Я следила, как она поднимается с места, чтобы, обогнув стол, проплыть мимо меня к одному из сундуков. Ног под длинной юбкой было не видно, но двигалась баньши так плавно, что у меня не осталось сомнений – она не шла, а парила.
Открыв тяжёлую крышку, мисс Туэ явила моему взгляду недра сундука, наполненные закупоренными склянками тёмного стекла.
– Приготовься к потерям, – отстранённо проговорила она, ведя длиннопалой рукой над склянками, явно выискивая среди них нужную. – Владычица Предопределённости следует за тобой по пятам. Она уже забирала за грань тех, кто тебе близок, и заберёт опять, ещё прежде, чем луна снова станет полной. – Баньши наконец нашла то, что искала, – и, закрыв сундук, вернулась за стол с маленькой круглой бутылью, на ходу вытаскивая деревянную пробку. – Вскоре ты встанешь перед сложным выбором. Ты захочешь спасти того, кто тебе дорог, однако плата за это будет слишком велика. За его спасение тебе придётся заплатить собой. – Наконец сев на прежнее место, мисс Туэ устремила на меня тяжёлый взгляд из-под вуали. – Выбирать тебе, и тебе одной. Но мой совет – не мучай себя. Забудь о самоотречении. Твоя жертва всё равно окажется напрасной.
Мне казалось, что каждое её слово падает на меня камнем, но я повторяла их про себя, отчаянно стараясь запомнить. И, когда баньши поставила открытую бутыль передо мной, лишь безмолвно уставилась на неведомое зелье.
– Пей. До дна, – велела предсказательница, потянувшись за хрустальным шаром, чтобы воздвигнуть его посреди стола. – Здесь нужно нечто посильнее карт.
Я взяла бутыль в руку. Осторожно принюхалась: варево внутри пахло резко и очень необычно, но я сумела разобрать нотки аниса, имбиря и календулы.
– Что это?
– Это поможет тебе открыть разум. Чтобы ты смогла действительно заглянуть в будущее. Обычно в шаре не разглядеть ничего, кроме туманных картинок, обрывков неясных видений, но я помогу тебе узреть куда больше. Надеюсь, это поможет тебе выбрать правильный путь… и избежать ошибок, которые могут дорого тебе обойтись. – Баньши нетерпеливо кивнула на бутыль. – Пей. И учти, это я делаю далеко не для всех.
Я понимала, что это весьма неразумно: глотать непонятное питьё в шатре незнакомки, которую я вижу впервые в жизни. Но, наверное, уже привыкла поступать неразумно, – потому что поднесла тонкое горлышко к губам.
Зелье немедля связало рот горечью, заставив меня скривиться. Хорошо хоть его хватило всего на три глотка. Никаких изменений в своём самочувствии или мировосприятии, впрочем, я не заметила.
Радоваться этому или огорчаться?..
– Клади руки на шар, – сказала мисс Туэ, когда я поставила опустевший сосуд обратно на стол.
Я подчинилась, ощутив кожей прохладу хрусталя. Ладони баньши тут же легли поверх моих, прижав мои пальцы к стеклу.
– Ты увидишь то, что будет, и то, что только может быть. Будущее не определено. Что из этого произойдёт, а что нет, зависит только от тебя. – Предсказательница прикрыла глаза, и на коже её снова вспыхнула магическая печать. – Смотри в шар.
Глупость какая-то, сердито шептало что-то внутри меня, когда я уставилась в прозрачную хрустальную глубь, где цветными пятнами искажались отражения предметов вокруг. Горечь зелья до сих пор стояла на языке. С чего ты вообще ей веришь? Почему не думаешь, что она устраивает представление, дабы выбить плату побольше?
Я едва успела подумать, что в словах баньши слишком много совпадений с реальностью, чтобы я могла им не верить, когда хрусталь помутнел. Миг спустя я поняла: в нём клубится туман, сворачиваясь меж стеклянных стенок вкрадчивыми белыми клубами, похожими на пушистых змей.
Шар исчез в тот же миг, как я осознала, что у меня кружится голова. Вместе с шатром, черносливовым дымом и ощущением чужих пальцев поверх моих. И туман вдруг оказался не в нём, а вокруг меня; и я летела в этот туман, летела вниз головой, чувствуя, как звенит в ушах внезапная тишина, пугающая даже больше всего остального, а потом…
Я стою в светлой комнате. Нет ни звуков, ни ощущений – лишь немая картинка перед глазами, цвета и резкость которой смягчены, точно кто-то подкрасил реальность пастелью.
Комнату не видно целиком – только кусок. Остальное поглощает тот же туман, окружавший всё непроглядной стеной. Он открывает лишь часть выбеленной стены с окном, за которым – красота: невысокие дома белоснежными ласточкиными гнёздами лепятся к скалам, пеной покрывая вершину острова, отвесно срывающегося в море. Воды столь пронзительно-голубые, что едва можно различить, где они переходят в небосвод, и синие крыши-купола кажутся не то их отражением, не то продолжением неба. Там светит яркое летнее солнце, а рядом с окном в плетёном кресле сидит темноволосая дама, укачивая на коленях маленького мальчика. Он совсем кроха, ему едва ли исполнилось пять-шесть. Хмурая девочка постарше – на вид ей около десяти – стоит перед креслом, слушая, как дама что-то ей выговаривает с ласковой строгостью; я вижу лицо дамы и движение её губ, но не различаю ни единого слова.
Эта дама – я.
Я приближаюсь, вглядываясь в саму себя годы спустя. Волосы ниспадают до талии вольной каштановой гривой. Лицо изменилось мало, лишь немного осунулось, окончательно утратив детскую припухлость и обретя привлекательную гармоничность. Фигура женственно округлилась, и бюст стал пышнее. В уголках глаз сеточкой залегли морщинки, выдавая, что я уже далеко не молода – но это выдавали только они, и в остальном выгляжу я прекрасно. На мне свободное белое платье с широкими рукавами, из лёгкой ткани, струящейся светлыми складками, – хм, неужели под ним нет корсета?.. Что ж, если бы меня не ограничивали ни мода, ни приличия, я бы и правда хотела носить такое. Не сковывающее движений, не ограничивающее ни в чём.
Я приглядываюсь к детям. У заплаканного малыша тёмные кудряшки и зелёные глаза, прямые волосы девочки – пепельного оттенка – ниспадают на плечи. Она насуплена, серебристый взгляд не по-детски серьёзен и хмур, и острые черты тонкогубого личика поразительно напоминают о другом лице.
Я могу сказать, кто её отец, ещё прежде, чем он появляется из тумана, чтобы приблизиться к креслу. Непривычно улыбчивый, в непривычно светлых одеждах, уступивших место обычной черноте. Не постаревший ни на день, – напротив, этот Гэбриэл Форбиден кажется куда моложе того Гэбриэла Форбидена, которого знаю я. Он спрашивает что-то, глядя на детей; и я, настоящая, подчиняясь неясному порыву, тяну руку к нему… но её не видно, точно я соткана из воздуха – а туман тут же заполняет собою всё, поглощая и Гэбриэла, и другую меня, и комнату, и детей.
Когда он рассеивается, я уже в Грейфилде.
Нашу гостиную я узнаю безошибочно. Бланш – располневшая, но ничуть не подурневшая – разливает чай; юбка её платья столь пышна, что не остаётся сомнений – под ней кринолин. Джон, отрастивший внушительные бакенбарды и животик, выпирающий из-под жилета, любовно наблюдает за действиями супруги. Ни матери, ни отца не видно. То ли их прячет всё тот же туман, вновь покрывающий большую часть комнаты, то ли произошло то, о чём мне не хочется думать.
Другая-я сижу в углу. Читаю что-то двум девочкам-близняшкам, пухлым и белокурым, в которых легко угадываются мои будущие племянницы. Они сидят прямо на полу у моих ног, жадно вслушиваясь в какую-то историю. Мои волосы собраны в пучок, чёрное платье столь строгое, что такое скорее бы пристало носить гувернантке. Девочкам не больше шести-семи, и по Бланш я с уверенностью могу сказать, что со дня её свадьбы прошло не так много времени… но я – бледная, измождённая, с тусклым взглядом и морщинами, тонкими страдальческими ниточками испещрившими лицо, – кажусь куда старше, чем в предыдущем видении, и даже более худой, чем сейчас.
Ещё прежде, чем я вижу, что на моём пальце нет обручального кольца, я понимаю: у этой меня никогда не было детей. Мужа, похоже, тоже. И по кому мой траур? По родителям? Но Бланш в сапфирно-синем…
Туман снова сгущается, скрывая это жалкое зрелище: меня-приживалки, няньки для детей собственной сестры.
Следующей я вижу свадьбу.
Маленький храм почти пуст. Ни гостей, ни свидетелей, лишь жрец и жених с невестой. Сухопарый священнослужитель мне незнаком, и храм – явно не в Хэйле. Мне снова восемнадцать, и глаза мои сияют – не понять, от счастья или от бликов свечей; простое платье – цвета нежной сирени, в каштановые волосы вплетены голубые ленты, на челе зеленеет венок из вереска, боярышника и плюща. Гэбриэл держит мои пальцы в своих, пока жрец обматывает наши соединённые руки тяжёлым золотым шнуром. В разноцветных глазах – выражение, которого я никогда не видела в них наяву: странное, какое-то беззащитное недоверие. Точно Гэбриэл Форбиден боится, что его невеста вот-вот исчезнет.
На нашей свадьбе не могло быть ни гостей, ни родных. У него их нет, а мои никогда не дали бы согласия. Да и, должно быть, этой мне всё же пришлось бежать из дому, чтобы выйти замуж далеко от него… наверное, в Шотландию, где для заключения брака не требовалось разрешение родителей.
Но, судя по нашим лицам, нам никто и не нужен.
Туман вновь даёт мне совсем немного времени, заполняя храм от каменного пола до сводов высокого потолка. Расступается, открывая взгляду помещение, в котором я не без труда опознаю корабельную каюту. В ней темно, и оттого белая дымка вокруг смотрится ещё неестественнее, чем прежде; за иллюминатором в ночи мигает свет маяка, на комоде рядом с кроватью тускло горит лампа. Кровать необычно высокая, она у́же той, в которой я привыкла в одиночестве спать в Грейфилде, но тем не менее в ней лежат двое. Мужчина и женщина. И…
Боги.
Некоторое время я смотрю на них и то, что они делают, со смесью изумления, заворожённости и жгучего отвращения. Не сразу понимая, что одно из лиц, озарённых отсветами огня, – с закрытыми глазами и ртом, беспомощно и жадно приоткрытым, изменённое страстью до неузнаваемости, – принадлежит мне. Потом пытаюсь зажмуриться, зажать глаза ладонями, но не могу – мои веки и пальцы прозрачны, а, быть может, здесь у меня их нет вовсе. И я вижу то, чего мне не дозволено видеть: плавные движения, плетущие запретный танец в темноте, золотые отблески лампы в светлых волосах, впервые на моей памяти свободных от ленты, рассыпанных по черноте его расстёгнутой рубашки. Как узкие губы касаются моей кожи, выдыхая что-то на ухо между поцелуями; потом срывают ответ с моих губ, дрожащих в намёке на шёпот – я думаю, что шёпот, – и спускаются к шее, беззащитно оголённой, к впадинке между ключицами, к тому, что открывает нижняя сорочка, бесстыдно спущенная с плеч. Как становится теснее переплетение пальцев, когда наши сомкнутые ладони скользят по простыням: он заводит мои руки за голову, к тёмным локонам, разметавшимся по подушке, и плавность движений обращается в порывистость, когда танец ускоряет ритм.