Если бы я читала эти книги раньше, наверное, от многих ошибок избавилась бы сразу, и тот путь, по которому я прошла, был бы намного короче и протореннее, то есть я не изобретала бы годами в одиночку деревянный велосипед. Однако нас в годы юности наставляли учиться по образцам недостижимым в своем совершенстве — у Толстого, у Достоевского, у Тургенева, у Чехова, у Бунина… Лично для меня метод Толстого, с его беспощадным анализом и самоанализом, неприменим не по той причине, что я его плохо «учила», а потому, что этот орешек мне не по зубам. Человек должен ставить перед собой, ну хотя бы в начале пути, вполне достижимые цели. И уж только потом, не раз и не два оглянувшись, замахиваться и посягать…
Мне думается, и Толстой добывал свой «философский камень» не из разреженного воздуха высот. Писательская мысль, состукиваясь с другой писательской мыслью, порой дает ярчайшие вспышки, освещая доселе невидимое. Важно, как, с какой силой «состукнутся», а не с кем.
Кстати, Толстой и сам не скрывал своей духовной «состыковки» с Руссо, со Стендалем, с Денисом Давыдовым, Бестужевым-Марлинским, с Данилевским и многими другими, куда мельче и мельче, — и все это было не бесплодно для гения.
Бывает, что почта приносит и не очень-то сладкие письма.
Прочитаешь такое письмо — и потом всю ночь напролет будешь думать: чем помочь человеку? Да уж чем же поможешь? Единственно — словом.
Вот уже многие годы меня связывает хорошая сердечная дружба с Н. И. Москвиным.
Всю жизнь человек прожил на виду, на ветру, был партизаном на Смоленщине, секретарем райкома партии, секретарем обкома. Написал несколько книжек о пережитом. Человек, тонко чувствующий, глубоко думающий.
И поделился он со мною мыслью о радости времени.
Да, оказывается, существует такая категория бытия на земле: радость времени, в котором человек живет, существует, работает.
Не буду письмо пересказывать, приведу его полностью. Ну, может быть, с некоторыми купюрами, там, где речь касается лично меня. А так все, что относится к делу, приведу целиком:
«…Перебираю многолетнее скопление всяких бумаг; что-то жгу, благо что в квартире сохранена с давних времен печка, немногое оставлю наследникам: авось кто-нибудь из внуков проявит интерес к нашей жизни.
Натолкнулся на давно записанный по свежей памяти разговор с колхозницей из Угранского района и почему-то вспомнил трагическую эпопею на Угре, в которой и Вы были страдающим лицом, не упавшим духом в несчастном 1942 году. Долго не решался, как поступить с этими страницами, и надумал послать их Вам. Возможно, после недавнего съезда писателей, на котором так много поднималось злободневных вопросов не только художественного мастерства, но и всей нашей жизни, рассуждения колхозницы семидесятых годов М. И. Коженовой о радости покажутся интересными для Вас или Ваших коллег.
Я плохо улавливал понятие радости в соотношении с другими нравственными категориями 15 лет тому назад, да и теперь «плаваю» в этом. Но пусть даже радость является производным от понятия человеческого счастья — когда в душе его не остается — радость, мне кажется, превращается в самостоятельную категорию.
Как Вы увидите, я умышленно подзадоривал мою собеседницу на не обычный (по стереотипу для партийного работника и для того времени) разговор, но в нашей долгой беседе так и не было найдено причин: почему благополучие и даже счастье, которых мы так долго ожидали, оказались безрадостными?!
Что-то подобное мне и до Коженовой приходилось слышать от людей с большим жизненным опытом, а она лишь заострила вопрос. Наверное, раньше я и сам подумывал переделать наш диалог или какое-то другое размышление для печати, но в то время это «было не модным», а теперь вижу, что мне это уже не под силу. Потому и обременяю Вас этими страницами, с которыми Вы можете поступить по своему усмотрению.
Не осуждайте старика за навязчивость: мало ли читателей пишут писателям — просто так!
Как-то само собой прекратилась наша с Вами переписка. Я это отнес к Вашей занятости, да и нездоровью, а сам тоже давно не нахожусь в спортивной форме. Но мне приятно сообщить Вам, что в этом году издательство «Беларусь» выпустило мою новую книгу «Дорогами боевого братства». Писал ее по просьбе издательства; рад, конечно, что труд не пропал даром, однако все самое дорогое (для меня, как автора) оказалось исключено. Жалею, что книгу редактировали до XXVII партийного съезда. Теперь, может быть, деспотия редакторов станет более щадящей. Почти полностью оказалась исключена глава, за счет чего формировались партизанские отряды, и об окруженцах, о причинах пленения большого числа наших воинов. Ведь чтобы там ни говорилось, а столько изменников, раненых или контуженых не было. Тогда в чем же дело? А вот об этом еще ни один из наших выдающихся полководцев в своих мемуарах не сказал, да и монографий открытых читать не приходилось. А писать об этом настало уже время, если, конечно, иметь в виду, что торжество правды не будет кратковременным. Потому и не посылаю Вам свою книжку, что в ней в основном оставлено то, что уже было в моих «Партизанских тропах». Конечно, многое переосмыслено, акцент сделан на фактах боевой дружбы и взаимодействия с белорусскими отрядами; несколько под своим углом зрения удалось сказать о партийном подполье (не в общих словах, а на конкретных фактах и лицах), о взаимоотношении с партийными органами, местными, руководителей соединений…
Извините за многословие. Желаю Вам, уважаемая Ольга Константиновна, доброго здоровья и долгих лет творческой жизни.
15.07.1986
г. Смоленск
По натуре я невесть какой общительный, однако выборная работа — и особенно директором совхоза — приучила меня не проходить мимо людей, когда они собрались группками во время перерывов и в нерабочее время. Иной раз полезно и приостановить работу, чтобы пять — десять минут поговорить с ними. Народ это очень ценит, если у вас есть, что ему сказать. В своих поездках по районам области я стремлюсь чаще встречаться с людьми не только на совещаниях. Хочется побольше получить информации непосредственно в поле, на ферме, от рядовых тружеников и низовых кадров.
Одна такая встреча показалась особенной, и я по горячим следам записал разговор с интересным человеком.
Пленум райкома партии в Угре назначался на 11 часов. В этот отдаленный район выезжать приходилось накануне и чаще всего на несколько дней. Для традиционного выступления на заседании полезно было иметь свежие факты, чтобы не говорить вообще.
Угра в конце шестидесятых и начале семидесятых годов бурно строилась. Меня разместили в новой, только что сданной строителями, гостинице. С шофером, Сашей Голубцовым, мы условились с вечера, что, без «сопровождающих», пораньше выедем в хозяйства. До открытия пленума можно было посмотреть, что делается в районе на лугах и усадьбах. Заодно и получить представление о зреющем урожае. А поскольку пленум райкома рассматривал вопросы, связанные с выполнением обязательств по продаже молока и мяса государству, особый интерес представляло пастбищное содержание скота.
Было начало июля, около шести часов утра. День зачинался теплым, погожим. На хлебах, на траве и кустах лежала обильная роса, о которой в народе говорят «роса, как море». Отяжелевшая за ночь, дорожная пыль не лезла в машину; через открытое ветровое стекло «газика» охватывало свежестью утра, и врывался ни с чем не сравнимый аромат накануне скошенного и уже немного подвяленного сена.
На подъезде к одной из деревень мы увидели, что с ноля уже возвращалась группа женщин. Обогнали их, не доезжая речушки перед деревней. Шофер притормозил машину, и я вышел на мосту, подождать женщин. Рядом, у самого берега, в загоне из березовых жердей стояло совхозное стадо коров. Животные по самое вымя утопали в грязи, а за оградой на лугу валялись молочные фляги, подойники, молокомеры. Женщины подходили молча, с хитринкой улыбались. Едва я успел поздравить их с добрым утром, как услышал вопрос с мягким ироническим оттенком:
— И какая нужда гонит начальство в такую рань?
— А вы ведь тоже поднялись ни свет ни заря, — сказал я им.
— Мы коровенок пораньше на росу выгнали, чтобы молочка побольше дали. Нужно себе, да и государству.
От вида совхозного стада во мне поднималось раздражение, я плохо его сдерживал.
— Это хорошо, — сказал им, — но что же это у вас никто не проявляет такой же заботы о совхозных коровах; стоят сердешные — и не доенные, и не кормленные, и в грязи по брюхо. Кто же у вас за это отвечает?
— Доярки живут в других деревнях. Покамест их соберут да привезут, пока они подоят по двадцать коров, шастая по таким лужам, глядишь, и выгонят часов в девять, — внесла полную ясность шустрая сухонькая старушка. На часах у меня было начало шестого, солнце стояло высоко. Выходило, что еще не меньше трех часов стоять в загородке этому стаду.
— Почему бы пастухам не выгнать коров на пастбище, как это сделали вы со своими; дояркам даже удобнее было бы подоить их в поле на сухом месте?!
У меня все более нарастало раздражение, как будто женщины были виноваты в том, что было у нас перед глазами. Женщины молчали: не то от шевельнувшейся совести, не то от привычного безразличия к назиданиям уполномоченных. Наверное, я выглядел смешным, обрушивая без адреса священный гнев в пространство.
— Вот и жди от этих коров молока! Жуткая бесхозяйственность! Бывают хоть здесь руководители совхоза: директор, зоотехник, секретарь парткома?
— А как же, бывают, каждый день. Только что они сделают?!
— Да хотя бы приказали загон перенести на сухое место. Вы же крестьяне, лучше меня понимаете, сколько грязи из-за такого содержания животных попадет в молоко, а ведь его люди едят!
Когда человек «разойдется», ему не удается посмотреть на себя со стороны. А следовало бы — для оценки своего негодования.