Только на следующий день, когда я проспала десять часов благодаря лекарствам, которые мне вкололи в отделении неотложной помощи, до меня стало доходить, что же, собственно, произошло. Тетя Мона провела ночь рядом со мной, уснув рядом на моей кровати, а когда я проснулась, дома уже был дедушка – после звонка Моны его прямо ночью привез Кэсс, так что всю эту историю он уже слышал из ее уст. Хьюго был на удивление спокоен. Не проронил ни слова ни об опере, ни о том, как мы оказались там с Дэниэлом. А когда я попыталась объяснить, не стал даже слушать. Сказал, что это неважно.
– Я тебя подвел, – сказал дедушка на кухне, когда я спустилась вниз.
Он стоял, прислонясь к стойке и сложив на груди руки. Мона сидела рядом со мной за кухонным столом.
– Что? Конечно же нет! – сказала я, затягивая поясок халата. – Просто выдался неудачный вечер. Это вполне могло бы случиться и при тебе. Я в полном порядке.
– Ни в каком ты не в порядке. Я подал тебе плохой пример. Постоянно игнорировал проблемы со сном, но теперь пришло время с этим что-то делать.
– Эй, а у меня вообще есть право голоса? Это все-таки мой организм.
– И мои дурные гены. Ты что, в самом деле собираешься пойти по стопам Лили, не обращая внимания на проблемы со здоровьем в надежде, что они пройдут сами собой? Чтобы в конечном счете умереть в отделении неотложной помощи?
– В тот момент она не знала, что беременна! – сказала я, внезапно разозлившись на него за то, что он приплел маму.
– Расскажи ей, Мона. Пусть узнает, как все было на самом деле, а то та сказочная, романтическая версия событий ей больше ни к чему.
Я в замешательстве посмотрела на Мону:
– Что он такое говорит?
Она тяжело вздохнула и ответила:
– Мама знала, что беременна во второй раз.
– Что? Ничего подобного! Она думала, это пищевое отравление. Я знаю! Я сама там была!
Это было самое яркое воспоминание о ней – воспоминание о той ночи, когда все пошло наперекосяк. Порой я боялась, что оно затмит собой все остальные, и в такие моменты ужасно жалела, что в тот роковой момент была с ней. Уж лучше бы ушла ночевать к подруге, оказалась в квартире миссис Пэтти, в ресторанчике… да где угодно, но только не там. И от этого чувствовала себя виноватой.
– О беременности она узнала за несколько недель до смерти и поделилась со мной.
Накладные ресницы, в которых Мона щеголяла минувшим вечером, стали отклеиваться, макияж потек.
– К врачу идти отказывалась. Кто отец ребенка, доподлинно не знала, поэтому сохранять его не планировала, но подозревала, что с ней что-то не так, потому что у нее постоянно…
Мона взглянула на дедушку, но тот только махнул рукой, разрешая ей продолжать:
– Я это слышал и раньше. Теперь пусть послушает она.
– … потому что у нее постоянно шла кровь и она плохо себя чувствовала. Думала, что у нее случится выкидыш. Мы из-за этого здорово ссорились. Меня бесило, что она ничего не хотела предпринимать. Я без конца говорила ей поберечься и пойти к врачу.
– Что? – спросила я, не в состоянии прийти в себя от изумления.
Это никак не соответствовало моим собственным воспоминаниям.
– Но почему она не обратилась за помощью?
Мона медленно покачала головой:
– Насколько я понимаю, она просто тянула время. Думаю, надеялась, что проблема решится сама собой – у нее случится выкидыш, и тогда больше не надо будет ничего делать. И отказывалась принимать какие-либо решения. Ты знаешь, как я любила твою маму… и как люблю сейчас. Но она была не идеал. Когда нужно, могла найти в себе храбрость, но в основном забивалась в угол и, прежде чем что-то сделать, тянула до последнего. А в тот раз слишком заждалась.
Я уставилась на Мону, вытирая непослушные слезы:
– Она могла остаться в живых?
– Этого нам никогда не узнать, – сказал дедушка, в его глазах плескалось волнение. – Мона рассказала мне об этом несколько месяцев назад, вскоре после смерти бабушки. Не уверен, что у меня есть ответы, от которых кому-то из нас станет лучше, но зато знаю одну вещь, которая вселяет в меня надежду.
– Что ты имеешь в виду? – спросила я.
– У тебя есть все шансы сделать совсем другой выбор.
Я немного всплакнула. Мона прижимала меня к себе, и я, чувствуя на себе объятие ее рук, думала о ее беременности, о том, как она проходит все эти обследования, выполняет предписания врачей, встречается с адвокатами, строит с Леоном совместные планы… словом, обращается за помощью. Делает все то, что отказывалась делать мама. Возможно, у меня остались столь смутные воспоминания о ней потому, что мной в основном занималась Мона. Возможно, Мона больше была мне матерью, чем Лили Линдберг.
И я, возможно, маму за это простила.
– Ладно, – твердо сказала я, вдоволь наплакавшись и настрадавшись, – ведите меня к врачу.
Дедушка встал, отошел от стойки, опираясь на свою палку для ходьбы, и удовлетворенно взглянул на меня:
– Вот и замечательно, а то я уже позвонил доктору Коваль. Она ждет нас у себя в кабинете через полчаса.
Мы втроем набились в машину Моны и все вместе поехали туда. Я рассказала врачу все. О дедушкином диагнозе. О моих симптомах, которые после маминой смерти становились все хуже, особенно когда я начала работать в «Каскадии». Доктор Коваль задала мне целую кучу вопросов, заставила заполнить письменный тест на проблемы со сном и сделала приличный забор крови. После чего позвонила какой-то коллеге в городе и попросила оказать ей услугу.
На следующий день я позвонила в отель и сообщила, что мне придется на несколько дней взять непредвиденный отпуск. А вечером мы с дедушкой и тетей Моной уже переступили порог Клиники сна Вашингтонского университета. Специалисты там оказались сама доброта. Они провели комплексное исследование моего сна, на всю ночь подключив к аппаратам с проводами, чтобы проследить, как я буду спать. Я думала, что не смогу уснуть в лаборатории, но потом удивилась самой себе. На следующее утро мне пришлось пройти множественный тест латенции ко сну. С этой целью меня поместили в помещение, напоминавшее самую обычную спальню, обставленную мебелью из ИКЕА и снабженную отдельной ванной. Попросили пять раз вздремнуть и установили, с какой периодичностью я в течение дня проваливаюсь в быстрый сон. Порой мне казалось, что я совсем не спала, но, поскольку меня периодически спрашивали, что мне снилось, похоже, ошибалась.
В перерыве между двумя обследованиями, когда дедушка отправился в вестибюль взять кофе, у меня состоялся разговор с Моной.
– Ну как ты, держишься? – спросила она, придвинув ко мне стул.
– Вся эта периодическая дремота довольно утомительна, – ответила я и слегка улыбнулась.
Она ответила мне тем же и сказала:
– Ты на меня не злишься?
– За что?
– За то, что я оказалась дрянной бесстрашной девчонкой. Что утаила правду о маме. Не надо было мне этого делать, теперь жалею.
– Но почему? – спросила я, неожиданно занервничав. – Ты же могла мне все рассказать. Я допускаю – в самом начале ты могла считать меня слишком маленькой, чтобы понять, но ведь с тех пор прошло много лет.
Она ответила не сразу.
– Думаю, не хотела, чтобы в твоих воспоминаниях Лили выглядела в дурном свете. Ведь она приняла неправильное решение – точнее, вообще отказалась его принимать. Это досадно. И хотя она была милым, чудесным и славным человеком, хорошее обычно не запоминается. Только плохое.
– Кое-что плохое я уже запомнила.
– Но не о ней, а обо мне… – сказала Мона. – Что было бы, расскажи я кому-нибудь о беременности Лили? Позвони Хьюго и убеди его поговорить с Лили? Надави на нее и заставь все же сходить к врачу?
– Бред какой-то, – сказала я, – твоей вины в этом нет.
– Теперь-то мне это известно. Но тогда я боялась, что ты посчитаешь иначе. А потом вышвырнешь из своей жизни либо за эту ошибку, либо за то, что я ее от тебя утаила. Может, это и глупо, но я боялась, что ты в один прекрасный день тоже уйдешь, как и Лили.
– Не уйду.
– Мое ты солнышко… Я очень на это надеюсь. Но после маминой смерти, после кончины бабушки, после многих других событий я порой смотрю на тебя и вижу тот же защитный механизм, которым пользовалась Лили: передо мной опять девушка, которая, дабы обезопасить себя, держит окружающих на расстоянии.
Глядя сквозь оконное стекло на специалистов Клиники сна, я подумала о Дэниэле и нашей с ним ссоре. Нежелание рассказывать мне, что Дарке – его отец, он объяснил страхом меня потерять. Неужели я действительно такая? Неужели сбегаю каждый раз, когда возникают трудности? Неужели действительно отталкиваю от себя окружающих?
– Я очень люблю маму, но быть такой, как она, не хочу.
– Тогда и не будь, – твердо произнесла Мона, – будь самой собой.
Результаты исследований в Клинике сна мне удалось получить только на следующий день. Приехав туда вместе с дедушкой и тетей Моной, устроившись в кожаном кресле по другую сторону письменного стола врача, я вполуха слушала, как она выдавала фразы типа «латенция ко сну» и «неконтролируемые приступы быстрого сна». Но когда услышала слова «патология», а потом «нарколепсия в сочетании с катаплексией первого типа», села прямее и попыталась вникнуть в то, что мне говорила доктор.
По ее словам, к этой патологии существует некая генетическая предрасположенность, и хотя ее симптомы могут не заявлять о себе до подросткового возраста, со временем, как правило, ситуация ухудшается. Вероятно, именно поэтому мои проблемы со сном в последнее время так усугубились.
Еще врач назвала это хронической неврологической патологией, добавив, что мне никогда окончательно не вылечиться и не прийти полностью в норму.
Но.
Я смогу с ней справиться, если изменю повседневные привычки и стану принимать лекарства. К тому же мне надо проявить волю и приложить максимум усилий, чтобы поэкспериментировать с разными препаратами. Ведь на то, чтобы найти подходящее их сочетание, дабы когда надо – спать, а когда надо – бодрствовать, может уйти пара лет. Вероятно, именно здесь дедушка допустил ошибку, когда ему поставили диагноз: ему не понравилось действие медикаментов, и поэтому он вообще от них отказался. Поэтому, если я хотела, чтобы они оказали действие, мне требовалось проявить больше настойчивости.