— Но — мужское посвящение видеть! Как такое возможно? — не могла я поверить.
Очишка только пожала плечами:
— Что в том дурного? Раз Камка меня родила, я, верно, такая же, как она, и тоже обращаться научусь.
Она будто с собой говорила. Меня словно и не было, или же я должна была все понять. Но я не поняла и спросила:
— Как? — шепотом. Потому что если Очи ответит, знать об этом не должны даже духи.
— Как? — она посмотрела на меня и задумалась. — Я не знаю пока. Но ты думаешь, как она мужчинам посвящение дает?
— Как? — еще раз, совсем неслышно выдохнула я.
— А она сама мужчиной становится, — сказала Очи спокойно, как о ветре.
— Не может быть. Откуда ты знаешь?
— Видела, — ответила она и пожала плечами. А потом отвернулась к огню, как зверь, оставаясь спокойной.
Вдруг раздался удар и поплыл по лесу медью рожденный звук: донн!
Очи встрепенулась:
— Камка зовет. Идем! Быстрей выходи, а то плохо будет!
И выскочила первой. Я выглянула тоже. Совсем еще темно было в лесу, даже дыхания света не виделось за горами, а Камка уже стояла у кострища и ударяла рукояткой клевца по медному блину. «Донн, донн», — шел напевный звук и плыл меж деревьев, меж шалашей, путаясь в темноте и плотности ночи. Девы, протирая глаза, натягивая шубы и сапоги, вылезали из своих убежищ, и при виде их легко и радостно мне стало — будто это во мне, а не в небе просыпалась заря.
Так началось наше ученье, и каждое утро потом повторялось: из темноты ночи, из густоты сна рождался круглый, гнедой, гудящий звук донн-донн-дон, и плыл меж деревьев, заполнял наши головы, заполнял наши сны, и они разрывались, как переполненные бурдюки, а мы, зевая, выходили из шалашей в темноту и мороз, в туман дорассветный, а после — в дождь, снег, льдистый, свербящий ветер. Подтягивали шубки, терли глаза, встряхивались и собирались вокруг Камки. Если же кто-то мешкал, она рушила ей шалаш, и та вылезала из-под обломков заспанная, под общий хохот. А потом, собравшись, мы бежали. И Камка, легкая, бежала впереди нас.
Друг за другом мы неслись по тропе вверх-вниз, вдыхали холодный воздух, и скоро у нас появлялось общее дыхание, один ритм, один стук сердца. Дон-дон-донн, — продолжало гудеть в жилах, и мы уже были не мы — молодым и сильным зверем мы были, едины друг с другом и с горой, по спине которой бежали, туманное дыхание которой пили. Внизу на реке умывались до боли холодной водой и бежали обратно к озеру.
Туман расходился, изморозь слетала с травы, когда мы возвращались, и первая заря являлась из-за льдистой горы. Я смотрела девам в глаза — в них были радость и ранний день. А день просыпался, и свет заливал лес, и, переводя дух, видела я в приливе радости: вот все вокруг родилось из пустоты и ночи! Вот явился мир в солнце и красках, и мир этот прекрасен!
До первой пищи учились мы битве, на коротких ли кинжалах, на клевцах или без оружия. Плохо поначалу умели драться. Вместо кинжалов велела нам Камка нарезать игрушки в размер настоящих. Клевцы были тоже не боевые, из двух деревяшек. Такими мы не могли причинить друг другу увечья, только ходили все в синяках.
После первой трапезы стреляли из лука. Хотя это все умели, попасть в цель получалось не сразу. Потом стали учиться стрелять с коня. Поднимались в горы, на продутое, ровное место. Туда пригнала Камка свой табун лохматых, низких, крепких лошадок. Ходили они тряско, были упрямы и почти дики, а мы должны были с них стрелять и друг с другом биться. Только Очи, привыкшая к таким конькам, училась быстрее других.
— Воины на хороших конях в бой идут, есть у них и седло, и узда, и полная сбруя, — капризничали девы. — Отчего мы должны без узды обучаться и на кормовых, необъезженных лошадях?
— Оттого, что потом ваши кони покажутся вам смирнее верблюда, — отвечала Камка.
Умаявшись за день, приходили мы к шалашам, а после вечерней трапезы задавала Камка работу — из шкуры той маралухи, что нас собой накормила, мы шили обвязки на ноги: мягкая обувь, в которой домашними девочками ушли мы на ученье, быстро стала негодной. Резали стрелы, растирали муку, творожили молоко кобылиц… Камка же в это время нам рассказывала, как все устроено в мире. Начинала она так:
— А вот скажите мне, девы, для чего на нас светят Луна и Солнце?
Мы терялись, мычали неуверенно: «чтобы путь освещать», «чтобы тепло дарить» и другое, — а она молчала, всех выслушивала, только после говорила сама:
— Кроме тепла и света, они дарят нам время. Только звери живут, не отличая вчера от сегодня. Человеку так нельзя. Время и память — своя, семьи или рода — вот дары, которыми человек один владеет. Без времени мы бы жили, как без памяти, не зная себя, не наблюдая собственной жизни.
— Такого не может быть, чтобы не было времени, — говорили девочки.
— Однажды так было, — отвечала Камка. — Наше Солнце второе. А первое солнце упало и опалило землю. Настала тьма, лютая зима, люди гибли, скот и зверье гибли, и время остановилось. Времени не стало. И память потеряли люди, безумие охватило всех. В отчаянье бросались они со скал и топились в озерах.
— А потом? — в ужасе вздыхали девы.
Позабыв о работе, все склонялись к огню, и тьма обступившей нас ночи казалась тенью той, давнишней тьмы.
— Жила тогда чистая Дева, дочь царя. Ее сердце тоже сжималось от ужаса, наступившего вокруг, но рассудок был тверже, чем у многих. И вот, видя страданье людей, крикнула она, что готова отдать жизнь, лишь бы вернулось на небо Солнце. И вдруг содрогнулась земля, и из ее глубин вышел уродливый черный козел, страшней которого не было никогда. Он был из вечного мрака и мог видеть во тьме. Он посадил Деву себе на спину и двинулся на небо. Стала она Луной и осветила землю.
— А козел?
— Козел обернулся Солнцем, — сказала Камка.
— Вонючий козел — Солнцем? — сморщились девочки.
— Прекрасным оленем с золотыми рогами стал тот козел, — ответила Камка.
— Солнцерогий Олень! — воскликнули девы.
— Так и ходят они с тех пор друг за другом: первым идет Солнце-Олень, указывая путь, а за ним Луна-Дева, — сказала Камка.
Мы переводили дух и отстранялись от огня. Лес тоже как будто вздыхал. Мы поднимали головы и смотрели на звезды.
Глава 3Суд царя
Мяса, заготовленного Камкой, нам хватило надолго, а потом она стала отпускать нас на охоту. Лук не давала. Лук один был, с ним стрелять учились. Девы ставили силки на зайца и птицу, однажды кабаржонок[5] попался.
И вот как-то вместо стрельбища отправила Камка на охоту меня и Очи.
Уже все сходили за зверем по разу, и мы понимали, что наш черед близок. Наконец, после утренней трапезы достала она силки и протянула нам. Только тут моя Очи глаза потупила, ноздри ширит, на Камку не смотрит и говорит:
— Я сама на всех мясо добыть сумею. Пусть она остается!
Я онемела.
— Вы меня слышали, — спокойно ответила Камка. — Ступайте. К темноте приходите.
— Я охотник, ты знаешь! — повторила Очи с вызовом. — Я на всех мясо добуду, и еще останется!
— Я сейчас не охотника вижу перед собой, а глупую росомаху, — ответила Камка спокойно.
Девы засмеялись. Очи вспыхнула, подняла голову — вмиг притихли.
— Идите обе, — сказала Камка, и Очи ничего не ответила, развернулась и бросилась бежать со всех ног. Я обомлела, но времени терять было нельзя: силки подхватила — и за ней.
Быстро, как заяц, мчалась Очи, только светлая овчина среди деревьев мелькала. Сначала по знакомым местами бежала, а потом в гору взяла.
— Очи! Куда ты! Стой!
Но она оторваться от меня хотела. Через камни, завалы, буераки повела меня. Я уже мест не узнавала, боялась ее потерять.
Вдруг выскочила я к огромному валуну — а ее нет. И звука нет, и следа. Тишина. Только слышно, как вдали шумит вода, речка камешки ворочает. Я перевела дух, огляделась.
— Очи!
Сверху хрустнуло. Я подняла голову: она сидела на дереве, да ветка под ней оказалась сухая.
— Чего раскричалась? — проворчала Очи недовольно. — Зверье спугнешь.
И смотрит, будто не бегала от меня, а всегда здесь сидела. Я усмехнулась. Она легко спрыгнула и пошагала вперед.
— Те! Нечего болтать! Пойдем, а то до заката не управимся.
— Ты знаешь, куда идти? — спросила я, снова еле поспевая. Вокруг был бурелом, надо было продираться, но Очи шла уверенно, перелезая через поваленные деревья и обходя заросли.
— Еще бы мне не знать! Я здесь с молодых когтей охочусь! И одна! Без помощников!
Я не ответила на это. Тут стало редеть, потянуло ветром — мы вышли на косогор. Перед нами было ущелье, крутое и обрывистое, внизу бежала река, как серебряный поясок Луноликой, а на той стороне возвышалась другая гора, темная, суровая каменистая осыпь, только кое-где — редкие кедры. Выше и дальше еще поднимались горы, проглядывали ледовые шапки, снежные тучи зарождались над ними.
Ветер ударил, холодный и свежий, и я задохнулась от красоты. Столько дней жили мы в глуши, а тут — воздух и ширь, продутое место. Куда ни кинь глаз — камни, темная поздняя зелень кедров. Первый снег белел. И река внизу гудела, пенясь.
— Клянись, что тайну мою не выдашь, — вдруг обернулась ко мне Очи и снизу вверх посмотрела в глаза.
— В чем твоя тайна? — опешила я.
— Нет, ты клянись!
— Клянусь, что не выдам Очишкиной тайны.
— Червем слепым, скажи, станешь, росомахой ненасытной, жуком навозным, опарышем станешь, если тайну мою кому расскажешь! — И глаза жесткие, если не поклянусь — с горы сбросит.
— Клянусь, — сказала я и косу губами зажала, чтобы не смеяться.
— Нет, повтори.
— Клянусь, что стану жуком навозным, червем, росомахой, если выдам…
— Опарышем, — подсказала Очи.
— Опарышем, если выдам Очишкину тайну.
— Хорошо, — кивнула она. — Тогда отвернись.
— Зачем, я же поклялась?
— Отворачивайся!
Я отвернулась. Слышала только шорох, как будто бы по коре, — а она уже говорит: