лись, и многие, не вытерпев придирок, уходили. И покупатели жаловались на Свету за грубость, но заведующая как могла выгораживала ее, однажды прямо-таки спасла, в контрольном завесе оказалось на сорок граммов меньше дорогих конфет, а ведь точно за такие же провинности, за грубость не одну продавщицу заведующая переводила в уборщицы, увольняла совсем. Все шло хорошо до тех осенних дней, когда в магазин стали поступать арбузы, дыни, виноград и яблоки…
Заведующая вызвала Свету.
— Ну-у, Галина Петровна, зачем же меня! Всегда меня… — отнекивалась Света, стоя у двери и уже все понимая.
А заведующая неподвижно смотрела на нее и кривила губы, причмокивая, точно что-то попало ей в зуб. Потом стала смотреть в окно — ребята-грузчики кидали тару в кузов грузовика. Она думала. И соображала, хлопала ресницами Света.
— Вот что, милая, — сказала наконец заведующая, придерживая рукой дергающееся веко. — Мне нужны деньги… И надо бы поскорее… Ты поняла? Помнишь, сколько ты должна? Ты должна…
— Галина Петровна… — Света подумала, что ошиблась. — У меня… У меня…
— У тебя нет денег…
Света жалко кивнула. Она бы расплакалась, но что-то удержало ее, она словно бы что-то ждала.
— Так что же?
Света молчала.
Заведующая вздохнула и снова поглядела в окно. Грузовик тронулся.
— Слушай, — сказала заведующая тихо, но так властно, что в груди у Светы что-то дернулось. — Я знаю, как ты обвешиваешь… Уносишь домой конфеты… У тебя под прилавком в левом углу спрятано два килограмма «Ермаковых лебедей» и килограмм трюфелей… Я все знаю… Знаю и кое-что еще…
«Что? Что? Что? — покрываясь ознобом, думала Света и чувствовала на шее, на лбу и на спине крапивные прикосновения. — Что она еще знает? Что? Ведь больше ничего…»
— Ты слушаешь? Иди сюда и сядь!
Заведующая грузно поднялась, прошла к двери, открыла ее, выглянула в коридорчик и снова тщательно закрыла, вернулась на свое место у окна, где стояла, держась за спинку стула, побелевшая Света.
— Садись! — повторила заведующая и, когда Света села, сказала, прищуривая некстати дергающийся крашеный глаз и постукивая ногтями в ярком лаке. — Будем откровенны… Понимаешь, я попала в беду, и мне срочно нужны деньги… Пока я была на работе, меня обокрали. Я никому об этом не говорю… Что толку? Будут жалеть, охать, точить языки или еще начнут собирать какие-то крохи… Не нужно, не хочу… Понимаешь, муж был на курорте, дети в школе… Теперь хоть плачь, хоть что… Ни денег, ни вещей… Надо еще платить долги за машину… Ты, конечно, отлично представляешь, что наша зарплата… — Заведующая усмехнулась. — А тут, понимаешь, семья… Больной муж… Дети взрослеют… Ты должна мне помочь. Только помочь… Понимаешь? Ты согласна?
Света дважды кивнула. Она была готова на большее.
— Но помни: об этом разговоре не должен знать никто. И если ты… Ты знаешь, что я не только уволю тебя по статье… за… но… Ладно. Ведь ты умница. Я давно вижу это. Ты с головой, не то что эти дуры… Вот почему на фруктах, на подотчете будут работать только ты и Римма. Ты знаешь, что у фруктов разные сорта и, кроме того, много гнили, порчи…
Света молчала, розовея.
— Поняла? — жестче спросила заведующая.
— Да.
— Деньги будешь сдавать мне. Остальное зависит от тебя.
Света мотнула головой, дернула губкой. Кажется, к ней возвращалась уверенность.
— А долг… Можешь не возвращать… пока я обойдусь. Ты молодая, тебе нужны деньги. Ты должна одеваться, следить за собой. Ну, все… Иди принимай товар. И помни: только я могу выручить тебя. Иди… Все будет прекрасно…
Когда дверь за продавщицей закрылась, заведующая еще несколько секунд смотрела на эту дверь. Потом кисло улыбнулась кому-то, может быть, себе, недовольной углубленной улыбкой. Потом она встала, прошлась по комнате, все кривясь и озабоченно причмокивая, села за стол, достала сумочку, золоченый туб с помадой — любила красно-бронзовую — и, приглядевшись в зеркальце, открыв рот, натянула губы так, что лицо ее приняло выражение глотающей рыбы, тронула губы помадой. Склонив голову, посмотрела, поправила отточенным мизинцем и надулась. Видимо, результат наблюдений не обрадовал ее. Лицо стало кислое и потухшее. «Старею», — горько подумала она, вздохнула и еще подумала, что людям после сорока и ближе к пятидесяти не стоит долго смотреть на себя в зеркало. И все-таки еще смотрела на вялую, прожированную кремами кожу возле глаз, на мелкие, мельчайшие морщинки. Пока они были еще как пленка на кипяченом молоке, если на него слегка подуть. Она смотрела и думала, что эти морщинки станут потом морщинами, и как это ужасно женщине стареть, словно безнадежно сползать по откосу.
За такими размышлениями застала ее всунувшаяся в дверь другая любимица — рыжекрашеная девчонка Римма с нахальными глазами и толстым, торчащим, как у поросенка, носиком.
— Галина Петровна! Покупатель бузит. В кафетерии… Книгу жалоб просит…
— Что еще там! — Заведующая с досадой сунула зеркальце и помаду в сумку, щелкнула застежкой. — Вечно без стука врываешься!.. Сколько говорить…
И, изобразив на толстом лице предупредительнейшую улыбку, вышла из комнаты.
— Суд удаляется на совещание, — объявил председатель и вышел вместе с членами суда.
За высоким столом сбоку остался только прокурор, лысый человек с больным, усталым взглядом. В противоположной стороне, опершись на трибуну, стоял адвокат, бойкий, черноволосый и кудрявый. Несмотря на ни в чем не схожую внешность, выражение лиц прокурора и адвоката было одинаковое. Дело сделано, все ясно, обвиняемые получав по заслугам, законность соблюдена. Обычное торговое дело — таких было и будет… В лицах этих людей, постоянно общающихся с преступниками, однако, сквозило и самое человеческое понимание тех, кто сидел за барьером на длинной широкой скамье.
На скамье за барьером сидели трое: плотная женщина с потухшим лицом, рыжая девушка с носиком-пятачком и Света Осокина. Женщина угрюмо смотрела в одну точку, обе девочки плакали.
Суд совещался недолго.
Я как-то пропустил, не вникая, первую часть приговора и запомнил лишь последнюю:
«Гражданку Осокину Светлану Ивановну, учитывая чистосердечное раскаяние в совершенных преступлениях, к двум годам исправительных работ условно, без права занимать материально ответственные должности в течение пяти лет».
— Условно! Условно! — вслух обрадовался, так что на меня заоборачивались.
А я уже двинулся через шум зала, через толкотню и пересуды в коридор к выходу.
Света вышла на улицу вместе с матерью. Она не видела меня, нас, вряд ли видела. Мать что-то быстро говорила ей, тянула куда-то. Дочь, казалось, не слушала ее, стояла как онемелая, и я видел, что мать сердится. Подходить было неудобно. Я беспомощно огляделся. Неподалеку толпились мои продавщицы, девочки с камвольного, стояли Чуркина, Алябьев, Нечесов. Я махнул им, заметив, что Чуркина хочет что-то сказать.
— Владимир Иваныч! — действительно сказала Чуркина. — Мы тут, — поглядела на девчонок, — мы тут решили…
— Да… — сказал Алябьев.
— Что решили?
— Владимир Иванович, вы передали Осокиной, что она не останется на второй год?.. Что ее переведут?
— Не успел еще.
— Тогда… — Чуркина сурово взглянула на Алябьева. — Тогда надо ей сказать. И… вот девчонки хотят взять ее к себе… Ей ведь нельзя больше работать в магазине. А они берут.
— Правда, Владимир Иваныч. Мы ее хотим взять… К себе на камвольный… А что? — затараторила Задорина, заглядывая мне в глаза. — Правда… Мы решили… Мы еще вчера… Возьмем, научим. Вот мы с Райкой… Или Идка возьмет ученицей…
— Надо ее уговорить, Владимир Иванович, — краснея, сказал Алябьев.
Он был сегодня не похож на себя, растерял где-то свою уверенность и обычное спокойствие. Даже в глаза не мог смотреть.
— Да что вы пристали? Владимир Иваныч, мы сами. Сами должны… — опять Задорина.
— Лешка! — властно сказала молчавшая Чуркина. — Иди! Догони ее… Скажи — завтра чтоб в школе была.
И Алябьев, взрослый, положительный, невозмутимый Алябьев, все гуще краснея, вдруг кивнул нам и ускоренной походкой, наклонив голову, зашагал к углу, а потом побежал и скрылся.
Мы смотрели. Мы ждали. Алябьев не появлялся.
— Пошли, девочки, — вздохнув, дрогнула бровью Чуркина. — Владимир Иваныч! Можно — проводим? До трамвая?
— Мы, конечно… Конечно, мы проводим, — радостно подтвердила Задорина, уже прицеливаясь, как бы прицепиться ко мне сбоку.
И прицепилась. И глаза сияют. Правда, этакие голубые огни! Что с ней поделаешь… Двинулись всей толпой, а справа от меня тяжело ступала насупленная Чуркина. Она так и не обронила больше ни слова. Мне было видно только розовую щеку да черные опущенные ресницы. Ни слова… А когда я уже сел в трамвай и трамвай, обогнув кольцо, тронулся напрямую, я увидел снова, как Чуркина медленно, одиноко идет по тропинке к своему общежитию, и во всем ее облике, в том, как она шла, было что-то большое, усталое и несчастное…
ПЕДАГОГИЧЕСКИЕ ПОРАЖЕНИЯ
У меня педагогические поражения. Не получилось стопроцентного сохранения контингента, а попросту говоря, — бросил школу шофер Ведерников, выбыл из-за сплошной неуспеваемости Орлов. Пардон! Не сплошная неуспеваемость была у Орлова, по физике у Бориса Борисовича — тройка. Двадцать три человека вместо двадцати пяти перешли в последний, одиннадцатый класс.
Но хотя администрация строго отчитала меня за «отсев», за «не принятые своевременно меры», хотя слова в докладе завуча на итоговом педсовете о «возмутительном хладнокровии, с которым классные руководители теряют контингент», относились и ко мне, я, в общем-то, радовался. Что там ни говори, двадцать три из двадцати пяти все-таки немало, а кроме того, я расстался наконец с самыми отчаянными лодырями, из которых один был еще и хулиганом. Нет, не хочется называть их «мои ученики». Чему они у меня научились? Но все-таки они учились, я несу за них долю ответственности. Именно «долю», а не всю ответственность, как это любят говорить, когда ищут козла отпущения. Вот если бы я воспитывал этого Орлова с пеленок, тогда бы мне можно было выносить приговор: «Недоглядел!», «Не справился!»