И восхищаться бы не стали.
И баронесса начала
Себя осматривать: нашла,
Что плечи пышны, грудь бела
И высока, и руки стройны,
И волосы роскошны, и
Все, все, что нужно для любви
И неги… Но благопристойны
Мы будем, и не скажем вам
Всего, что в зеркале предстало
При двух свечах, без покрывала,
Ее заплаканным глазам.
«Дурак Камков!» – Она сказала
Почти с презреньем, и в сердцах
Задула свечи. Вот, впотьмах
Отдернутая занавеса
Опять задернулась, и спать
Легла спокойно баронесса.
Ей тихой ночи пожелать
И мы не прочь: ведь ей досталась
Довольно трудная игра.
Она, несчастная, с утра
Страдала, вдоволь настрадалась, —
Пора заснуть!
Но не спалось
Ей, бедной: в жизнь ее былую,
Блистательную, молодую,
Воображенье унеслось,
И унесло с собой до слез
Обиженное сердце… Было
Над чем подумать! Но забыла
Она, как ветрено губила
Она сердца, когда была
Моложе. Память говорила
Ей о другом: она плыла
На пароходе за границу;
Была в Милане – как царицу
Ее встречали там: она
Всей тамошнею молодежью,
Как василек шумящей рожью,
С утра была окружена.
За ней ухаживал посланник,
И лорд в гороховом пальто,
И политический изгнанник,
И пламенный артист – и кто,
Кто был тогда ее избранник?
Кто был у ног ее? – Никто
И все до одного!.. И каждый
Из них, томясь ревнивой жаждой,
Готов был жертвовать собой
За миг любви, и – боже мой!
Все позабыть, и где ж влюбиться!
В Москве!.. И может это быть?
И может вздор такой присниться?
И кто поверит, что она
Была в Камкова влюблена?
Плебей! учитель – нет, Россия!
Еще ты дикая страна!
Невеждами населена,
Медведями! И молодые
Как старики, и старики
Как дети… Можно от тоски
Здесь умереть. Пора в Тоскану,
В Милан, в Венецию. Не стану
Я больше медлить здесь; прощай,
Прощай, Москва! с тобой прощаться
Я рада, только пожелай
Мне никогда не возвращаться.
Конечно, можно кой-кого
Здесь уважать. Литература
Цвесть начинает; я не дура
И понимаю… для чего
Пристрастной быть? – уж за науки
Россия принялась от скуки,
И в этом можно принимать
Участье, но… но – не дышать,
Не жить!
Такие-то блуждали
В ней мысли и мешали спать.
И до нее не долетали
Ночные звуки: так она
Была в себя погружена.
Но вот Амишка заворчала,
И баронесса услыхала,
Что кто-кто в спальню к ней вошел.
То был барон; он был в халате
И шаркал туфлями; на стол
Ночник поставил и к кровати
Придвинулся.
– Ты спишь, друг мой?..
Бледна, как мрамор гробовой,
Она в подушках чуть дышала.
«Ты спишь?» Она не отвечала,
И не хотела отвечать.
«А я хотел тебе сказать,
Что я сегодня двадцать тысяч
Привез из клуба; а тебя
И не разбудишь!» – Если б высечь
Тебя могла я, – про себя
Она подумала, – признаться,
Была б от этого не прочь.
Как жаль, барон, что в эту ночь
Ты не изволил проиграться». —
Так, чуть дыша, в объятьях сна
Притворно-сладкого, она
Кипела. Видно, притворяться
Ей не наскучило… И он
Не разбудил ее… Барон
Был деликатен. Но закроем
Их ложе пологом: авось,
Соединив их, успокоим
Сердца их, бьющиеся врозь.
_______
И на другой день в праздник (в будни
Для баронессы) ровно в час
Она проснулась пополудни.
Явилась Катя. – «Что ты?» – «Вас
Я разбудить не смела; надо
Вам в магазин; уже давно
Заложена карета». – «Но
Я нездорова… впрочем рада
Я выехать. А какова
Погода?..»
Баронесса встала
Усталой, впрочем, голова
Была свежа. И причесала
Ей Катя волосы. Корсет
Уж баронесса надевала,
Когда ей подали пакет
С печатью. Тихо положила
Она письмо на туалет.
Задумалась, но не спросила,
Откуда, от кого? Заныло
В ней сердце. Может быть, Камков
Вчера был очень нездоров,
Не мог приехать? – никакого
И оправданья нет другого.
Но если только умирать
Не вздумал он, я и читать
Не стану! Долго колебалась
Она: назад ли ей послать
Письмо, или прочесть? Осталась
Одна и – сорвала печать.
Послание Камкова
«Когда б в условный час свиданья,
Дав волю роковым мечтам,
Прочел я по твоим глазам
О тайнах твоего страданья, —
Клянусь, я б пал к твоим ногам,
И, сердцем нищий, все богатства
Его тебе бы обещал,
Твое бы сердце обокрал,
И совершил бы святотатство.
Клянусь! я б обманул тебя,
Себя, и Бога, и природу,
Я б исказил свою свободу
И обладал бы, не любя.
Нет, перед любящей душою,
Перед страданием твоим
Я прохожу, склонясь главою,
Как перед чашею святою,
Глухим отчаяньем томим.
Запуган жизнью, я страдаю,
Когда люблю и не люблю,
Но о прощеньи не молю,
И ничего не принимаю
От тех, которым не даю.
Скажи – и справедливо будет,
Когда ты скажешь обо мне:
Несчастный! он меня не любит,
А мог бы счастлив быть вполне!..»
И баронесса прочитала
Стихи, и тут же разорвать
Хотела их, но воздержала
Себя от гнева, чтоб опять
Их на досуге прочитать…
Как вам понравились, читатель,
Стихи героя моего?
– Да что, помилуйте! мечтатель!
Мечтатель, больше ничего!
Писал он искренно, быть может,
Но… но и это не поможет.
В наш век в поэзии смешон
Восторженный какой-то тон…
К чему, прикидываясь птицей,
Парящей в небе, сознавать.
Что не умеем мы летать?
К чему нам язвы врачевать
Какой-то розовой водицей,
Тогда как нужен, может быть,
Нам яд, чтоб вышло все наружу
И кровь очистилась?.. – Ну да!
Согласен с вами, господа,
Но – яд глотая, вы на стужу
Не выходите: ревматизм
Получите и в прозаизм
Такой вдадитесь, что микстура
Да пластыри заменят вам
Все, чем могла б литература
Гордиться, жизнь цвести и греть
И двигать вас… Больного
Здоровым мы не назовем,
Но и на суд не позовем
Ничем невинного Камкова.
В те дни, когда он обитал,
Учил, учился и мечтал
И землю бременил, – едва ли
Друзья больным его считали:
Для них служил он образцом
Души и мысли непреклонной.
В среде холодной, дряблой, сонной
Он вырос – но глядел бойцом,
Когда его впервые встретил
Студент Белинский, и Камков,
Быть может, прежде всех заметил
В нем искру божью – и ответил
На первый пыл его идей
Живою дружбою своей…
Белинский долго оставался
К нему пристрастным (господа,
Скажу вам на ухо) тогда…
Наш первый критик восхищался
Стихами друга моего,
И даже видел в нем поэта…
Камков, напротив, на него
Нередко нападал за это.
Своих стихов он не ценил;
Когда же Лермонтова скорбный
Раздался голос – он почтил
Свою поэзию надгробной,
Без слез и жалоб… Не упал
Он духом, только раз, угрюмый
Поник над лермонтовской думой:
«Мы здесь пропущены», сказал.
Послание к Камкову одного
из учеников его в 1846 году
Ты был угрюм, но тих и бледен,
Приветлив, но невесел, – беден,
Но в людях счастья не искал;
А я был юноша-мечтатель,
Тщеславный, ветреный искатель
Удач, разгула и похвал.
Душой мельчая с каждым годом,
Тебе внимал я мимоходом;
Со мной ты мало говорил,
Наставник наш красноречивый!
Но и вне школы, – твой пытливый,
Твой светлый взор за мной следил.
Ты выжидал. – Настало время,
Жизнь на меня легла, как бремя:
Изныл я от пустых страстей,
От пересудов, пошлых мнений,
От вековых предубеждений,
Не сознавая их цепей.
И я пришел к тебе – невольно
Меня к себе ты влек – и больно
Признаться было мне… – но ты
Не дождался моих признаний:
Ты понял суть моих страданий
И обновил мои мечты.
Тебя я слушал, как пророка;
Ты предо мной раскрыл широко
Иную жизнь, учитель мой.
Твой ум сиял – ты смело ставил
Иную цель, свободу славил…
Пылало сердце – факел твой…
Вникать я стал – и, как туманы,
Редели предо мной обманы
Всех стран земли и всех веков,
Кумиры падали – народы
Взимали голосу свободы
И выходили из оков.
И вот, в углу для всех сокрытом,
Как ты, я стал космополитом, —
Стал гражданином мировым:
Порою в лес иду – порою
Стою задумчив над рекою, —
Увы! что делать мне с моим
Никем не понятым гражданством?
Здесь, перед рабством и тиранством
Равно я жалок и смешон.
Пишу к тебе средь ночи бурной,
Средь копоти избенки курной,
Буграми снега занесен.
Хозяева мертвецки пьяны,
И тараканы – тараканы…
Средь обитателей степных
Они одни – хоть и трусливы —
Свободны, трезвы и счастливы,
И молча я гляжу на них.
Ползут на грудь, ползут за шею
И я – я силы не имею
Давить их на моей груди,
Так я гуманен! так доволен
Своим гражданством! но я болен…
Больной пишу – не осуди!
В напечатанных шести главах «Свежего преданья» не исчерпывается содержание задуманного мной романа. Тем из моих читателей, которые, пробежав эти главы, найдут в них хоть несколько страниц достойных их внимания или не поглядят на посильный труд мой с высоты своего величия, намерен я в кратких словах досказать роман, мною когда-то задуманный, и таким образом познакомить их с его содержанием.