– Ага, а когда я учился в кулинарной школе, ты вечно тырил у меня деньги, как самый заправский карманник, – бросил в пику ему повар, – а ведь я откладывал их, чтобы попить пивка.
Дэниэл поднес мою чашку к торчавшему под конвейером крану и дернул за рычаг. Из него струей полился кипяток, завихрив порошок. А когда он поставил чашку обратно передо мной, над ней поплыл цветочный аромат зеленого чая.
– Я же не виноват, что ты был самой легкой добычей, – сказал он повару.
– Да таким, похоже, и остался. Сейчас нас хотя бы разделяет прилавок. Закажете что-нибудь особенное?
– Не-а. С нас будет достаточно и того, что в меню. А ты давай работай.
Повар кивнул, потянулся к конвейеру и протянул нам на продолговатых бамбуковых подносах теплые полотенца:
– Если что-то понадобится, дай мне знать.
Затем он оставил нас в покое, вернулся к гигантской рыбине с серой чешуей, которую до этого разделывал, и стал резать на кусочки розовую плоть.
– Это тунец, – сказал мне Дэниэл.
– У меня такое ощущение, что он все еще шевелится, – прошептала я, чувствуя себя в этой обстановке не в своей тарелке.
Здесь все странно выглядело и так же странно пахло. Рядом с блюдами на конвейере можно было увидеть небольшие бирки с надписями на двух языках, японском и английском. Окружение меня потрясло. Особенно если учесть, что я по-прежнему даже не догадывалась, зачем меня сюда позвал Дэниэл.
– Никогда не ела сырую рыбу, – сказала я ему.
– Может, тогда помаленьку начнем? – спросил Дэниэл, толкнул меня плечом и улыбнулся одними глазами.
– Давай, – ответила я, пытаясь развеять охватившую меня тревогу.
Он кивнул и принялся мне в подробностях объяснять предназначение всех этих бутылочек, баночек и крохотных тарелочек, стоявших перед нами. Куда класть палочки для суши. Чем отличаются роллы «нигири», «маки» и рожки «темаки». Затем поставил между нами небольшую подставку с соевым соусом, пастой васаби и кусочками маринованного имбиря, мы уставились на конвейер и смотрели на него до тех пор, пока он не увидел то, что я, по его мнению, должна была попробовать в первую очередь.
– Ролл с тунцом, – сказал он, снимая с ленты небольшую тарелку, – самый обычный, никаких изысков.
– Он что, сырой?
– Лучше считай его первой свежести, в смысле только что выловленным. Палочками для суши пользоваться умеешь?
– Вроде да.
Хотя в действительности мне до этого было ой как далеко.
– Лучше тогда давай пальцами. В этом ничего такого нет, так очень многие делают. Гляди!
Он вытер пальцы о теплое полотенце, которое нам дали, то же самое сделала и я. Затем намазал немного зеленой пасты васаби на два кусочка ролла с тунцом, показал мне, как макать его в соевый соус, и съел.
– Мм… – сказал он, работая челюстями. – Видишь? Давай попробуй.
Я набралась смелости и отправила кусочек ролла в рот. Он был… соленый. Даже очень соленый. А еще рыхлый. И…
– О боже, – прошептала я, когда на глаза навернулись слезы и жутко защипало в носу.
И что мне теперь делать – выплюнуть его или проглотить. А если я подавлюсь?
– Васаби, – со смехом произнес Дэниэл, – глотай, сейчас все пройдет. Запей чаем.
Чай оказался слишком горячим. Я чуть не обожгла язык. Но жуткое жжение в носу все же пошло на спад.
– Ну как?
– Я не почувствовала никакого вкуса.
– Тогда попробуй еще раз, – сказал он и посмотрел на меня взглядом, от которого в груди опять затрепетали крыльями тревожные бабочки. – Иногда со второго раза бывает лучше.
Я положила в рот второй кусочек, на этот раз уже без васаби. Вкус был… необычный, но хороший. Дэниэл снял с ленты конвейера еще несколько тарелочек – ролл с лососем, ролл с тунцом и приправами, «нигири» с креветками. Милые такие кусочки в обрамлении розовой или оранжевой икры. И не успела я даже ничего понять, как уже стала все это поглощать, причем, что бы ни пробовала, мне неизменно очень нравилось. Даже жжение пасты васаби и то теперь казалось приятным. До такой степени, что хотелось еще и еще.
За едой наш разговор перепрыгивал с одного на другое, но не прекращался ни на минуту. Мы беседовали о работе. Об осьминоге Октавии и местных защитниках животных. О карточных фокусах. О книгах. О холсте, который помогли стащить тете Моне. Ну и, как водится, о странице с фамилией Иванова. Ни он, ни я так и не смогли отыскать какой-либо информации о компании ЗАФЗ, название которой нам перевел Шарковски. Дэниэл даже предпринял попытку включить на своем ноутбуке кириллическую раскладку клавиатуры, тыкая вслепую в поисках символов, из которых состоял адрес… Ничего. Ноль. Шиш с маслом.
Наше расследование дела Рэймонда Дарке зашло в тупик.
Но несмотря на обманутые надежды, нам было приятно вот так сидеть, болтать обо всем понемногу и наслаждаться обществом друг друга. Соприкасаться плечами. Улыбаться. Словно у нас и в помине не было никаких проблем.
А в действительности – были они или нет?
Неужели Дэниэла до сих пор не отпустило напряжение?
– Вот видишь? – сказал мне он, когда из наших маленьких тарелок образовалась целая горка. – Я же говорил, что тебе понравится.
– И оказался прав, – согласилась я.
– Бывает.
Он улыбнулся, но какой-то нервной улыбкой, и в этот момент я нутром ощутила, что в нашей непринужденной болтовне наступил перелом.
После долгой паузы Дэниэл сказал:
– Ну хорошо. Я обещал рассказать тебе, о чем меня спрашивали ребята, когда мы пришли сыграть в «Клуэдо». Откладывать это и дальше, похоже, нет никакого смысла.
– Оно и правильно, – ответила я, уже успев запутаться в эмоциях.
Мне стало легче, что он не сказал что-то типа «давай все это дело прекращать», но при этом было не под силу игнорировать чувство под ложечкой. Тот странный, зудящий трепет, который наступает в момент, когда тебе несомненно предстоит услышать что-то плохое, но ты еще не знаешь насколько, и все эти возможности, что мелькают у тебя в голове, намного хуже самой правды.
Дэниэл вытащил телефон и стал в нем что-то искать. А когда нашел, протянул мне.
На экране высветилась полуторагодичной давности статья из «Сиэтл Таймс» под заголовком «ПРОБЛЕМА САМОУБИЙСТВ СРЕДИ УЧАЩИХСЯ ШТАТА ВАШИНГТОН СТАНОВИТСЯ ВСЕ АКТУАЛЬНЕЕ».
В ее первом параграфе говорилось о старшекласснике из Гарфилда, который принял чрезмерную дозу лекарств и был обнаружен уборщиком в библиотеке. Уборщик услышал подозрительный шум: юноша, проглотивший огромное количество антидепрессанта флуоксетин, опрокинул бюст Шекспира. И без постороннего вмешательства наверняка бы умер. А так его лишь отвезли в местную больницу, и теперь он «проходит курс реабилитации дома с близкими».
– Это был я, – тихо молвил Дэниэл. – А уборщик – тот самый Джозеф, которого ты теперь знаешь по работе. За год до этого он закончил школу, правда другую, и только-только стал работать в Гарфилде. В статье написана правда – не найди он меня тогда, я бы умер.
У меня внутри все сжалось от ужаса.
Да это же…
Такого я не ожидала.
Половина моих мыслей понеслись вперед, пытаясь сопоставить этот факт с тем, что я знала о Дэниэле, отматывая назад и вновь проигрывая фрагменты разговоров. Когда я пыталась отыскать в Интернете сведения о нем, ничего такого мне не попадалось. Оно и неудивительно, ведь в статье лишь говорилось о несовершеннолетнем, но имя его не называлось. И аккаунты в социальных сетях подобного рода сведениями украшать тоже не будешь.
Я не могла найти слов.
– Это случилось когда я перешел в последний класс, – объяснил он, – тем летом я оглох на одно ухо и из-за этого в начале учебного года пропустил немало занятий. Меня одолела жуткая депрессия, мама испугалась, и по ее настоянию мы отправились к нашему семейному врачу. А он, вместо того чтобы направить меня к специалисту, попросту выписал антидепрессант и отправил восвояси. Чтобы был результат, антидепрессантам требуется время. Тогда я этого не понимал… Злился, считал себя ущербным и, вероятно, подумал… что сделать уже ничего нельзя. – Он поерзал на стуле и прочистил горло. – У меня было ощущение, что я живу в каком-то пузыре, который сжимается все больше и больше. И мне стало лучше только после того, как я начал посещать психолога.
– Так вот что за ежемесячная встреча, которую тебе нельзя пропускать… – прошептала я.
Он медленно кивнул и несколько раз потер подушечками ладоней бедра, будто набираясь храбрости продолжить разговор.
– Перед этим… я никак не мог смириться с потерей слуха, срывал злобу на учителях, постоянно оставался после уроков в качестве наказания, потом во второй раз сдал тест на проверку академических способностей и опять получил ужасные оценки. – Он украдкой бросил на меня взгляд, быстро моргнул, однако в глаза так и не посмотрел. – Сейчас все это звучит неубедительно, но тогда… Я оказался в нехорошем месте… душевно. Провалился в черную дыру. Человеку, ни разу не пребывавшему в таком состоянии духа, это объяснить трудно. Не знаю… С моей стороны это не был крик о помощи или что-то в этом роде. Я действительно был убежден, что хочу умереть.
Проживи я даже миллион лет, ни за что бы ни о чем подобном не догадалась. Он казался таким счастливым. Был так общителен. Из него ключом била жизнь…
И вместе с тем он что-то скрывал. Я вспомнила, как искала его пост на сайте «Ищу человека» и наткнулась на профиль в социальной сети с подписью: «Хватит спрашивать меня, в порядке я или нет». Вспомнила, как он небрежно назвал себя человеком, «несколько склонным к депрессии», когда говорил о музыке Дэвида Боуи. Как рассказывал об инциденте с трюком Гудини, когда мы играли в «Правду или ложь», и как я тогда чувствовала, что он что-то недоговаривает. Его ежемесячные встречи, которые ни в коем разе нельзя было пропускать… и то, что случилось во время игры в «Клуэдо».
– Те ребята из твоей школы, – сказала я, – имели в виду это?
Он кивнул:
– О том моем поступке судачат все кому не лень.