– Скучаю. Люблю… Но быть с ним больше не хочу. Он первый отдалился, Рэй. Теперь он в баскетбольном клубе университета. Звезда, можно сказать. Постоянно в разъездах, на учебе или еще где-то… Я виделась с ним только по утрам. Мне было так одиноко, Рэйчел, – она моргнула, выпустив скупую слезу, и поджала дрожащую губу, стараясь не выглядеть передо мной жалкой.
Кажется, мы с ней поменялись ролями. Пришел мой черед вытирать чужие слезы из-за разбитого сердца. Это больно. Не так сильно, как от шипов бородавчатки, но все же…
– Почему ты не позвонила мне, м? Почему тащила этот груз одна? Я бы… – нравоучительным тоном заговорила я, но Роуз устало перебивает:
– Что ты? Да брось, Рэй, это не смешно. Как я могла тебе жаловаться на такое, зная твои травмы из-за Эрика?
Сердце испустило сильный удар, от которого показалось, что меня ударили кувалдой. Такое ощущение, точно ледяной водой окатили и заставили плясать на морозе. Имя. Одно имя – и я в нокауте. До этого никто: ни мама, ни бабушка, никто не вспоминал о нем, а Ро взяла и ляпнула. Хотя чего молчать? Он ведь только призрак из прошлого. Фантом, который стоит изгнать из своей головы.
– Причем здесь он? Мы говорим о Скотте. Они очень разные, – нервно поправляя лохматые волосы, тараторю я.
– Но они были лучшими друзьями. И знаешь, не такие они уж и разные.
– Ладно, – приподняла руки, громко выпалив. – Кто стал инициатором разрыва?
Фишер, облизывая уголок ненакрашенных губ, хмурится, после чего издает тихое хриплое мычание.
– Оба.
Закатываю глаза, глубоко вздыхая.
– Кто первый предложил расстаться? – парирую, хочу донести до нее очевидную вещь.
– Ну, мы ссорились… И я в сердцах сказала, что лучше вообще оставить друг друга в покое. А Скотт ответил, – Ро откашлялась, сделав голос как у парня, – «единственная здравая мысль из твоих уст за последние месяцы».
Я смотрю на нее долго, проникая взглядом в самую душу, однако дверь, за которой прячется ее нутро, непробиваемое. Что за детский сад, господи?!
– Роуз, вы серьезно расстались из-за такого пустяка? Вы либо два идиота, либо ты мне сейчас нагло врешь!
Ее глаза сверкнули непонятным блеском, тотчас напугавшим меня. Реплика моя словно оскорбила подругу: она вся щетинится и спускает брови к переносице.
– Клянусь! Все так и было! Зачем мне тебе врать? – взорвалась блондинка, вскочив с кровати на ноги, да так ловко, что я ойкнула.
Судя по всему, переборщила с напором, однако Ро раньше не была такой чувствительной.
Переводя дыхание, послушно опускаю напряженные плечи и отвожу сонный взгляд. Неразбериха какая-то.
– В общем, потом еще раз поговорим. А сейчас давай спустимся к нашим. Рождество все-таки, – натягиваю чистые штаны и рубашку, которую мне любезно приготовила Реджина, и завязываю волосы в хвостик.
Белокурая подруга постепенно успокаивается, и морщинки на ее лбу разглаживаются.
– Ты должна попробовать мамин пудинг. Он шикарен, – настаивает Роуз, вмиг посветлев, на что я бросаю в ее сторону взгляд, говорящий: «Ты что, издеваешься?»
– Ай, прости, забыла о твоем отравлении.
Ха! Отравление – щекотка по сравнению с тобой, подруга. Я и забыла, какой она бывает шумной.
Серость города меня поражает, доводя в какой-то степени до мурашек, потому что вид из окна автобуса, в котором я сейчас сижу, так похож на картинку из интернета, что я не способна – да и не желаю – отрывать взгляда: трасса полупустая, но машины, двигавшиеся по встречной полосе, разрывают серость желтыми фарами, разукрашивая капли на окнах, превращая их в светлячков. Я почему-то сейчас подумала: «Мертвые светляки, мертвые и прибитые к холодному стеклу». Качка убаюкивала. Музыка, льющаяся в уши через белые провода наушников, позволяет мне, хотя бы понарошку, стать кем-то еще; скорее героиней сопливого фильма, где тебя все жалеют, бегают за тобой и пытаются уловить хоть одно твое даже самое незначительное достоинство, потому что ты вся такая красивая и особенная. Особенная. Когда-то мне тоже хотелось выделяться из толпы, быть не такой как все, верить, что я избранная… Богом? Дьяволом? Может, без понятия, магом или драконом. Чушь, но в нее хочется верить. Потому что люди верят в то, чего на самом деле не существует, этим самым утешая собственные мысли.
Я вышла из автобуса и быстро побежала под козырек остановки, проклиная синоптиков за их лжепрогнозы: обещали снег – получили ливневый дождь. Он такой противный, что хочется хлопнуть в ладоши в надежде на его прекращение. Ага, мечтать не вредно.
Насупившись, резко выдыхаю и энергично оглядываю улицу, только осознав, что все люди, в отличие от меня, сейчас сидят дома с членами своей семьи и сплетничают о всяком интересном.
Мой план был таков: прогуляться по городу, слушая медовый голос любимых исполнителей, а потом отправиться к папе и Изабелле, поскольку оба настояли на моем приходе, таинственным тоном сообщая в трубку телефона: «Это секрет, приходи, чтобы узнать самой». Делать нечего – я согласилась, отложив вечерние посиделки с Роуз на другой день. Но прогулка моя испорчена, и спасибо стоит сказать кучевым тучам, плюющим дождевой водой.
Пушистый снег, который недавно выпал, превратился в слякоть, повсюду грязь, но уже через пару дней, я вас уверяю, Митсент-Сити вновь переоденется в нарядную белую шубку.
Намокнув вплоть до нижнего белья, стуча зубами, я, словно покинутый всеми уродливый, но милый зверек, подхожу к дому отца. Быстро забежав на крыльцо, ледяным пальцем нажимаю на звонок. К счастью, дверь открылась сразу, точно Изабелла караулила меня под окном. Она сперва мне широко и сладко улыбнулась, но потом ее губы исказились в ужасе, как и брови, жалостливо сгустившиеся у переносицы.
– Боже мой, Рэйчел! Ты вся мокрая! – она затаскивает меня в дом, прикрыв дверь, и повторно оглядывает с ног до головы.
Выглядела я, наверное, жалко: белокурые крашеные волосы, тяжелые и липкие, повисли, как сосульки, при этом некоторые пряди умудрились прилипнуть к моей мокрой шее. Черный дутик, светлые широкие джинсы, кожаные ботинки с ромашками такие же неудобные и мокрые; все чешется, хочется поскорее сбросить с себя одежду и, прыгнув в теплую ванну, расслабиться. Отморозила я себе все пальцы на руках, на ногах (особенно ноет мизинец на левой ноге), губы синие, а нос, напротив, красный, и издалека его можно спутать со светофором, черт возьми.
Изабелла приносит мне большое махровое полотенце, после чего родительским тоном велит стоять смирно, сама вытирает мою голову. Я молчу, только жмурясь и пытаясь не улыбаться словно дура. Забавно… Она ниже меня, отчего ей приходится вставать на носочки, и это так мило.
– Бегом в ванную. Я принесу тебе сухие вещи, а это можешь бросить в стирку, – наставляет японка.
Расслышав незнакомые голоса на кухне, я вытянула шею и вопросительно взглянула на Изабеллу.
– У вас гости?
– Да, – на ходу отвечает Изабелла, – но пришли они к тебе.
Сбитая с толку подобным заявлением, я побеждаю свое любопытство и плетусь лениво в душ, который стал панацеей от недуга в виде замерзшего тела. Горячие струи воды, охватывающие мою обнаженную спину, выпирающие позвонки, грудь, плечи, кисти рук, где красуются шрамики, как будто расплавляют меня. Выдавив молочко для тела себе на ладонь, я принимаюсь намыливать сперва живот, а потом остальные части туловища, задержав взгляд на тыльной стороне ладони.
Шрам от ожога загудел, словно он совсем недавний и его все еще беспокоят внешние раздражители вроде горячей воды, соли или приправы. Как-то однажды Ханна сказала мне, что зудят раны, оставленные кем-то на нашем теле или душе, потому, что эти люди нас вспоминают. И знаете, мне совсем не хочется думать об этом, однако мысли сами залетели в голову, кружась по кругу, как чокнутая оса, грозя ужалить кого-нибудь. Если человек, подаривший мне этот шрам и вправду сейчас думает обо мне, то это начало конца. Ненависть превращает нас в безумцев, но какой безумец живет без ненависти? Живой пример – тот самый парень, имя которого, как имя темного лорда, называть нельзя. А то мало ли… несчастье случится?
Капли воды, разбивающиеся о ванну, возвращают меня в реальный мир, а стук в дверь лишь закрепляет данный эффект.
– Рэйчел, это я. И я вхожу, – сообщает Изабелла, но голос ее слышался приглушенно из-за шума воды.
Спрятавшись за шторкой, я выглядываю из своей «крепости», наблюдая за действиями японки. Она кладет стопку одежды на шкафчик с туалетными принадлежностями и, даже не обратив в мою сторону внимания (за что спасибо), покидает комнату. Уже через десять минут я стояла перед зеркалом и сушила волосы. Что же делать с моей одеждой? Я не уверена, что она высохнет хотя бы до завтрашнего утра, не говоря уж о сегодняшнем вечере.
Почему такие непредвиденные ситуации продолжают преследовать лишь меня? Устало фыркнув, выключаю фен и поправляю черный свитер Изабеллы, который пропах ее духами: тонкий аромат лилии. Не знаю почему, но лилия у меня ассоциируется с книгами, а книги – с Изабеллой. Замкнутый круг.
Выхожу в коридор. На кухне до сих пор слышится звон бокалов, громкий мужской смех и всякие разговоры. Похоже, придется представиться, тем более ранее мне сообщили, что гость явился по мою душу.
– О, вот и она, – застал меня в дверях папа с румяными щеками: видно, перепил, – знакомься, Фил, это моя дочь Рэйчел.
Я, в недоумении глядя то на одного человека, то в сторону нарезающей торт хозяйки, муравьиными шагами плетусь вперед, к покидающему свое место неизвестному джентльмену.
На вид ему лет тридцать пять – тридцать девять. Он худой и высокий, похож на бизнесмена или политика; его бледное лицо гладко выбрито, но под определенным освещением заметны следы растительности. Острые скулы, нос длинный и узкий и добрые, необычайно яркие голубые глаза. Он протягивает мне ладонь в честь знакомства, и я, нацепив вежливую улыбку, приветствую его.
– Садись за стол. Ты голодна? – положив руки на мои плечи, подталкивает вперед Изабелла; я повинуюсь.