Вот Том держит мои руки в своих, и один из жрецов обвязывает их золотым шнуром вокруг запястий, движением шёлковой кисточки на конце выписывая знак бесконечности. Другой проделывает то же с Джоном и Бланш, пока третий, высоко держа в руках чашу, возносит молитву богам. Потом эту самую чашу уже подносят к моим губам, и сладкий мёд кажется мне безвкусным; затем я понимаю, что шнура больше нет, зато в правую руку мне вкладывают кольцо – то, что предстоит надеть на палец мужу, – и сквозь пелену в моих ушах пробиваются слова, которые я так боялась услышать.
– …Согласен ли ты, Томас Кеннет Рудольф Дарнелл Чейнз, взять эту женщину в свои законные жёны? Обещаешь ли перед ликами богов хранить верность ей и любить её больше, чем самоё себя? Клянёшься ли быть с ней в горе и в радости, в богатстве и в бедности, в болезни и здравии, пока смерть не разлучит вас? Хочешь ли, чтобы она покоилась подле твоих родных?
– Да.
Ответ Тома звучит тихо, но не заставляет долго ждать. Кольцо, которое он держит в руке, мягко скользит по моему пальцу, чтобы занять своё место на нижней фаланге. Миг я смотрю на драгоценность, теперь украшающую мою левую ладонь: кладдахское[33] кольцо, традиционное для обручения. Две крошечные золотые руки – знак доверия и дружбы, бриллиантовое сердце – любви, венчающая его корона из белого золота – верности.
Ещё один символ, на который я не имею права.
Если б только можно было оставить одни руки…
Том поворачивает кольцо на моём пальце, и маленькое сверкающее сердце оказывается с внутренней стороны кисти. Там, где ладонь. На виду остаётся один лишь простой золотой ободок. Сердце наружу – знак помолвки; муж и жена носят кладдахские кольца сердцем к себе, в знак того, что их собственные сердца более не свободны и соединены навеки.
– Согласна ли ты, Ребекка Абигейл Корделия Лочестер, взять этого мужчину в свои законные мужья? Обещаешь ли перед ликами богов хранить верность ему и любить его больше, чем самоё себя? Клянёшься ли быть с ним в горе и в радости, в богатстве и в бедности, в болезни и здравии, пока смерть не разлучит вас? Хочешь ли покоиться подле его родных?
Голос жреца строг. Пускай я знаю, что он не догадывается об обмане, мне долго не удаётся выдавить из себя ни звука, прежде чем с моих пересохших губ всё-таки срывается хриплое «да». Кольцо, которое я надеваю Тому на палец, чуть больше моего, и, когда я поворачиваю блестящий ободок сердцем внутрь – у Тома оно не алмазное, просто золотое, – мои пальцы дрожат.
То, как приносят свои клятвы Бланш и Джон – право первенства всегда принадлежит старшей сестре, – я уже не слышу.
Браво, мисс Лочестер, вкрадчиво шепчет знакомый голос в моих ушах, пока мир суживается до соединения наших с Томом рук. Только что ко всем своим грехам вы добавили ещё и клятвопреступление.
Ах, прошу прощения… теперь – миссис Чейнз.
Сон, всё это – дурной сон…
– Скрепите свои клятвы поцелуем и выйдите отсюда мужем и женой.
Когда я поднимаю голову, глаза Тома уже совсем близко. Я закрываю собственные, чтобы он не смог прочесть в них отвращение к неизбежному, но он касается моих губ осторожно и коротко. Не размыкая ни их, ни свои: так могли бы целоваться дети.
После под радостные крики присутствующих мы рука об руку идём к выходу из храма, и солнце разлетается радугой на моих ресницах одновременно с тем, как на нас сыпятся рис и конфетти, а кто-то – кажется, мистер Хэтчер – на счастье кидает через наши головы старый башмак. Я не сразу понимаю, откуда взялась радуга, пока мы с Томом не садимся в экипаж – теперь наше с Бланш место уже не подле родителей, а подле супругов; тогда он бережно проводит ладонью по моим щекам, и на пальцах его остаются мокрые пятна.
Слёз я тоже не чувствую. И когда, посмотрев в окно, замечаю счастливое и заплаканное лицо сестры – надеюсь, что мои слёзы тоже можно принять за радостные.
Следующее, что я помню, – мы уже в Грейфилде, сидим во главе пиршественного стола и принимаем поздравления. Стол заставлен яствами, над нами шелестит алая шёлковая крыша открытого шатра; вдали зелёной стеной виднеются садовые деревья, ветер качает сиреневые стебли люпинов и несёт благоухание лилий, пионов и роз. Моя тарелка пуста, вересковый мёд в бокале нетронут, слова и лица сливаются в сплошную туманную череду. Я не живу – существую, плыву по течению сквозь странную искажённую нереальность, которой обернулся мир. Иначе мне просто не вынести всего этого дурного маскарада: когда посреди шума, пестроты и улыбок ты кричишь и истекаешь кровью, но под маской этого никто не замечает, и ты сама делаешь всё, чтобы не заметили.
Мне казалось, я готова к той пытке, что предстоит ночью. Кто бы мог подумать, что день окажется куда тяжелее.
Хотя глупо судить, пока эта самая ночь ещё не наступила.
Из тумана меня на миг выдёргивает прикосновение чужих рук к шее. Я узнаю мистера Хэтчера и понимаю, что он лично застёгивает на мне свой подарок: тяжёлый серебряный медальон. На крышке в окружении рунных узоров выгравирована рука, пальцы которой сложены в жесте, защищающем от зла.
– Оберег от дурного глаза, – в ответ на мой вопросительный взгляд терпеливо поясняет мистер Хэтчер. Видимо, уже не в первый раз. Его глаза кажутся мне слишком серьёзными для того, кому пристало просто радоваться торжеству, но губы безмятежно улыбаются. – Не снимай, лучше заправь под платье. Сегодня он тебе пригодится… верно, Том? Ты был завидным женихом, и не думаю, что все безоговорочно счастливы за нашу прекрасную новобрачную.
Мой муж только кивает, держа в руках собственный подарок от начальника хэйлской стражи – серебряный портсигар с гравировкой, – и я покорно убираю медальон в высокий вырез, поправляя цепочку так, чтобы жемчужное ожерелье оказалось поверх.
Скорее бы кончился этот кошмар. Я смотрю на Бланш, сидящую на противоположном конце стола подле супруга: к ним как раз подлетает очередной соломенный принц, друг Джона.
– Я, Сэмюэль, сын Уинстона из рода Нейтан, – доносится до меня звонкий голос, насмешливо произносящий ритуальную фразу вызова жениху, – оспариваю твоё право, Джонатан, сын Эдварда из рода Лестер, на твою жену! Ты недостоин столь прелестной девы, и доколе не наступит ночь, что нерушимо скрепит ваш союз, она вольна идти, куда пожелает.
– Пускай моя жена сама решит, кто ей милее, – в голосе Джона слышится усталость, ибо традиционный ответ он произносит за сегодня уже не в первый и даже не в пятый раз. Тому повезло больше – у него просто не было столь близких друзей, чтобы он мог предложить им надеть маски и соломенные шляпы, а из приятелей Джона никто не посмел оспаривать супружеские права будущего графа Кэрноу, пусть даже в шутку. – В знак моей безоговорочной веры в неё дарю вам один танец. Да послужит он испытанием и доказательством нашей любви, и когда моя Бланш вернётся ко мне, ты поймёшь, как заблуждался, глупец.
Я слежу, как сестра неутомимой пчёлкой выпархивает с места, следуя за своим кавалером на площадку для танцев. Трава там уже сплошь вытоптана: на этом участке сада земля столь ровная, что решили обойтись без деревянного настила. Остальные гости немедленно освобождают место – танцу невесты с соломенным принцем не должен мешать никто; одни возвращаются за стол, другие замирают зрителями вокруг площадки, и музыканты играют вальс. Соломенный принц всегда приглашает на вальс, и вальс этот всегда – без последней фигуры, без финального кружения. В день свадьбы во время танцев невеста ни в коем случае не должна отрывать обе ноги от земли, иначе фейри могут воспользоваться этим для похищения.
Я наблюдаю, как Бланш и её партнёр заводными фигурками кружатся в тягучем золоте заходящего солнца… но вижу не их, а сцену из хрустального шара.
Гэбриэл явится. Не может не явиться. И я даже не знаю, что окажется страшнее: если он действительно захочет меня увести – или если не захочет.
Ведь после того, что я сделала, после того, как предпочла ему другого, после того, как с ним обошлась…
Странный удивлённый гомон вновь вырывает меня из задумчивого тумана.
Чёрная тень ложится на лицо прежде, чем я успеваю оглядеться, чтобы понять, что вызвало у гостей подобную реакцию.
– Я, Гэбриэл, сын Джаспера из рода Форбиден, – голос, звучащий прямо над моей головой, прекрасен и холоден, как зимний рассвет, – оспариваю твоё право, Томас, сын Дарнелла из рода Чейнз, на твою жену.
Всё же пришёл…
Я сижу застыв, глядя прямо перед собой. Взгляды всех гостей, которых я вижу, прикованы к тому, кто стоит рядом с моим стулом, – но я боюсь поднять глаза, боюсь так отчаянно, что мои сложенные на коленях ладони впиваются друг в друга. По ощущениям, почти до крови.
Вместо этого я обращаю взор на Тома.
Тот смотрит на хозяина Хепберн-парка. В лице ни кровинки, с губ не спешит срываться положенный ответ.
– Что такое, лорд Томас? Я получил приглашение. Сыграть роль соломенного принца имеет право любой из приглашённых гостей. И раз уж вы, опьянённый мыслями о грядущей свадьбе, запамятовали обзавестись символическим соперником, я решил оказать вам услугу, любезно возместив ваше досадное упущение, – слова Гэбриэла режут слух иронией куда успешнее, чем это удалось бы самому острому ножу. – Или вы не доверяете вашей прелестной супруге настолько, что боитесь отпустить её от себя даже на один танец?
Он прав. Если бы его не пригласили – это одно. Однако теперь ни Том, ни я не имеем права ему отказать.
Когда под финальные звуки вальса, который как раз заканчивает танцевать Бланш, Том всё же отвечает, его голос не выражает ровным счётом ничего.
– Пускай моя жена сама решит, кто ей милее, – движение губ моего мужа заторможенной неестественностью напоминает те, что бывают у тряпичных кукол, которых надевают на руку. – В знак моей безоговорочной веры в неё я, Томас, сын Дарнелла из рода Чейнз, дарю вам один танец.
Мне молча протягивают ладонь в чёрной перчатке, и я снова с болезненной отчётливостью понимаю, что мне не осталось иных дорог.