспомощный друг, не узнав сначала, какая необходимость оправдывает такой поступок?

Я почувствовал, что он не отступит, но все равно попытался спорить.

– Мое поведение в таком деликатном вопросе сильно зависело бы от того, способно ли разглашение скомпрометировать моего друга или нет.

– Я давно избавил себя от необходимости рассмотрения вопроса с этой стороны. Все записки со сведениями, которые мистер Канди пожелал бы сохранить в тайне, уничтожены. Мои письменные эксперименты у постели моего друга не содержат ничего такого, о чем он не решился бы рассказать другим, верни он себе память. В вашем случае у меня есть все основания полагать, что мои записки действительно содержат нечто, что он и сам хотел рассказать вам.

– И вы все-таки колеблетесь?

– И я все-таки колеблюсь. Вспомните, при каких обстоятельствах я собрал эти сведения! Какими безобидными они бы ни были, я не могу себя заставить передать их вам, не удовлетворившись, что на то есть серьезные основания. Он был так безнадежно болен, мистер Блэк! Так беспомощен и зависим от меня! Хотя бы намекните, почему вас так интересуют его воспоминания или в чем, на ваш взгляд, их суть. Разве я многого прошу?

Ответить на вопрос с той прямотой, какой требовали его тон и манеры, означало бы открыто признать, что меня подозревают в краже алмаза. Насколько бы ни выросла моя первоначальная симпатия к Эзре Дженнингсу, ее было недостаточно для того, чтобы справиться с душевным сопротивлением и признаться, в каком позорном положении я оказался. Я вновь прибегнул к объяснениям, заготовленным для удовлетворения любопытства незнакомых людей.

На этот раз мне не пришлось жаловаться на недостаток внимания. Эзра Дженнингс выслушал меня терпеливо и даже с некоторой тревогой.

– Я сожалею, мистер Блэк, что пробудил у вас ожидания и обманул их, – сказал он. – За весь период болезни с первого до последнего дня мистер Канди не сказал об алмазе ни единого слова. Дело, в связи с которым он упоминал ваше имя, могу вас заверить, не имело никакого видимого отношения к поискам драгоценности мисс Вериндер.

К этому моменту мы подошли к развилке дороги. Одна ее часть вела к дому мистера Эблуайта, вторая – к деревне на вересковой пустоши в двух-трех милях отсюда. Эзра Дженнингс остановился на тропе, ведущей в деревню.

– Мне в ту сторону, – сказал он. – Я искренне извиняюсь, мистер Блэк, что не смог вам помочь.

Его тон не оставлял сомнений в искренности. Карие глаза на секунду задержались на мне с выражением грустного сочувствия. Помощник доктора молча поклонился и зашагал в направлении деревни.

С минуту я стоял на месте и наблюдал за удаляющейся фигурой, все дальше уносившей от меня ключ к тому, что я искал. Пройдя некоторое расстояние, Эзра Дженнингс оглянулся. Увидев, что я по-прежнему стою там, где мы расстались, он тоже остановился, словно подозревая, не желаю ли я его окликнуть. Рассуждать о собственном положении было некогда – я терял свой шанс и, возможно, поворотный момент всей моей жизни, причем всего лишь из потворства собственному самолюбию! Времени хватало лишь на то, чтобы окликнуть уходящего, оставив мысли о последствиях на потом. Сдается мне, что в мире не сыскать человека безрассуднее, чем я. Окликнув Эзру Дженнингса, я мысленно сказал: «Теперь уж отступать некуда. Придется рассказать всю правду!»

Помощник доктора немедленно повернул назад. Я двинулся ему навстречу.

– Мистер Дженнингс, – сказал я, – я не был с вами до конца честен. Мой интерес к восстановлению памяти мистера Канди объясняется не возвращением Лунного камня. Причиной моего приезда в Йоркшир послужило важное личное дело. В оправдание моей неискренности я могу сказать только одно: мне невыразимо мучительно открывать перед кем-либо мое истинное положение.

Эзра Дженнингс впервые за все время посмотрел на меня со смущением.

– У меня нет ни права, ни желания, мистер Блэк, вторгаться в ваши личные дела. Прошу простить меня, что я со своей стороны (сам того не ведая) подверг вас неприятному испытанию.

– Вы вправе ставить условия, на которых согласны открыть то, что услышали у постели мистера Канди. Я понимаю и уважаю щепетильность, которая вами руководит в этом вопросе. Как я могу ожидать откровенности с вашей стороны, если сам не был с вами откровенен? Вы должны знать и узнаете, почему меня так сильно интересует то, что мистер Канди хотел мне сообщить. Если выяснится, что я ошибся в своих ожиданиях и вы, зная, чего я хотел, не смогли мне помочь, мне лишь останется положиться на ваше умение хранить тайну. И что-то подсказывает мне, что вы не обманете мое доверие.

– Подождите, мистер Блэк. Я должен сначала кое-что сказать.

Я удивленно взглянул на него. Он был охвачен каким-то душевным волнением, потрясшим его до основания. Цыганская смуглость сменилась серой мертвенной бледностью, глаза вдруг исступленно заблестели, голос стал низким, строгим, решительным – таким я его раньше не слышал. Скрытые в этом человеке способности к добру ли, ко злу ли – определить точно в этот момент было трудно – проявились мгновенной вспышкой.

– Прежде чем довериться мне, – продолжал он, – вам следует узнать, при каких обстоятельствах я был принят в дом мистера Канди. Мой рассказ не отнимет много времени. Я не намерен, сэр, кому бы то ни было рассказывать историю своей жизни. Она умрет вместе со мной. С вашего позволения я передам лишь то, что сообщил мистеру Канди. Если после этого вы не передумаете рассказывать мне то, что собирались, я к вашим услугам. Пройдемся?

Сдерживаемая мука на его лице заставила меня промолчать. Я ответил утвердительным жестом. Мы двинулись дальше.

Через несколько сотен ярдов Эзра Дженнингс остановился у пролома в грубой каменной стене, отгораживающей пустошь от дороги.

– Вы не против немного отдохнуть, мистер Блэк? – спросил он. – Я уже не тот, что прежде. Некоторые вещи меня изматывают.

Я, разумеется, согласился. Он провел меня через пролом к пятачку, заросшему вереском, окруженному кустами и чахлыми деревцами, откуда открывался вид на широкую бурую пустошь во всем ее безлюдном величии. За последние полчаса небо затянулось облаками. Свет дня померк, даль потускнела. Милый лик природы встречал нас неулыбчиво, вяло и бесцветно.

Мы молча присели. Эзра Дженнингс отложил в сторону свою шляпу, устало потер лоб и запустил руку в черные с сединой волосы. Он отбросил букетик полевых цветов, как если бы тот напомнил ему о каких-то прошлых страданиях.

– Мистер Блэк! – неожиданно произнес он. – Вы попали в моем лице в дурную компанию. Я много лет находился под страшным подозрением. Признаюсь сразу же в худшем: моя жизнь погублена, мое доброе имя уничтожено.

Я попытался возразить. Он остановил меня.

– Нет. Простите. Не сейчас. Не спешите выражать сочувствие, о котором потом можете пожалеть. Я коснулся обвинения, довлевшего надо мной множество лет. С ним связаны обстоятельства, говорящие против меня. Я не могу пересилить себя и открыто сказать, в чем оно заключалось. И я совершенно не способен доказать свою невиновность. Я могу лишь утверждать, что невиновен. Клянусь, как христианин, ибо клясться моей честью не имеет смысла.

Он опять на время замолчал. Я взглянул на него. Помощник доктора не ответил на мой взгляд. Казалось, всю его сущность поглотили мучительные воспоминания и попытка заставить себя говорить.

– Я мог бы многое рассказать о безжалостном обращении со стороны моих родных, о жестокой вражде, жертвой которой я стал. Однако зло уже свершилось, его невозможно поправить. Я не хочу вас утомлять или без нужды огорчать, сэр. В начале моей карьеры в этой стране злобная клевета в очередной раз настигла меня, на этот раз – неотвратимо. Я отказался от профессиональной карьеры – мне оставалось уповать только на безвестность. Я расстался с женщиной, которую любил. Не мог же я обречь ее разделять мой позор? В отдаленном уголке Англии появилось свободное место помощника врача. Я его получил. Оно обещало покой, забвение – так мне думалось. Я ошибался. Время и случай способны терпеливо распространять дурную молву до самых дальних краев. Обвинения, от которых я скрылся, вновь настигли меня. Меня заранее предупредили о их появлении. Я успел оставить место по собственному желанию, заручившись рекомендациями согласно моим заслугам. Рекомендации помогли мне найти другую работу в еще одном отдаленном месте. Опять прошло какое-то время. И опять меня настигла смертельная для моей репутации клевета. На этот раз безо всякого предупреждения. Мой работодатель сказал: «Мистер Дженнингс, у меня нет к вам претензий, однако вы должны либо оправдаться, либо уйти». Мне не оставалось иного выбора, я уехал. О том, что я после этого пережил, бесполезно говорить. Мне сейчас всего сорок лет. Посмотрите на мое лицо, и оно само расскажет историю моих многолетних страданий. В конце концов я попал в эти края и встретился с мистером Канди. Ему был нужен помощник. О моих деловых качествах мог дать справку мой последний хозяин. Оставался вопрос о личных свойствах. Я рассказал ему то, что рассказал сейчас вам и даже больше. Честно предупредил, что трудности могут возникнуть даже в том случае, если он мне поверит. «Здесь, как и в других местах, – сказал я, – мне приходится пользоваться постыдным трюком – жить под чужим именем. Фризингхолл, как и любой другой город, не дает никакой защиты от преследующих меня по пятам грозовых туч». А мистер Канди сказал: «Я ничего не делаю наполовину. Я вам верю и жалею вас. Если вы готовы пойти на риск, то и я тоже». Да благословит его Бог! Он дал мне приют, работу и душевный покой, и я твердо убежден (уже не первый месяц), что в дальнейшем уже не случится ничего такого, что заставило бы его пожалеть.

– Клевета сошла на нет?

– Клевета ничуть не ослабла. Но даже застав меня здесь, она опоздает.

– Вы уедете?

– Нет, мистер Блэк, я умру. Последние десять лет я страдаю от неизлечимого внутреннего расстройства. Не скрою, я давно бы позволил недугу убить себя, если бы не последняя зацепка в жизни, все еще придающая смысл моему существованию. Я хочу обеспечить дорогую моему сердцу женщину, которую больше не увижу. Той малости, что я унаследовал от родителей, мало для независимости от мирских нужд. Надежда прожить достаточно долго, чтобы накопить определенную сумму, побуждала меня сопротивляться болезни паллиативными средствами по собственному рецепту. В моем случае единственным таким средством является опиум. Я обязан этому мощному и милосердному лекарству отсрочкой смертного приговора на несколько лет. Однако его достоинства имеют свои пределы. Прогрессируя, болезнь постепенно превратила употребление опиума в злоупотребление им. Близится расплата. Моя нервная система расшатана, ночи превратились в кромешный ужас. Конец уже близок. Пусть он наступит – я жил и работал не зря. Небольшая сумма почти собрана, и я успею ее пополнить, даже если остатки жизни покинут меня раньше, чем я думаю. Сам не понимаю, зачем я вам это рассказываю. Я не настолько низко пал, чтобы взывать к вашей жалости. Просто, я думаю, вы скорее доверитесь мне, если будете знать, что имеете дело с человеком, стоящим на пороге смерти. Не буду скрывать, мистер Блэк, что вы меня заинтересовали. Потеря памяти моим другом послужила мне поводом к сближению с вами. Я рассчитывал на ваше хотя бы мимолетное любопытство к тому, что он хотел вам сказать, и мою способность удовлетворить ваше желание. Существует ли оправдание моей назойливости? Возможно, существует. Любой, переживший то, что пережил я, в горькие минуты размышлял о человеческой судьбе. У вас есть молодость, хорошее здоровье, богатство, свое место в мире и перспективы на будущее. Вы и такие как вы показывают солнечную сторону жизни человека и примиряют меня с миром, который я скоро покину. Чем бы ни закончился наш разговор, я не забуду вашей доброты и снисхождения. А теперь, сэр, решайте сами – говорить ли вам то, что вы собирались, или нам лучше расстаться.

Я ни секунды не раздумывал, что ответить, и, не колеблясь, поведал правду без прикрас, в том же виде, как изложил ее на этих страницах.

Когда мой рассказ приблизился к главному событию, Эзра Дженнингс вскочил на ноги и посмотрел на меня, затаив дыхание от напряжения.

– Я несомненно заходил в комнату, – сказал я. – И я несомненно взял алмаз. На два этих ясных факта я могу лишь возразить, что совершенно не отдавал себе отчета в своих действиях.

Эзра Дженнингс возбужденно схватил меня за плечо.

– Стойте! Вы сказали мне больше, чем думаете. У вас когда-нибудь была привычка принимать опиум?

– В жизни его не пробовал.

– А нервы у вас в прошлом году в это время не шалили? Бессонница и беспокойство вас не мучили?

– Мучили.

– Вы плохо спали?

– Ужасно спал. Несколько ночей вообще провел без сна.

– Выходит, ночь после дня рождения была исключением? Попытайтесь вспомнить. Хорошо ли вы спали в тот вечер?

– Помню! Я спал очень крепко.

Эзра Дженнингс выпустил мое плечо так же неожиданно, как схватил его, и посмотрел на меня с видом человека, освободившегося от последних сомнений.

– Сегодня наступил памятный день в вашей и моей жизни, – торжественно сказал он. – Я абсолютно уверен в одном, мистер Блэк: то, что мистер Канди хотел сообщить вам сегодня утром, есть в записях, которые я вел у постели больного. Подождите! Это еще не все. Я твердо убежден в способности доказать, что вы были без сознания, когда вошли в ту комнату и взяли алмаз. Дайте мне подумать и выбрать время, чтобы лучше вас расспросить. Похоже, что у меня есть доказательство вашей невиновности!

– Объясните же, наконец, ради бога! Что вы имеете в виду?

Увлеченные нашим диалогом, мы сделали несколько шагов и вышли из-за чахлых деревцев, за которыми нас невозможно было заметить. Прежде чем Эзра Дженнингс успел ответить мне, его с дороги окликнул человек, крайне взволнованный и, очевидно, его разыскивавший.

– Иду! – откликнулся помощник доктора. – Постараюсь поторопиться.

Он повернулся ко мне.

– В деревне меня ждет тяжелый больной. Мне полагалось быть у него еще полчаса назад. Я очень спешу. Дайте мне два часа и снова приходите к мистеру Канди. Я найду для вас время.

– Как я смогу ждать! – взмолился я. – Прежде чем уходить, успокойте мой разум хоть словом.

– Дело слишком серьезно, чтобы объяснять его на бегу, мистер Блэк. Я не испытываю вашего терпения умышленно. Начни я объяснения прямо сейчас, ваше нетерпение только усилится. Встретимся во Фризингхолле, сэр. Через два часа.

Человек на дороге снова окликнул его. Помощник доктора поспешил к нему, оставив меня в одиночестве.

Глава X

Я не берусь судить, как период тревожного ожидания, на которое я был обречен, повлиял бы на других людей. На моем же темпераменте двухчасовое испытание сказалось вот как: пока Эзра Дженнингс не рассказал мне того, что я хотел знать, я не мог спокойно сидеть на месте или поддерживать даже пустячный разговор.

В таком состоянии я не только выбросил из головы визит к миссис Эблуайт, но не захотел встречаться даже с Габриэлем Беттереджем.

Вернувшись во Фризингхолл, я оставил Беттереджу записку, сообщив, что меня неожиданно на несколько часов отвлекли важные дела и что он может твердо рассчитывать на мое возвращение к трем часам пополудни. Я предложил, чтобы он пообедал в обычное время и занял себя чем-нибудь приятным. Во Фризингхолле, как я знал, у него имелась целая куча приятелей, и ему было бы нетрудно найти, чем заполнить несколько часов до моего возвращения в гостиницу.

Оставив записку, я вышел подальше за околицу и бродил по пустынным вересковым полям, окружающим Фризингхолл, пока часы не сообщили, что настала пора возвращаться в дом мистера Канди.

Эзра Дженнингс уже вернулся и ждал меня.

Он сидел один в пустой комнатке, сообщавшейся застекленной дверью с хирургическим кабинетом. Голые темно-желтые стены украшали иллюстрации жутких последствий всяческих мерзких заболеваний. Обстановку дополняли книжный шкаф, набитый потрепанными медицинскими справочниками и украшенный вместо обычного бюста человеческим черепом, большой, заляпанный чернильными кляксами стол из сосновых досок, деревянные стулья, какие можно увидеть на кухне или в деревенском доме, истертый половик посреди пола и раковина с краном и вделанной в стену сточной трубой, своим жутковатым видом наводящая на мысль о хирургических операциях. Над выставленными за окно цветочными горшками жужжали пчелы. В саду пели птицы. Из какого-то дома по соседству временами доносилось бессвязное треньканье пианино. В каком-нибудь другом месте эти повседневные звуки могли бы говорить о будничном мире за окном. Здесь же они вторгались в тишину, нарушать которую имели право лишь человеческие страдания. Я посмотрел на футляр для инструментов красного дерева, огромный рулон корпии, занимавший целую полку в книжном шкафу, и внутренне содрогнулся, представив себе те звуки, что считались будничными в приемной Эзры Дженнингса.

– Мне не стыдно за то, в каком помещении я вас принимаю, мистер Блэк, – сказал он. – Это единственная комната в доме, где в этот час дня нас определенно никто не потревожит. Я приготовил для вас свои записки. А вот две книги, к которым нам, возможно, придется обратиться по ходу дела. Подсаживайтесь к столу, мы просмотрим их вместе.

Я пододвинул стул. Эзра Дженнингс вручил мне два больших листа бумаги. Один содержал множество промежутков между отдельными записями. Второй был плотно исписан черными и красными чернилами. Снедаемый лихорадочным нетерпением, любопытством и отчаянием, я отложил второй лист в сторону.

– Сжальтесь надо мной! – воскликнул я. – Прежде чем я приступлю к чтению, скажите хотя бы, на что мне рассчитывать.

– Охотно, мистер Блэк! Вы не возражаете, если я задам вам один-два вопроса?

– Спрашивайте, что пожелаете!

Помощник доктора посмотрел на меня с грустной улыбкой и ласковым интересом в карих глазах.

– Вы уже говорили, что, насколько вам известно, никогда в жизни не пробовали опиум.

– Насколько мне известно.

– Вы сейчас поймете, зачем я сделал это отступление. Продолжим. Вы никогда сознательно не принимали опиум. В это время в прошлом году вы страдали от нервного расстройства и ужасно плохо спали по ночам. Однако в ночь после дня рождения все было наоборот – вы спали крепко. Пока все верно?

– Вполне.

– А причина вашего нервного расстройства и плохого сна вам известна?

– Причина неизвестна. Помню только, что старина Беттередж высказал догадку. Но вряд ли она стоит упоминания.

– Извините. В таком деле все стоит упоминания. Что именно Беттередж счел причиной вашей бессонницы?

– То, что я бросил курить.

– Вы до этого часто курили?

– Да.

– И резко покончили с привычкой?

– Да.

– Беттередж был совершенно прав, мистер Блэк. Когда курение входит в привычку, редкий человек способен резко бросить курить без временного расстройства нервной системы. Так что ваша бессонница получила объяснение, друг мой. Следующий вопрос относится к мистеру Канди. Вспомните, не было ли у вас с ним за ужином или после него какого-нибудь спора, затрагивавшего медицинскую профессию?

Этот вопрос немедленно разбудил одно из дремлющих воспоминаний о торжестве. Глупая ссора между мной и мистером Канди описана тщательнее, чем она того заслуживает, в девятой главе рассказа Беттереджа. Приведенные в ней подробности совершенно сгладились в моей памяти – так мало значения я придал этой стычке. Я мог лишь припомнить и сообщить Эзре Дженнингсу, что азарт и неуступчивость, с которыми я за столом нападал на искусство медицины, вывели из себя даже добродушного мистера Канди. Еще я вспомнил, что спору положила конец своим вмешательством леди Вериндер и что мы с маленьким доктором «помирились», как говорят о детях, и расстались добрыми друзьями, пожав друг другу руки.

– Есть еще один момент, о котором мне очень важно знать. Имелась ли у вас в то время какая-либо причина больше обычного переживать за алмаз?

– Причина была, и очень весомая. Я знал, что алмаз был предметом заговора. Меня предупреждали, что для защиты мисс Вериндер как владелицы камня нужно было принять меры.

– Обсуждали ли вы сохранность алмаза с кем-нибудь еще непосредственно перед сном после званого ужина?

– Об этом говорили между собой леди Вериндер и ее дочь…

– В вашем присутствии?

– Да.

Эзра Дженнингс взял записки со стола и вложил их мне в руки.

– Мистер Блэк, если вы теперь прочитаете эти заметки в свете моих вопросов и ваших на них ответов, вы сделаете два удивительных открытия. Во-первых, вы убедитесь, что вошли в гостиную мисс Вериндер и взяли алмаз в состоянии транса, вызванного опиумом. Во-вторых, что опиум без вашего ведома вам дал мистер Канди, чтобы на практике опровергнуть ваши высказывания за праздничным столом.

Я сидел, держа записки в руках, в совершенном оцепенении.

– Постарайтесь простить бедного мистера Канди, – тихо произнес помощник врача. – Я согласен, он жестоко подшутил над вами, но сделал это без дальнего умысла. Из записей вы узнаете, что он, если бы не заболел, приехал бы к леди Вериндер на следующее утро после ужина и признался бы в розыгрыше. Мисс Вериндер тоже узнала бы об этом и начала бы его расспрашивать, и правда, вместо того чтобы оставаться тайной целый год, вышла бы наружу в тот же день.

Я начал мало-помалу приходить в себя.

– Мое недовольство не может более затронуть мистера Канди, – сердито сказал я. – Однако шутка его не перестает от этого быть актом вероломства. Простить-то я могу, но забыть – никогда.

– Любой медик в своей работе совершает подобные акты вероломства, мистер Блэк. Невежественная подозрительность к опиуму (в Англии) отнюдь не ограничивается низшими или малоразвитыми классами. Любой врач с крупной практикой время от времени вынужден обманывать пациентов, как это сделал с вами мистер Канди. В сложившихся обстоятельствах я не оправдываю его уловку. Я лишь призываю вас отнестись к его побуждениям с правильным пониманием и сочувствием.

– Как это случилось? Кто дал мне опиумную настойку без моего ведома?

– Не могу сказать. Об этом мистер Канди во время болезни не проронил ни слова. Быть может, ваша собственная память подскажет, кого подозревать.

– Нет.

– В таком случае нечего и спрашивать. Кто-то подсунул ее тайком. Оставим это дело и займемся более насущными вопросами. Прочитайте мои записи, если сможете их разобрать. Пусть ваш разум свыкнется с тем, что уже произошло. Я же хочу предложить сделать один очень смелый и неожиданный для вас шаг в будущем.

Последние слова расшевелили меня.

Я просмотрел бумаги в том порядке, в каком Эзра Дженнингс передал их. Менее исписанный лист оказался наверху. Обрывки слов и фраз, которые мистер Канди произносил в бреду, были записаны в следующем порядке:

«… Мистер Фрэнклин Блэк … и обходителен … сбить спесь … к медицине … признал … бессонницы по ночам … сказал ему … не все в порядке … лекарство … он ответил … и блуждать вслепую одно и то же … при всех за праздничным столом … я говорю … ищете сон вслепую … только лекарство … он говорит … ведут слепцов … знаю, что она значит … остроумно … ночной покой, несмотря на острый язык … нужно выспаться … к аптечке леди Вериндер … двадцать пять капель … без его ведома и приехать … завтра утром … ну что, мистер Блэк … лекарство сегодня … никогда не заснете … попались, мистер Канди … прекрасно … без него … выложу … правду … прекрасно … не просто так … дозу лауданума перед сном … что вы … теперь … о медицинском».

На этом первый лист закончился. Я вернул его Эзре Дженнингсу.

– И он говорил это в бреду? – уточнил я.

– Буквально и дословно. Я опустил лишь повторы. Некоторые слова или фразы он повторял по десять, а то и пятьдесят раз, особенно если придавал им большое значение. В этом смысле повторы немного помогли мне соединить разрозненные обрывки. Не следует считать, – он указал на второй лист, – что я в точности воспроизвел то, как изъяснялся бы мистер Канди, будь он в состоянии говорить связно. Я лишь преодолел бессвязность самой речи и добрался до стоящих за ней связных мыслей. Судите сами.

Я принялся читать второй листок, служивший ключом к первому.

Бред мистера Канди был записан черными чернилами, а промежутки между фразами Эзра Дженнингс заполнил красными. Я воспроизвожу здесь конечный результат как единое целое. Оригинальная речь и ее интерпретация записаны здесь друг за другом для простоты сравнения и проверки.

«… Мистер Фрэнклин Блэк умен и обходителен, но c него следовало бы сбить спесь по отношению к медицине. Он признал, что страдает от бессонницы по ночам. Я сказал ему, что у него не все в порядке с нервами и ему следует принять лекарство. Он ответил, что принимать лекарство и блуждать вслепую одно и то же. И это при всех за праздничным столом. Я говорю: это вы ищете сон вслепую, и найти его поможет только лекарство. Он говорит: я слышал поговорку «слепцы ведут слепцов», теперь я знаю, что она значит. Остроумно, но я знаю, как обеспечить ему ночной покой, несмотря на острый язык. Ему действительно нужно выспаться, и у меня есть доступ к аптечке леди Вериндер. Дать ему сегодня вечером двадцать пять капель лауданума без его ведома и приехать завтра утром. «Ну что, мистер Блэк, попробуете лекарство сегодня? Без него вы никогда не заснете». «А-а, попались, мистер Канди, я как раз прекрасно выспался последней ночью без него». Тут-то я и выложу всю правду! «Вы прекрасно отдохнули не просто так, сэр. Вы, сэр, приняли дозу лауданума перед сном. Что вы теперь скажете о медицинском искусстве?»

Первым делом, отложив в сторону рукопись Эзры Дженнингса, я испытал восхищение находчивостью ума, способного соткать из перепутанных нитей гладкую, цельную ткань. Помощник доктора вежливо прервал мои начальные изъявления удивления вопросом, совпадают ли выводы, сделанные мной из его записок, с его собственными.

– Считаете ли вы, как считаю я, что все ваши действия в доме леди Вериндер в ночь после дня рождения мисс Вериндер объясняются воздействием опиумной настойки?

– Я слишком мало знаю о воздействии лауданума, чтобы иметь собственное мнение. Я могу лишь положиться на ваше мнение и признать, что оно убедило меня в вашей правоте.

– Хорошо. Следующий вопрос. Вы убеждены, я убежден. Как нам убедить других?

Я указал на лежащие на столе листы. Эзра Дженнингс покачал головой.

– Это бесполезно, мистер Блэк! Бесполезно в силу трех непреодолимых причин. Во-первых, эти записи велись при обстоятельствах, не отвечающих опыту подавляющего большинства людей. Скорее противоречащих ему! Во-вторых, они основываются на определенной медицинской метафизической теории. Еще одно противоречие! В-третьих, их вел я, и лишь мои собственные заверения могут служить их подтверждением и гарантией, что они не подделка. Вспомните, о чем я рассказывал вам на пустоши, и сами решите, чего стоят мои уверения. Нет! Для окружающего мира мои записки не представляют никакой ценности. Они лишь указывают путь к вашему оправданию. Нашу уверенность необходимо подкрепить доказательствами, и вы – тот, кто их может получить!

– Как?

Помощник врача взволнованно подался вперед над столом.

– Рискнете ли вы принять участие в одном смелом эксперименте?

– Я готов на что угодно, лишь бы снять нависшее надо мной подозрение.

– Согласны ли вы пойти на некоторые временные неудобства?

– На какие угодно, мне все равно.

– Готовы ли вы четко исполнять мои указания? Вы можете оказаться мишенью как насмешек со стороны глупцов, так и упреков со стороны друзей, чьим мнением вы дорожите.

– Говорите, что делать! – нетерпеливо воскликнул я. – Я сделаю все, что бы мне ни грозило.

– Сделать нужно вот что, мистер Блэк. Вы должны похитить алмаз в бессознательном состоянии во второй раз в присутствии заслуживающих доверия свидетелей.

Я вскочил на ноги и попытался заговорить, но лишь молча уставился на него.

– Я считаю, что у нас получится, – продолжал он. – Должно получиться, если только вы мне поможете. Постарайтесь успокоиться. Присядьте и выслушайте меня. Вы снова начали курить – я сам это видел. Давно ли?

– Почти год.

– Вы стали курить больше или меньше прежнего?

– Больше.

– Не согласитесь ли бросить еще раз? Причем резко! Как сделали это в прошлом году.

Я начал смутно различать, куда он клонит.

– Брошу. Прямо сейчас.

– Если наступят те же обстоятельства, что и в июне прошлого года, если вы опять начнете страдать бессонницей, то первый шаг будет сделан. Мы приведем вас в состояние, напоминающее то, в котором ваши нервы находились в ночь после дня рождения. Если мы сумеем полностью или хотя бы частично восстановить окружавшую вас домашнюю обстановку и занять ваш разум будоражившими его вопросами об алмазе, то вы в физическом и нравственном плане будете находиться в том же положении, в каком вас в прошлом году застал опиум. В таком случае можно надеяться, что повторение дозы вызовет в большей или меньшей мере одинаковый результат. Таково, коротко говоря, мое предложение. А сейчас я продемонстрирую вам, на каких основаниях я считаю его оправданным.

Он взял со стола одну из книг и открыл ее на месте, заложенном полоской бумаги.

– Не беспокойтесь, я не стану докучать вам лекциями по физиологии. В наших обоюдных интересах я хочу продемонстрировать, что не прошу вас принимать участие в этом эксперименте ради подтверждения моей собственной теории. Мои взгляды опираются на общепринятые принципы и признанные авторитеты. Уделите мне пять минут, и я докажу, что наука оправдывает мой подход, каким бы смешным он ни казался. Вот для начала физиологическое обоснование моих действий устами доктора Карпентера. Прочтите сами.

Он протянул мне полоску бумаги, служившую закладкой. На ней были написаны несколько строчек:

«Имеется много оснований полагать, что всякое чувственное восприятие, воспринятое перцептивным сознанием, регистрируется (если можно так сказать) в мозге и может быть впоследствии воспроизведено, хотя весь промежуточный период разум не сознавал его наличие».

– Пока все понятно? – спросил Эзра Дженнингс.

– Абсолютно.

Он пододвинул ко мне лежащую на столе книгу и указал на подчеркнутое карандашом место.

– А теперь прочитайте этот отчет о конкретном случае, который, как я полагаю, имеет прямое отношение к вашему состоянию и эксперименту, к которому я вас склоняю. Прошу заметить, мистер Блэк, что я ссылаюсь на одного из величайших физиологов Англии. Книга, которую вы держите в руках, это «Физиология человека» доктора Эллиотсона, а приведенный в ней случай описан авторитетным мистером Комбом.

В подчеркнутом месте говорилось:

«Доктор Эйбл сообщил, как свидетельствует мистер Комб, об одном ирландском складском разносчике, который, будучи трезвым, совершенно не помнил, что делал в пьяном виде, однако, напившись, тут же вновь вспоминал поступки, совершенные в прежних случаях опьянения. Однажды, будучи пьян, он потерял ценную посылку и, протрезвев, не мог отчитаться, куда ее дел. Напившись в очередной раз, он вспомнил, что оставил посылку в определенном доме, и так как на ней не было адреса, она осталась нетронутой и была возвращена по первому требованию».

– И тут все понятно?

– Понятнее не бывает.

Помощник доктора вернул закладку на место и захлопнул книгу.

– Вы удовлетворены, что мое предложение опирается на авторитетные источники? Если этого мало, я могу подойти к этому книжному шкафу и зачитать вам новые места.

– Я удовлетворен. Можете не читать больше ни слова.

– В таком случае вернемся к вашей личной заинтересованности в этом деле. Я обязан сказать вам, что существуют доводы, говорящие не только в пользу эксперимента, но и против него. Если бы мы могли в точности воспроизвести условия, существовавшие в прошлом году, то с точки зрения физиологии определенно получили бы тот же результат. Однако это никак невозможно. Условия можно воссоздать только приблизительно, и, если не получится достаточно близко вернуть вас к вашему прежнему состоянию, наша затея может потерпеть неудачу. Если же получится, а я надеюсь на успех, вы по крайней мере сможете повторить свои действия в ночь после дня рождения и убедить любого трезвомыслящего человека, что в нравственном плане вы не виновны в краже алмаза. Мне кажется, мистер Блэк, я с максимальной беспристрастностью обрисовал вопрос с обеих сторон в рамках взятых на себя обязательств. Если вам что-либо еще не ясно, прошу вас об этом сказать, и, если я смогу дать ответ, я его дам.

– Я прекрасно понял все ваши объяснения. Но, признаться, меня смущает один момент, который вы пока не прояснили.

– Какой?

– Я не понимаю оказанного лауданумом эффекта. Я не понимаю, почему я спустился по лестнице, прошел по коридорам, открывал и закрывал ящики шкафчика и потом опять вернулся в свою комнату. Все это – активные действия. Я думал, что опиум сначала притупляет чувства, а затем вызывает сон.

– Это типичная ошибка в отношении опиума, мистер Блэк! В настоящий момент, помогая вам, я проявляю свои умственные способности (какие есть) под воздействием дозы лауданума в десять раз сильнее той, что дал вам мистер Канди. Однако я не требую, чтобы вы поверили мне на слово, хотя я говорю из личного опыта. Я предвидел ваше возражение и заручился свидетельством, имеющим вес в ваших глазах и в глазах ваших друзей.

Он протянул мне вторую из книг, лежавших на столе.

– Это знаменитая «Исповедь англичанина, любителя опиума»! Возьмите книгу с собой и прочитайте. Из помеченного мной отрывка вы узнаете, что, предавшись, по его выражению, опиуму, Де Квинси ходил на галерку в оперу, получая удовольствие от музыки, или бродил субботними вечерами по лондонским рынкам, наблюдая, как ловчат и торгуются бедняки, чтобы что-нибудь добыть себе на ужин. Так что человек под влиянием опиума вполне способен к активным занятиям и перемещениям.

– Я согласен с ответом, но вы не объяснили действие, которое опиум произвел на меня лично.

– Постараюсь ответить вам в нескольких словах. Опиум в большинстве случаев действует двояко: сначала возбуждает, затем успокаивает. Под возбуждающим воздействием последние и наиболее яркие впечатления, а именно впечатления, связанные с алмазом, сохранившиеся к концу дня, в вашем болезненно чувствительном состоянии только усилились и захватили ваши рассудок и волю, как их захватывает обычный сон. Постепенно под этим воздействием все тревоги о сохранности алмаза, которые вы ощущали в течение дня, скорее всего превратились из сомнений в уверенность, толкая вас к практическим действиям по спасению драгоценного камня, умышленно направляя ваши ноги к нужной комнате, а руку – к нужному шкафчику и ящику в нем. Все это вы делали в состоянии духовного опьянения опиумом. Позже, когда возбуждение сменилось усыпляющим действием, вас постепенно охватили вялость и оцепенение. В конце концов вы погрузились в глубокий сон. С наступлением утра, когда опиум перестал действовать, вы проснулись в совершенном неведении о том, чем занимались ночью, словно с луны свалились. Понятно ли я объясняю?

– Настолько понятно, что я не хочу больше на этом останавливаться. Вы показали, каким образом я проник в комнату и взял алмаз. Однако мисс Вериндер видела, как я вышел из нее с камнем в руке. Не могли бы вы отследить мои перемещения после этого момента? Предположить, что я делал, выйдя из комнаты?

– К этому моменту я и подвожу вас. Меня волнует вопрос, не поможет ли эксперимент, призванный доказать вашу невиновность, еще и найти пропавший алмаз. Выйдя из гостиной мисс Вериндер с алмазом в руках, вы скорее всего направились обратно в свою спальню…

– Ну да. А дальше?

– Вполне возможно, мистер Блэк, пока не буду утверждать большего, что ваше желание уберечь алмаз могло естественным образом навести вас на мысль о том, чтобы спрятать его где-нибудь у себя в спальне. В таком случае вы могли оказаться в роли ирландского разносчика. Под воздействием повторной дозы опиума вы, вероятно, вспомните то место, где спрятали алмаз под влиянием первой дозы.

Наступил мой черед сообщить Эзре Дженнингсу кое-что, чего он не знал. Я остановил его на полуслове.

– Такой исход невозможен. Алмаз сейчас находится в Лондоне.

Помощник доктора посмотрел на меня с большим удивлением.

– В Лондоне? Как он попал из дома леди Вериндер в Лондон?

– Никто не знает.

– Вы собственноручно унесли его из комнаты мисс Вериндер. Кто и как забрал его у вас?

– Понятия не имею.

– Вы обнаружили его поутру?

– Нет.

– А мисс Вериндер обнаружила?

– Нет.

– Мистер Блэк! В этом деле есть нюанс, требующий разъяснения. Позвольте вас спросить, откуда вам известно, что алмаз в настоящее время находится в Лондоне?

После моего возвращения в Англию я задал мистеру Бреффу точно такой же вопрос. Я повторил Эзре Дженнингсу то, что сам услышал от юриста и что уже известно читателям.

По его виду было ясно, что мой ответ его не удовлетворил.

– При всем почтении к вам и вашему адвокату я остаюсь при мнении, которое только что высказал. Я понимаю, что оно основано всего лишь на предположении. Прошу меня извинить, но ваше мнение точно так же основано на одном лишь предположении.

Такой взгляд на дело был для меня в новинку. Я встревоженно ждал, как он его обоснует.

– Я предполагаю, что воздействие опиума, побудив вас завладеть алмазом, чтобы поместить его в надежное место, могло также заставить вас, следуя тем же соображениям, спрятать его где-нибудь в вашей комнате. Вы предположили, что индусы не могли ошибиться. Они отправились к дому мистера Люкера за алмазом, а потому алмаз должен быть у мистера Люкера! Есть ли у вас хоть какое-то доказательство, что алмаз попал в Лондон? Ведь вы даже не можете сказать, кто и как увез его из дома леди Вериндер! Есть ли у вас доказательство, что Лунный камень был заложен у мистера Люкера? Он сам заявляет, что в глаза его не видел, а банковская квитанция лишь сообщает о принятии на хранение вещи большой ценности. Индусы предполагают, что мистер Люкер лжет, вы – что они не ошибаются. В защиту моего мнения могу лишь сказать, что оно имеет право на существование. А что, мистер Блэк, логически или юридически говорит в пользу вашего мнения?

Довод жесткий, но справедливый.

– Признаться, вы потрясли меня, – ответил я. – Вы не возражаете, если я напишу мистеру Бреффу и передам ему ваши слова?

– Напротив. Я буду только рад, если вы напишете мистеру Бреффу. Его совет может пролить на дело новый свет. А пока что давайте вернемся к нашему эксперименту с опиумом. Итак, мы решили, что с этой минуты вы немедленно бросаете курить.

– С этой минуты?

– Это первый шаг. Второй – надо как можно достовернее воспроизвести домашнюю обстановку, окружавшую вас в прошлом году.

Да, но как это сделать? Леди Вериндер умерла. Мы с Рэчел, пока надо мной довлело подозрение в краже, бесповоротно разлучены. Годфри Эблуайт уехал на континент. Собрать всех людей в доме, находившихся в нем последний раз, когда я там ночевал, просто невозможно. Мое замечание Эзру Дженнингса, похоже, ничуть не смутило. Снова собирать тех же людей, сказал он, не так важно, тем более что совершенно невозможно устроить, чтобы они занимали такое же положение по отношению ко мне, как в прошлый раз. С другой стороны, для успеха эксперимента меня должны окружать в доме те же предметы, которые я видел в последний раз.

– Важнее всего, чтобы вы спали в той самой комнате, где провели ночь после дня рождения, и чтобы там стояла та же мебель. Лестницы, коридоры и гостиная мисс Вериндер тоже должны иметь прежний вид. Абсолютно важно, мистер Блэк, вернуть на место все части обстановки, которые с тех пор могли убрать. Ваш отказ от сигар станет напрасной жертвой, если мисс Вериндер не даст своего разрешения.

– И кто же о нем попросит?

– Вы сами.

– Об этом не может быть и речи. После того, что произошло в наших отношениях из-за пропажи алмаза, я не имею права ни видеть ее, ни писать ей.

Эзра Дженнингс на минуту задумался.

– Позвольте задать вам один деликатный вопрос?

Я жестом дал согласие.

– Прав ли я, делая вывод (по одному-двум случайно оброненным вами замечаниям), что до этого мисс Вериндер вызывала у вас повышенный интерес?

– Совершенно правы.

– И она отвечала взаимностью?

– Да.

– Считаете ли вы, что мисс Вериндер крайне заинтересована в доказательстве вашей невиновности?

– Я в этом уверен.

– В таком случае, если позволите, я сам напишу мисс Вериндер.

– И расскажете об идее эксперимента?

– Расскажу обо всем, что мы сегодня обсуждали.

Чего и говорить, я сразу же принял предложенную услугу.

– Пожалуй, я еще успею отправить письмо с сегодняшней почтой, – сказал помощник доктора, взглянув на часы. – Не забудьте, вернувшись в гостиницу, спрятать под замок ваши сигары! Я загляну к вам завтра утром узнать, как прошла ночь.

Я встал, чтобы распрощаться, и искренне выразил глубокую признательность за его доброту.

Эзра Дженнингс мягко пожал мою руку.

– Не забывайте то, что я сказал вам на пустоши. Если я смогу оказать вам небольшую услугу, мистер Блэк, это будет для меня последним солнечным бликом в конце длинного пасмурного дня.

Мы расстались. Это было пятнадцатого июня. События следующих десяти суток, каждое в большей или меньшей мере связанное с экспериментом, в котором я сыграл пассивную роль, были записаны в той последовательности, в какой происходили, в журнале помощника мистера Канди. Записи Эзры Дженнингса ничего не утаивают и ничего не упускают. Пусть Эзра Дженнингс сам расскажет об опыте с опиумом – как он проходил и чем закончился.

История четвертая