В таких случаях крестьянки могли бы «рубануть» напрямую, видя, что заезжее начальство обращается не по адресу и к тому же «перехватывает». Но женщины не уходили, грустно слушали то, о чем, наверное, сами не раз говорили между собой. Словно высказывая за всех давно наболевшее, опрятно одетая, поседевшая, но еще не старуха, высокая, с открытым лицом женщина сказала:
— Все это так, товарищ начальник, не знаю вашего имени. Коровы эти и впрямь не ложатся с вечера до выгона в поле, а когда их выгонят, они похватают малость травки и, глядишь, — все уже залегли. Какое уж тут молоко! Скоту тоже надо полежать. Некому у нас следить за порядками, привыкли ко всему, и ни у кого душа не болит. Трудно у нас с народом, людей совсем не остается, да и руководителей наших надо бы погонять как следует.
Шофер отвел машину вперед, а мы, разговаривая, следом пошли в деревню. Я назвал себя, сказал, что приехал на пленум райкома, который сегодня открывается в райцентре. Шедшая рядом опрятно одетая женщина назвалась Марией Ивановной Коженовой. Она посетовала на совхозное начальство, степенно представила мне своих подруг. Кратко, несколькими словами что-то сказала о каждой. Из восьми — шесть пенсионерок. По мере сил все женщины помогают совхозу: пропалывают брюкву, «ходят на сено» совхозу и для своих коров подкашивают по кустам, а поспеет лен — кроме теребления и обмолота, вся работа ляжет на их плечи. В деревне шестнадцать дворов, но трудоспособных только двое.
— Вот Пелагея — самая молодая, она только в будущем году выйдет на пенсию. Есть еще один молодой работник — тракторист Вальков, жена у него учителька, тоже нам помогает в свободное от школы время. Ходить ей в школу приходится за пять километров.
И о себе коротко рассказала Мария Ивановна. Ей шестьдесят с «гаком», работала бригадиром в колхозе и в совхозе, когда колхоз упразднили. До войны и сразу после освобождения, покамест не укрупнили колхоз, работала председателем. Муж ее учитель, не вернулся с войны, без него воспитала двоих сыновей. Кто-то из женщин заметил, что Коженова была депутатом областного Совета, участницей сельхозвыставки в Москве.
— До войны у нас порядку больше было, — вставила свое слово еще одна пенсионерка. А упоминание о войне сразу же вызвало общий разговор. Пятеро из восьми не дождались мужей с фронта, одна не выходила замуж, а у двух мужья пришли ранеными — немного пожили.
Так часто приходилось мне слышать и наблюдать человеческое горе, вызванное войной, что, видно, никогда не притупится острота его восприятия. Однако картина погруженного в непролазную грязь стада занозой торчала в голове, вытесняя из нее сопереживание женщинам. Неделикатно я опять перевел разговор на дела сегодняшние.
— Плохи у вас дела, женщины, худо живете. Выветрилась из вас и ваших руководителей хлеборобская совесть, и ничего крестьянского, видимо, в душе не осталось. — Мы уже подошли к моей автомашине, и я полагал это последним, что мог сказать, уезжая. Слова мои, знать, задели Коженову.
— Какие мы теперь хлеборобы, — вздохнула она, — отработали свое. А живем мы, Николай Иванович, очень хорошо. Спасибо партии и Советской власти! За все наши прошлые муки воздала она нам должное. У каждой из нас — полный достаток, всем обеспечены, ни в чем не нуждаемся. — Она сделала паузу, как будто прикидывая: надо ли говорить, и уже другим, грустным тоном сказала:
— Только радости вот не стало!
Посреди деревни женщины стали расходиться по дворам, а меня прямо-таки ошарашили слова Марии Ивановны, вырвавшиеся у нее с такой болью. Правда, мне не впервые доводилось это слышать. Однажды старый и мудрый крестьянин, бывший председатель ершического колхоза, обронил фразу о б е з р а д о с т н о м с ч а с т ь е. Тогда я отнес эти слова к критическому возрасту человека, склонного к шутке. От слов Коженовой мне стало не по себе: живем хорошо, но не стало радости!
Мне захотелось узнать, что она вкладывает в эти слова. Мы шли к ее дому на краю деревни. Она говорила о делах совхоза, как они ей видятся. Подошли к хате, и она пригласила выпить свежего молока. Время было раннее, и мы с подъехавшим за нами шофером отказались.
— Присядем на вашу лавочку, если у вас есть время, — предложил я, рассчитывая поговорить о р а д о с т и…
— Немного подсохнет — пойдем сено копнить, а так — какие у меня дела! — спешить некуда; вот ожидаю младшего сына с женой и внуками, тогда дел сразу прибавится.
Оба сына у Коженовой работают в Москве. Старший — инженер-электрик, жена у него врач, растят дочку. Младший — водитель автобуса, жена — экономист на заводе; вот они-то и нагрянут с двумя внуками.
— Внуки радуют, Мария Ивановна?
— Еще бы! Души в них не чаю. Такие хорошие дети.
— А вы говорите, что радости не стало. Как же так?
Коженова улыбнулась, очевидно моей наивности, и с большим внутренним убеждением стала рассказывать:
— Детей я воспитала без отца. Сыны и внуки — это мое самое большое счастье в старости. И радости они мне приносят ой как много! Я душою оживаю, когда они приезжают сюда и когда сама гощу в Москве. Но я не об этой радости сказала вам.
— Любопытно, о какой же?
— Я не сумею вам объяснить, но я сказала о радости общения между людьми, которая совсем стала дефицитной, как раньше мануфактура в лавке. — Она улыбнулась, очевидно, тому, что внезапно нашла такие слова, и продолжала: — Вот наступила зажиточная жизнь, о которой мы долго мечтали. Помните, Сталин дал лозунг: сделать все колхозы большевистскими, а колхозников зажиточными. Сколько мы ждали, верили! Не дождались. Война помешала.
Коженова стала перечислять, чего у жителей деревни никогда не было и что теперь появилось. Говорила о приличных заработках, о пенсии для стариков, об электричестве, газе в домах, о возросшей бытовой культуре деревенского жилья.
— Теперь круглый год почти в каждой семье на столе праздник… А зайдите-ка в любую хату: городская мебель у большинства. Раньше что напялишь на себя, уходя на работу, тем и прикрываешься ночью. Теперь все на простынях спят, простое одеяло бракуют, дай нам атласное или из верблюжьей шерсти, на пружинных койках качаемся — вот как мы стали жить! Умирать не надо. Ведь и во сне не снилась нашим старикам такая жизнь, какая теперь пришла в деревню. А все равно как-то неспокойно, тоскливо на душе у людей… Не хватает чего-то людям.
— А может, в этом и счастье, что люди не успокаиваются на достигнутом, есть желание жить еще лучше, двигаться вперед, — сказал я.
— Это само собой! Всегда нам чего-нибудь не хватает. Но дело не в этом. Жизнь теперь наладилась, все знают, что будет еще лучше, а н а с т о я щ а я радость от человека куда-то ушла. — Мария Ивановна осведомилась, родился ли я в деревне или в городе.
— Припомните, как в каждой деревеньке к л ю ч о м б и л а д е й с т в и т е л ь н о о б щ е с т в е н н а я ж и з н ь. И не только до войны, но и сразу после Победы, когда еще слезы не высохли и с ран корки не сошли. А тогда было и голодно, и холодно, были болезни и неустроенность. У всех вместе с тем была такая вера, что жизнь скоро изменится к лучшему, и общая беда легче переносилась. Вам ли рассказывать, как мы тогда работали! Покопаешь день лопатой землю или потаскаешь на себе плуг, и кажется — все косточки ноют, а присядут, бывало, бабы отдохнуть — и, глядишь, опять шутки, прибаутки, песня. Ушла на пенсию — стала чаще слушать радио: с утра до вечера все передают о трудовом подъеме, об энтузиазме. Даже о нашем совхозе передавали, что в прошлом году с энтузиазмом картофель копали. Думаю про себя: какой же это энтузиазм, какой же подъем без радости, без того, чтобы люди испытывали восторг от своего труда?!
— Теперь, Мария Ивановна, действительно не ходят под красным флагом на работу с пением «Интернационала». Может, вы это имеете в виду, говоря об энтузиазме. Внешне теперь энтузиазм проявляется сдержаннее, наверное, наше общество повзрослело, осмысленнее стало относиться к своим чувствам, — прервал я затянувшийся монолог Марии Ивановны.
— С флагами и тогда не всюду ходили на работу. Да и то сказать: то была организованная радость. Но и душевный настрой людей соответствовал тому. А что касается песни, то это правильно: песня сильнее всего выражала этот настрой. Для русского человека песня была самым дорогим спутником в жизни. Теперь только по радио и услышишь хорошую песню, да еще если самодеятельность из райцентра привезут в совхоз…
Мария Ивановна не казалась мне провинциальной любительницей поболтать на любую тему, «деревенским философом в поневе». Все, что она говорила, было осмысленно, исходило от давно наболевшей души. Природная общительность делала ее словоохотливой и даже раскованной, может быть, от сознания, что встретила человека, который внимательно слушает, не перебивает, не становится в позу ментора, изрекающего прописные истины и поучения. В голосе ее чувствовался налет грусти, но не было никакого надрыва, видно было, что при этом она не потеряла интереса к общественной жизни.
Намерение побольше поглядеть перед пленумом в районе не осуществлялось. Но я не жалел, ибо не каждый день удается встретить и «разговорить» думающего и столь откровенного человека из рядовых современной деревни. Предмет же соотношения с ч а с т ь я и р а д о с т и для меня до сих пор остается загадкой. Чтобы продолжить разговор о случайно возникшей теме, я сказал то, что в данное время пришло на ум:
— Радость — это праздник души, ее торжество и ликование. Неужели теперь никогда не бывает такого общественного или коллективного состояния? Бывают же праздники — старые и новые. Вот скажем, День Победы, Новый год, 8 Марта, День весны, наконец, когда люди собираются вместе, чтобы торжественно провести время. Разве и они не приносят радости?
— Конечно, любой праздник — не поминки. Они и придуманы, наверное, чтобы люди душой отошли, порадовались. Но не назовете же вы праздником души, ее ликованием — пьяную одурь. И теперь поют на праздниках. Только ведь пьяные поют не от радости, они и плачут не от горя! — Коженова задумалась и долго сидела молча.