За этими черными облаками носились на аэропланах отважные кинемооператоры, жадно ловя добычу в фокус своих аппаратов.
Прохладный ветерок скоро вынес ирландца из области дыма, и при его появлении целый хор веселых восклицаний толпы слабо донесся снизу. Это обстоятельство привело в порядок мыслительные способности аэронавта и несколько успокоило его.
Но ненадолго.
Верчение волчком теперь прекратилось, и он увидел, что астраген по силе сопротивления земному притяжению далеко превзошел все ожидания Геблина. Медленно, но верно жилет уносил ирландца прямо к звездам.
Хотя он и был готов на самоубийство для блага науки и своего друга, все же слишком продолжительная агония не входила в его расчеты. Мысль, что ему придется носиться в самых верхних областях атмосферы и, в конце концов, погибнуть от голода и истощения, пришлась ему далеко не по вкусу.
Его ум начал усиленно работать. Он вспомнил, что в кармане его настоящего, не «астрагенового», жилета есть перочинный ножик. Нельзя ли достать это орудие, открыть его и, прорезав в этой воздушной тюрьме маленькое отверстие и постепенно выпуская газ, спуститься на землю? Тогда «роллс-ройс» станет действительностью, а с ним, быть может, и Энид! Вся задача заключалась в том, как достать нож. С большим трудом ирландцу удалось вытащить одну руку из отверстия патентованного жилета. Носящийся вокруг оператор, не понимая причины этих усилий, сильно зааплодировал ему. Мориарти снова просунул руку с крепко зажатым в ней ножом в отверстие жилета. Лезвие было закрыто и вновь потребовались большие усилия, чтобы открыть его. Через минуту сталь ярко блеснула на солнце. Но тщетно старался ирландец найти уязвимое место в оболочке своей воздушной тюрьмы. Крик досады вырвался из его горла.
— Открывайте рот широко, когда кричите! — весело заорал съемщик, вызывая этим новые конвульсии своей жертвы.
Хотя на этой высоте была довольно низкая температура, пот градом катился с лица Мориарти. Тщетно трудился он! Тупое лезвие ножа было бессильно проколоть эластичную материю. Он трижды перевернулся в воздухе в бешеном стремлении добиться успеха.
— Не останавливайтесь, старина! Продолжайте, продолжайте! — беспрерывно горланил фотограф, лицо которого было преисполнено высшего профессионального экстаза. — Еще сальто-мортале! Великолепно! У меня осталось для вас целых шестьсот футов фильмы!
Глаза его были готовы выпрыгнуть из орбит от восхищения.
— Осторожней, осторожней! Не пересолите слишком в игре с ножом!
Особенно яростный удар встревожил оператора. Он знал, что побивает величайший фильмовый рекорд во всей истории кинематографии. Он также знал, что если Мориарти преждевременно сделает дыру в патентованном жилете, зрелище быстро окончится и целых полтысячи футов фильмы останутся незаполненными. Но его совет целиком пропал для ирландца, который, будучи охвачен припадком крайнего отчаяния, поднял нож высоко над головой и что было сил опустил его на вздутую грудь жилета. Нож глубоко вдавил материю, не причинив ей никакого вреда.
— Браво, браво! — вопил оператор.
Мориарти обругал его идиотом и закрыл глаза, зная, что теперь ничто не задержит его на пути к звездам.
Минуты казались вечностью. Он ничего не слышал, кроме шума аэроплана и стрекотания фотографического аппарата.
Снова голос сверху окликнул его:
— Почти готово, сынок! Осталась всего сотня футов. Я дам сигнал вниз другим, Джонни, чтобы они поднялись сюда за вами!
Эти слова не дошли до сознания Мориарти. Он перестал заботиться о земном. Он направлялся туда, где нет ни автомобилей, ни Энид Рейнер…
Мурлыча, как чудовищные коты, с аэродрома поднялись три биплана, приготовленные на всякий случай предусмотрительным директором.
Мориарти услышал вблизи себя гудение пропеллеров и веселые крики пилотов и открыл глаза. Конец веревки, опущенной с одного из аппаратов, скользнул по краю жилета.
— Ловите, старина! — закричал голос сверху. — Хватайтесь за крюк и мы отбуксируем вас на землю!
Что-то задело ирландца; он ухватился за железный крюк.
— Держитесь крепче! — кричали с аэроплана.
Мориарти сжимал в руках спасительный крюк буквально как утопающий, ухватившийся за соломинку.
Биплан исчез из его поля зрения, и он почувствовал, что переворачивается головой вниз.
Внезапно поверхность земли открылась перед его глазами; благодетельный биплан тащил его на буксире обратно к друзьям на землю!
Через три минуты Мориарти, крепко привязанный для безопасности, стоял в воздухе в 20 дюймах от земли, между тем как аэродромные рабочие осторожно освобождали его от чрезмерно раздувшегося жилета.
Питер Геблин прерывающимся от радости голосом, почти всхлипывая, выражал свои поздравления.
— Половина твоя, милый Падди, — лепетал он, — ведь это целые миллионы!
Но директор кинемокомпании был человеком дела, далеким в своей философии от всяких сентиментальностей.
— Свет завоеван! — коротко сказал он, пожимая лодыжку ноги ирландца за неимением возможности достать его руку. — Чарли Чаплин теперь далеко позади!
Мориарти застенчиво улыбнулся. Он видел, что его покушение на самоубийство не достигло цели.
— Вот, — продолжал директор, — чек, обещанный мной — плата за исключительное право.
Ряд лимузинов и других предвестников радости открылся перед глазами ирландца, лишь только его ноги коснулись твердой земли и пальцы зажали драгоценный клочок бумаги. В то же самое время из-за окружавшей его небольшой толпы раздалось радостное восклицание:
— Ура, Падди, ура!
Бросив взгляд через головы ближайших зрителей, он увидел Энид Рейнер, приветливо машущую ему рукой.
Мориарти наскоро поблагодарил улыбающегося директора кинемокомпании и направился к ней.
— Я во всю свою жизнь столько не смеялась, Падди, — весело говорила Энид Рейнер. — Вы самый забавный человек на свете. Я не предполагала, что у вас такие таланты!
Мориарти взял ее протянутую руку.
— В эту блаженную минуту, — сказал он, — я решил купить «роллс-ройс» и хочу, чтобы вы помогли мне сделать выбор.
Краска вспыхнула на щеках мисс Рейнер, и ирландец почувствовал легкую дрожь ее маленькой руки.
Глаза их встретились и… мисс Рейнер ощутила на своей щеке поцелуй м-ра Мориарти.
Щелк!
— Готово, сынок!
Оператор со своим аппаратом в руках стоял, покачиваясь на перекладине только что спустившегося аэроплана.
— За всю мою жизнь это самый лучший конец самой лучшей фильмы!
Октав БельярПУТЕШЕСТВЕННИК ВО ВРЕМЕНИ
Жил я тогда в Риме, посвятив свой досуг изучению этого города пап и цезарей, неустанно роясь в пыли воспоминаний, покрывающей вековыми слоями этот прославленный уголок земли. Суровая красота республиканского Рима, пурпурная пышность Рима императоров, непостижимое искусство Микеланджело и Рафаэля что ни день возбуждали во мне новый энтузиазм. Я дошел до того, что не мог уже представить, как можно жить с иными ощущениями в стране, где двадцатый век тщетно пытается заслонить от нас великое прошлое.
Единственно, что заставляло меня возвращаться к действительности, были новые издания, которые я ежемесячно получал от моего парижского книгопродавца.
Охотнее всего я выбирал для чтения какую-нибудь тенистую аллею Пинчио, а особенно Палатин, этот Roma quadrata первых цезарей, увенчанный руинами императорских дворцов. Я располагался там в уединении среди кипарисов и красных роз, наполняющих благоуханием сады Фарнезе.
Вскоре я заметил, что, кроме меня, еще один человек постоянно посещает те же места. Это был старик с лицом ученого, который ежедневно поднимался на холм, тяжело опираясь на палку, и просиживал часами на одной из разбитых колонн, оставшихся от терм Ливии. Встречаясь почти каждый день, мы стали обмениваться поклонами.
Грустный вид моего компаньона, горькая улыбка на его губах, странная неподвижность взгляда выдавали затаенное горе.
Без сомнения, не любовь к древностям и не поиски эстетических наслаждений приводили его к этим руинам. Тело и душа его были одинаково надломлены. Он сам казался развалиной, которую по закону избирательного сродства притягивают к себе развалины. Обычно он оставался там до самого вечера, машинально играя своей палкой.
Заинтересовавшись этим стариком, я воспользовался первым удобным случаем завязать с ним знакомство. Не скажу, чтобы наши разговоры были очень оживлены. Синьор Баццоли, так звали старика, не отличался многословием; он никогда не говорил о себе; и если разговор все же поддерживался, то исключительно благодаря моей юношеской восторженности. Однако по некоторым замечаниям, выдававшим необыкновенную эрудицию, я разгадал в нем человека большого ума.
В то утро только я успел пожать ему руку, как был озадачен его странным поступком: Баццоли грубо и резко вырвал у меня книгу, заглавие которой бросилось ему в глаза, и потом лишь спросил, охваченный непонятным волнением:
— Вы дадите мне ее прочесть?
Это был роман Герберта Уэллса «Машина времени».
Я взглянул на Баццоли. От лица его отхлынула кровь, пальцы дрожали.
— Охотно, — ответил я.
Присев на колонну, он с жадностью перелистал несколько десятков страниц. Затем его любопытство стало заметно угасать.
— Да, — сказал он необычным голосом, возвращая мне книгу. — Это чистая фантазия. Но все-таки, какое совпадение!..
И он задумался, склонив седую голову на руки. Можно было предположить, что чтение растревожило старую рану, пробудило печальные воспоминания… Я сам только что успел прочитать этот фантастический роман с научной подоплекой и не нашел в нем ничего волнующего. Точно так же я не видел причин для волнения синьора Баццоли.
— Что с вами, сударь? — воскликнул я. — Скажите мне, что случилось? Хоть это и гениальная выдумка, но не могла же она вас так взбудоражить! Предположение, что время есть четвертое измерение пространства и что с помощью особой машины можно путешествовать по времени: присутствовать, например, при крещении Хлодвига или при последних часах нашей планеты, — это фантазия, и только…