«Я люблю тебя…»
Когда Том вернулся, аккуратно затворив за собой дверь, уже вконец стемнело, и в окна заглядывал лунный мрак ясной летней ночи. Я сидела на кровати, скинув туфли, поджав ноги под себя, и медленно допивала третий бокал. Мёд вскружил голову и немного ослабил тугую пружину нервозности, свернувшуюся где-то под рёбрами, но не убрал до конца. По лицу Тома я поняла, что он боится и жалеет о происходящем не меньше, а то и больше моего.
Чем дольше мы будем тянуть, тем сложнее придётся обоим.
Отставив бокал, я встала – ноги в чулках утонули в пушистом ворсе брошенной у кровати шкуры, саркастично напоминающей волчью, – и сухо произнесла:
– Тебе придётся помочь мне раздеться.
Пока Том расстёгивал ряд бесконечных пуговиц у меня на спине, я в который раз подумала, что с куда большим удовольствием разделась бы сама, а после нырнула под одеяло, спрятавшись от постороннего взгляда. Но это платье мне было ни за что не снять самой, а в первую ночь девушку должен разоблачать муж, никак не горничная. Поэтому я просто стояла, из-за собственной неподвижности чувствуя себя статуей, и благодарила мёд за сонливость, сменившую головокружение… притупившую ощущения, вновь придавшую происходящему оттенок нереальности.
Как только пальцы Тома спустились ниже талии, я сделала шаг вперёд, не дожидаясь, пока он расстегнёт всё до конца – и, непослушными руками вцепившись в подол, через голову стянула тяжёлое платье. Бросив его на спинку кресла у незажжённого камина, уже сама стала снимать лиф-корсаж, благо он застёгивался спереди. Не поворачиваясь к Тому, стараясь не думать о том, что он делает и наблюдает ли сейчас за мной.
Когда мои негнущиеся пальцы принялись за крючки корсета, по донёсшемуся за спиной шуршанию поняла, что мой муж тоже раздевается.
Радоваться, что на мне столько одежды, или нет? Осуждённым всегда хочется оттянуть момент собственной казни, но, как говорят фрэнчане, les carottes sont cuites[35]…
Покончив с нижними юбками и позволив им ворохом упасть на пол, я перешагнула через них. Последними развязала чулки, добавив их к куче одежды в кресле – и, оставшись в одних панталонах и сорочке без рукавов, зябко обняла себя руками, не понимая, от чего меня знобит больше: от холода или от страха. Ночную рубашку – одну из тех, что входили в моё законное приданое, – мне, конечно, тоже не предоставили. Не на эту ночь. Хорошо хоть сорочка ниже колена, и Том не может видеть мои панталоны, кокетливо расшитые кружевами. Всё это так нелепо, так смешно… я отчего-то попыталась вспомнить, какое бельё было на мне в том видении, где мы с Томом в клетке, но не смогла. Кажется, оно было белым, но всё моё бельё всегда было белым.
Не понимая, чего мне хочется больше, закричать или заплакать, я опрометью метнулась к постели. Скользнув под одеяло, закутавшись в него, зажмурилась, по-прежнему боясь посмотреть на Тома.
– Задуй свечи, – тонким, совсем не своим голосом произнесла я.
В темноте будет легче. Не так стыдно.
Тихие шаги – и тьма перед закрытыми веками сделалась совсем тёмной. Сжавшись в комок, я слушала, как эти же шаги приближаются к постели, и чувствовала, как на неё опускается чужая тяжесть. Вот одеяло натягивается, и тяжесть оказывается рядом. Пока – не касаясь, но заставив меня дрожать. Кажется, мне положено выпрямиться и лечь на спину… я пытаюсь, но ноги и руки отказываются подчиняться, и я так и остаюсь лежать на боку. Жмурясь, прижав ко рту сжатые кулаки, ожидая прикосновения, словно удара; но его всё нет и нет, и вместо прикосновений я чувствую лишь пристальный взгляд на своём лице.
А следом с меня рывком сдёргивают одеяло, заставив вздрогнуть – и я слышу глухое:
– Одевайся. И уходи.
Это заставляет меня открыть глаза. И, когда они привыкают к темноте, увидеть, что Том сидит в постели: в рубашке, которую он не стал расстёгивать, и кальсонах.
В неверном лунном свете трудно рассмотреть выражение его лица, но даже так, даже сквозь маску бесстрастия, которую он попытался нацепить, я снова читаю на нём отчаяние.
Том ведь не Гэбриэл, чтобы действительно уметь носить подобные маски.
– Что?..
– Ты правда думаешь, будто я смогу сделать то, что должен сделать, зная, что так тебе противен?
Это заставляет мне тоже сесть. А мой страх – смениться озадаченностью.
Миссис Ригби, та бедная словоохотливая вдова, что-то говорила о том, будто иногда у мужчин не получается сделать то, что нужно для рождения детей. Если они стары, пьяны или не желают женщину, с которой ложатся в постель. Или просто не в настроении. Гм…
Щурясь, я вглядываюсь в лицо Тома. Когда глаза окончательно смиряются с тьмой, одну за другой разбираю эмоции на его лице, будто снимая луковую шелуху.
Чтобы за неубедительным бесстрастием и вполне убедительным отчаянием различить тот же голод, что тогда, в саду, когда он меня поцеловал.
– Но ты же… хочешь этого, – неуверенно, шёпотом говорю я.
– Хочу. И от этого чувствую себя ещё большим подлецом. Учитывая, что ты сейчас похожа на ребёнка, который прячется под одеялом от Чёрной Аннис[36].
– А если хочешь, в чём дело?
Пару мгновений Том смотрит на меня. Затем смеётся: коротко, неловко, бесконечно горько.
– Боги, я о моральной стороне. С физической у меня всё в порядке, можешь не беспокоиться.
Удивительно, но это вновь заставляет меня злиться, и злость окончательно вымещает страх.
– Ты всерьёз считаешь, что в данной ситуации мы можем позволить себе роскошь думать о моральной стороне? – уже во весь голос сердито уточняю я. – Я принесла у алтаря ложные клятвы. Я легла в постель с мужчиной, которого не люблю, будучи влюблённой в другого. И если я как-то примирилась со всем этим, ты тем более примиришься.
– А ты действительно примирилась?
Я молчу. Не ответив, снова ложусь: на сей раз – на спину, во весь рост, вытянув руки вдоль тела и больше не пытаясь укрыться.
– Делай то, зачем мы здесь, – в мой голос пробивается та бесконечная усталость, что овладевает всем моим существом. – И ты мне не противен, можешь не волноваться.
– Неужели?
– Меня не тошнит от твоего присутствия рядом со мной, если ты об этом. Было бы странно, если б я двенадцать лет дружила с тем, чьё общество или прикосновение вызывает у меня тошноту. – Я закрываю глаза. – Приступай.
Какое-то время он не шевелится и ничего не говорит. Затем придвигается ближе, и я наконец чувствую его руку на своём обнажённом плече. Том зачем-то снова поворачивает меня набок – я позволяю ему это, чувствуя себя тряпичной куклой, – и, прижав к себе, обнимает.
Крепко, словно успокаивая после кошмара.
Когда мы были маленькими, он обнимал меня точно так же. В те редкие моменты, когда мне становилось страшно. Иногда лорд Чейнз милостиво позволял Тому ночевать в Грейфилде, и тогда мы, начитавшись всяких жутких историй, отправлялись на чердак искать боуги[37] или гадать на лунных бликах в пруду. Для этого требовалось задать вопрос, глядя на лунную дорожку. Если вода останется спокойной – ответ «нет», если пойдёт рябью – «да»…
От воспоминаний о детстве и спокойных объятий Тома мне перестаёт быть холодно. Мне тепло и сонно, и на несколько мгновений я даже забываю, зачем мы здесь; кажется, сейчас мы просто возьмём да и уснём так в обнимку… но в этот миг чужие губы касаются моего лица. Сначала робко, потом, не встречая сопротивления, – увереннее, от волос и лба спускаясь ниже.
Когда чужая ладонь скользит по телу, мне действительно не противно. И не приятно. Скорее грустно, оттого что я разом перестаю чувствовать и тепло, и что-либо другое, даже прежние холод и страх. Внутри всё деревенеет, и я вновь превращаюсь в статую. Забавно… казалось бы, Гэбриэл делал почти то же самое, а я лежу, закрыв глаза, и всё равно не вижу, кто передо мной. Только это не мешает помнить и понимать, что губы – не те, и пальцы – другие. Дрожащие, нетерпеливые. Их прикосновение не ласкает прохладным шёлком, от них не пахнет полынью и миндалём.
До этого я не задумывалась, может ли ночь с Томом заставить меня ощутить то же, что творило со мной одно прикосновение Гэбриэла. Мне казалось совершенно естественным, что нет. Но понимание, что действительно не заставляет и не может заставить, странным образом успокаивало.
Делая вину моего предательства самую капельку меньше.
Когда дыхание Тома обжигает губы, я отворачиваю голову. Поцелуй – уже слишком. Слишком личное. Что-то, чего я не могу ему отдать, как и свои чувства.
Это заставляет его замереть.
– Ребекка, ты… неужели тебе обязательно делать из этого пытку? – голос Тома звучит на пару тонов ниже прежнего. – Ты… тебе могло бы… быть хорошо. Для женщин это не всегда неприятно, я знаю.
С моих губ помимо воли срывается негромкий смешок.
– Мне не может быть хорошо. Не с тобой. – Я смотрю в темноту балдахина, слегка колышущегося на сквозняке над нашими головами. – Я здесь не для того, чтобы получить удовольствие. Я здесь не потому, что мне этого хочется. И пошла к алтарю не для того, чтобы ублажить тебя или себя, а чтобы спасти твою жизнь.
Он садится – рывком, и вздёргивает меня за плечи. Я не сопротивляюсь, спокойно встречая его взгляд во тьме, которая сейчас уже почти не кажется тёмной.
– Кровь – вот всё, что ты готова мне отдать? – его голос звучит так тихо, что даже в окружающем нас безмолвии я едва его слышу. – Не душу, не сердце, не тело?
Так ты ещё на что-то надеялся… бедный, бедный Томми. Надеялся, что своей любовью сумеешь растопить моё сердце, очарованное колдовством злого фейри? Будто из нас двоих я – та, кого надо спасать.
Грустно, так грустно…
– Как раз тело я тебе и отдаю.
– Нет. Не отдаёшь. Ни тела, ни даже поцелуя. Только эту проклятую кровь. – Пальцы на моих плечах судорожно сжимаются, и я ощущаю, как его ногти слегка врезаются мне в кожу. – Отдать и позволить взять – очень разные вещи. Позволить не потому, что желаешь, чтобы взяли, а потому что нет иного выхода. Это насилие, не ночь любви.