Ильдаза лицом изменилась, как увидала меня. Люди потом говорили, что была я бледна, будто встретила ээ-борзы. Я же помню только, как Ильдаза мне сказала: «Э, верно, царевна с дурными вестями идет», — после чего я стала говорить и говорила без умолку. Слов тех в памяти не осталось — очень хотела их позабыть. Всю свою усталость от этих шуток и разговоров, все раздражение на Ильдазу и Ак-Дирьи, всю боль за Согдай и потерю Очи, всю ненависть на людскую злобу и зависть — все это я в свои слова тогда вложила.
Ильдаза сначала растерянно на меня смотрела, а потом ее лицо стало каменным. Она заговорила, когда я замолчала. Мне стыдно вспоминать о той ссоре. Никогда прежде и никогда после не вела я себя так. Люди, бывшие у костра, тихонько стали уходить, чтоб на них не попало наше зло.
Все кончилось тем, что Ильдаза сказала, глядя мне в глаза:
— Может, Согдай и не повезло, но я рада за нее, что ты ее отлучила. А я сама ухожу. Мне нечего делать там, где я быть не хочу, с вождем, которого над собой не желаю.
От этих слов меня как подрубили. Не думала я, что так все кончится. Как будто после злобы возможен мир. Как будто после ссоры возможна дружба. Тут только, отхлынув, я взглянула на все как бы сверху и ужаснулась. Я теряла людей, они покидали меня, как дерево осенью покидают желтые листья. Я почуяла, что сейчас зарыдаю и, отвернувшись, сказала глухо:
— Уходи.
Она не двинулась с места. Так странен и жуток был переход от крика к тишине, что все смотрели на нас, не отводя глаз, — я чувствовала это телом.
— Иди. Я тебя отпускаю, — повторила я и услышала, как она уходит.
Никто не пошел за ней следом. Никто не сказал ни слова. Я видела, как рушится весь мой путь, и земля шла кругом под моими ногами.
Обернувшись, я увидела Ак-Дирьи. Испуганная сидела она, и лицо ее было и нелепо, и смешно в краске, игравшей в бликах огня. Ее вид задел меня — те! что это за воин? с ней ли идти мне на кручу?! Злость плеснула. Я чуяла, что вот-вот сорвусь, и крик мой был полон слез:
— Что же ты смотришь? Тоже хочешь уйти? Так я не держу!
Но она так отчаянно замотала головой, что мне стало ее жалко. Я прикусила язык и тут услышала, что кто-то подходит к нам.
Двое — юноша и дева — выходили из ночи. Юноша вел коня. Шаг девы был слаб. Как духи, робко приближались они. И только когда были уже так близко, что упал на них свет костра, с удивлением узнала я Очи и Санталая. Брат остался с конем поодаль, а Очи медленно, будто опоенная тяжелым дымом, прошла мимо, не взглянув на меня, и остановилась перед Антулой. Тут в свете огня я поняла, что стряслась беда: и одежда была на Очи грязная и рваная, и весь ее вид был такой, будто она только что избежала смерти.
Антула ни жива сидела, глаз не поднимала, на лице ее был испуг, но силилась она губы скривить в презрении. А Очи протянула ей что-то из-за пазухи и сказала:
— Духи простили тебя, Антула. Ты теперь верно вдова. Они показали кости твоего мужа. За это они забрали лучшего охотника. Вместе, в одном ущелье, лежат они теперь.
Антула подняла глаза, бросила взгляд на то, что принесла Очи, и вдруг взвыла не своим голосом:
— Убийца!
Она хотела ударить Очи, но та легко оттолкнула ее, а вдова упала навзничь, будто ее бросили, и заревела, и забилась, словно по мужу.
— Люди, это убийца! Убийца! — верещала она. — Она убила Зонара!
Все охнули. Кто-то из женщин постарше попытался поднять Антулу на ноги, другие же с любопытством и страхом потянулись к тому, что принесла Очи. Это был обломок накладки горита с обрывками войлока. На нем виднелись знаки рода мужа Антулы. Очи могла их запомнить, ведь она долго ходила в дом вдовы.
Она же, не глядя больше на Антулу, не обращая внимания на ее слова, подошла ко мне и посмотрела устало — других чувств не было у нее на лице.
— А ведь он оказался прав, — сказала тихо и так, будто продолжала прерванный разговор. — Хоть к дальним стоянкам откочуй, доля тебя настигнет. Теперь буду помнить это всегда.
Я не сразу поняла, о чем она. Я испугалась, как истончился дух Очи, не потеряет ли она рассудок. Хотела сказать ей что-то, но она перебила:
— К Камке уходить на рассвете. Я проделала сегодня большой путь. Укажи наш шатер, я хочу поспать.
Я показала шатер отца. Она пошла было к нему, но вспомнила, вернулась к коню и отцепила от седла горит. Пошла снова, но остановилась возле меня.
— Смотри, какие мне подарки на праздник, — сказала с болезненной усмешкой. — Это я выиграла в стрельбе (она указала на связку новых стрел), а это мне лучший охотник вместе с жизнью отдал, — и она показала горит. Я могла не рассматривать его, и так знала, что увижу там знаки Зонара. На этом она и ушла.
— Я встретил ее на краю поляны, — услышала я за спиной голос Санталая. Обычно беззаботный, даже он был подавлен и тих. — Она спросила, где Антула.
Я помнил, что видел ее здесь, и привел. — Он помолчал. — Вот ведь как странно вышло, — прибавил потом.
Мы остались вдвоем у огня. Все прошедшее в этот день опустошило меня. Ни мыслей, ни чувств не оставалось.
— Вы уйдете завтра? — спросил Санталай. Я кивнула. — Поспи, сестренка.
Я кивнула опять. Он не знает и половины того, что случилось сегодня, подумала я. Он счастлив.
— Я поставлю ее коня и тоже приду в шатер.
— Хорошо, хорошо, — согласилась я. — Иди, брат. Если не увидимся больше, прощай.
— Прощай, — ответил он просто и ушел за шатер к коновязи.
А я, оставшись одна, побрела куда-то мимо шатров, мимо догорающих костров, обходя редких людей, тоже сонных и странных, как я.
Я шла без цели и даже как будто не понимала, что иду. Говорят, иногда люди спят на ходу; возможно, я тоже спала. Я спала, проходя поляну, от жертвенного камня до места скачек. Я спала, а в долину спустился туман, скрыл черные стволы деревьев, увлажнил землю, посеребрил прошлогоднюю мертвую траву. Света еще не было, но от тумана казалось, что все заволокло призрачным светом. Я брела по поляне в тумане по колено, мой ээ-царь шел за мной следом, а я сама была бесчувственна и, казалось, прозрачна, как ээ. Солнцерог готов был подняться из-за горизонта, туман забелел ярче. Я слышала, как просыпаются люди, готовят коней, собирают шатры, хотят сниматься. В кочевье поедут, думала я, и мечталось мне тоже сняться, оставить все, забыть, качаться в седле, слушать скрип кибиток и длить, длить свою дорогу к заветной, небывалой Золотой реке. А только есть ли она, есть ли?..
— Э, кто тут есть? — окликнули меня из тумана, и я пошла на голос.
Там горел костер, рядом была семья — двое молодых охотников, зевая и поправляя шапки, готовили коней, двое мальчишек крутились у огня, возле которого сидел их отец. Он-то и окликнул меня.
— Что ходишь, дева? А, ты замерзла! Садись сюда. Шеш, играть вздумали! — прикрикнул он на боровшихся мальчишек. — Несите воину шубу, совсем окоченела.
Я опустилась перед огнем, приветствовала его и протянула руки. Тепло обожгло, но не согрело. Я замерзла так, что не чуяла тела.
Мальчишки вылетели из шатра с большущей охотничьей шубой. Вслед за ними в открытый полог выглянул было мальчик постарше, с бледным, строгим лицом и невыспавшимися глазами, посмотрел на отца и тут же скрылся.
— Что вы делаете? — спросила я, согревшись.
Я замечала теперь, что все движения вокруг не случайны: мальчишки то и дело носили в шатер вещи, подбегали к отцу, шептали что-то на ухо и вновь бежали обратно.
— Какая большая у вас семья, приятно глянуть.
Охотник был рад похвале. Он еще был не стар.
— Не все сыновья мои, — сказал, показывая на одного старшего и одного меньшого мальчика, — вот брата дети. Другие мои, да малец еще с женой в стане остался. Мы с братом на пастьбу уходим, а жен оставляем, работать, видишь, есть кому. Среднего моего собираем. К Камке пойдет.
— К Камке? — удивилась я.
— Да. Весеннее посвящение, мальчишек всегда с праздника забирают.
Я забыла об этом. Охотник стал рассказывать еще о себе. Я слушала, мальчишки бегали, старшие приготовили коня и ушли в шатер. Эта легкая суета, чужая, простая и ясная жизнь, светлый голос охотника — все было мне приятно, все освежало, как вода из ручья. Я сидела тихо и радовалась.
Туман поредел, солнце поднималось, как вдруг с опушки послышалось странное пение. На окраине появилась процессия: несколько человек тащили повозку на двух колесах, в которой кто-то сидел. Коней вели сзади, без всадников. Все одеты были не по-нашему, и пение долетало чужое. Я не узнавала шествия.
— Что там? — спросила я, а охотник вдруг помрачнел и сплюнул:
— Тьфу, пронеси мимо. Не хватало их мальчишке перед дорогой. Это бурые лэмо кукол хоронят. Повернется же у людей в головах, чего только не делают. Ты, дева, удачу парнишке в посвящении насулила, а эти ничего хорошего не принесут, не знаю теперь, чему и верить. Пойду, огорожу его, — сказал он и ушел в шатер.
Я никогда до того не слыхала про лэмо. Первый раз столкнулась с ними, и предчувствие не шевельнулось во мне, так опустошена была я за ночь. Так и продолжала сидеть и мирно улыбаться, глядя вокруг. Рядом мальчишки ковыряли сажу со стенок котла и пальцами рисовали друг другу усы, о чем-то возбужденно шепчась. Мне стало смешно.
— Что вы делаете? — спросила я.
Они посмотрели на меня недоверчиво и переглянулись, не зная, можно ли мне ответить.
— Мы хотим попасть на посвящение, — сказали, наконец.
— Вы еще малы!
— А для того усы и рисуем, — сказал было один, но второй на него шикнул и ответил серьезно:
— Говорят, Камка не всегда замечает, берет тех, кто пришел. Мальчишки из соседнего стана так проходили.
— А если не выдержите испытание? Это же непросто.
— Мы сильные уже, — заверили оба. — Нам все так говорят: хоть завтра посвящайся.
Я не выдержала и рассмеялась, но тут же исправилась и сказала, что так все и есть.
— Только зачем вам так рано? Разве плохо быть детьми? Взрослые трудятся много, о разном таком думают, о чем дети и не знают.