Два-три месяца он проводит в зимней спячке, поэтому в отнорках, устланных мхом и листвой, хранит кое-какую еду. Входы в нору он на зиму не замуровывает; длинные разветвленные подземные коридоры обеспечивают ему возможность защиты и свежий воздух. Но в наших краях, в Венгрии, среди зверей у барсука нет врагов, потому что, рассвирепев не на шутку, он способен искусать кого угодно.
Однако Караку удалось захватить его нору. Еще бы! Он п не пытался драться с воинственным затворником, который тут же его бы прикончил. Лис воспользовался тем, что барсук не терпит грязи. В норе у него уборной нет, свои дела он делает в сторонке и аккуратно закапывает помет. Барсучий дом был чистый, пах сухими листьями п мхом, пока Карак на него не позарился и не превратил в вонючую уборную, пользуясь отсутствием хозяина, уходившего раздобывать пропитание. Преисполнившись отвращения, барсук наконец покинул свое жилье и на другом краю камышовых зарослей построил себе новый дворец.
А Карак, сыграв свадьбу, с гордостью привел молодую жену в удобную нору, и на его плутоватой морде было, верно, написано:
—Прошу пожаловать, дорогая, в мой старинный родовой замок.
К сожалению, молодая супруга недолго наслаждалась там уютом. Однажды лунной ночью она услыхала в ворохе камышей приятный мышиный писк, а надо сказать, покойница обожала мышиное мясо. Не раздумывая, она помчалась на прекрасный звук так, что даже не скрипнул затвердевший снег, но из-за вороха камышей точно лезвие ножа сверкнула молния, а звука выстрела бедняжка так и не услышала. В камышах прятался Миклош, и теперь уже он не пищал мышью, а говорил:
— Лиса небольшая, но, как смотрю, очень красивая. И сейчас Карак слышит тот же голос:
— Что-о? Откуда взялся ветер? А почем я знаю!
На спине у лиса от страха шерсть встала дыбом, и он тотчас двинулся к своему старому жилищу. Он, разумеется, не бежал навстречу студеному ветру, а полз от одной уцелевшей от пожара купы кустов к другой, не переставая прислушиваться к тому, что делают люди. Ветер донес до него постепенно удаляющийся топот башмаков.
—Одного гуся дай дядюшке Габору, другого — Анти, а двух остальных забери домой! — обратился Миклош к приятелю.
—А себе ты ничего не оставишь? — спросил потрясенный его щедростью Янчи.
Тетя Юли ничего в дичи не смыслит, и у нас еще рыба есть, что вы дали.
У Миклоша не было семьи, родители его умерли, и он жил с тетей Юли, старушкой, дальней родственницей, которая ему готовила, но твердо заявила, чтобы он не приносил домой диких гусей: она не станет с ними возиться и сама в рот не возьмет. Диких уток ей тоже не надо, а зайцы, те просто воняют, и она не желает иметь с ними дела.
Миклош и не думал спорить с тетей Юли, она была женщина с характером и готовила только то, что сама любила поесть. Но если он, убив дичь, ел ее в чужом доме и по легкомыслию хвастался тете Юли, что прекрасно поужинал, она надолго переставала с ним разговаривать, и лишь доносившееся из кухни сердитое громыханье посуды выдавало ее недовольство.
Теперь нетрудно понять, почему он подарил гусей рыбакам, которые снабжали его рыбой, а о подношении мельнику и говорить нечего. Ну а потом, гуси еще только начали прибывать, с тревожным криком приближаются все новые и новые стаи, их несет на своих крыльях северный ветер. Он кружит в вышине, и птицы не могут уже держать строй, распадается клин стаи. Ветер подхватывает птиц, и они весело шумят, эти безбилетные пассажиры, ведь такая погода только в этих краях считается суровой, а у них на родине ее считают мягкой, приятной.
Одна за другой садятся стаи на посевы и, сложив крылья, птицы начинают завтракать.
— Гигига-лилик-лилик, — зовут они своих братьев. — Сюда, сюда!
— Мы тут, мы тут, гегега-ли-лик, — отвечают приближающиеся гуси и, подымая ветер парусом своих крыльев, садятся на землю.
Карак трясет головой: гусиный гогот, как далекая надежда, летит к нему с высоты, и утренний выстрел подсказывает, что вечером надо обследовать берег.
А сейчас скорей в нору.
Не то чтобы лис боялся непогоды, бури. Что будет, того не миновать. Но когда обстоятельства неблагоприятны или приближается опасность, лучше спрятаться, и нора — прибежище более надежное, чем кусты или густые камыши.
Иногда, правда, жизнь в норе становится невыносимой, и приходится ее покидать. Вот, скажем, летом, когда плодятся и наглеют черные прыгуны-блохи. Но в это время года уже можно обойтись и без подземной квартиры. Лисята окрепли, и бродячая жизнь им нипочем. Летом где угодно можно пристроиться. Просторный шелестящий лес пшеницы, тенистая чаща камышей, заросли молодой ежевики и ломоноса — все это лисье царство.
В летнюю пору разумней оставить нору: из-за множества блох лисята в ней не едят, а только чешутся, и не спят, а мечутся из стороны в сторону. Царящую же там вонь не выдерживают и взрослые лисы. Ведь заботливые родители сносят в нору добычу; не доеденные детенышами кости и крылья протухают и издают такую вонь, что в один прекрасный день, простившись с блохами и домом, вся семья уходит оттуда.
Караку в прошлом году не пришлось растить малышей, — ведь егерь Миклош пристрелил его супругу, которую потом съели синицы. Странно, но факт. Дело случилось так, что Миклош, растянув по всем правилам лисью шкурку, тушку повесил на яблоню и сказал вертевшимся поблизости синицам:
—Ешьте, птички!
И маленькие птички своими острыми клювами, точно пинцетами, склевали с костей мясо, оставив один только лисий скелет. Потому что зимой этим трудолюбивым работницам нужны мясо и сало, жир и богатые жиром семена, хлеб же киснет у них в зобу и даже вредит организму.
Но лис давно уже забыл свою прежнюю жену, и его ничуть не интересовало, особенно сейчас, чем питаются зимой синицы.
За камышами узкой полоской тянулось иоле, и на зеленях паслись гуси. Карак видел их, когда они снижались, но только теперь заметил, как близко они расположились от камыша. Осторожные птицы обычно в таких местах не садятся, видно, на этот раз ветер прогнал их с открытого поля.
Глотая слюни, Карак направился туда: а вдруг какой-нибудь простодушный гусь еще ближе подойдет к камышам …
Лис выполз вперед, насколько позволяла скрывавшая его высокая трава. Ни один стебелек не шелохнулся, не послышалось ни малейшего шороха. Травинки, конечно, наклонились, словно их покачнул ветер, но это ускользнуло даже от зорких гусиных глаз.
Гуси продолжали усердно щипать траву. Одни сидели — быть может, они устали, — другие вразвалку ходили туда-сюда в восьми-десяти шагах от Карака, что было серьезным испытанием для его нервов. Признаемся, что этого плута так и трясло, когда ветер менял направление и теплый гусиный запах ударял ему в нос. Мышцы его напрягались, шерсть взъерошивалась, но он ничего не мог поделать: гуси были еще далеко.
Выдержка… Выдержка… Ведь наверняка какой-нибудь легкомысленный гусенок сделает два шага в его сторону, всего два гусиных шажочка. Но надо выждать! Поскольку гусям-гуменникам свойственна наследственная осторожность, терпение лиса подвергалось тяжелому испытанию. В раскосых его глазах поблескивали зеленые огоньки, зубы лязгали, но спине пробегала дрожь, но он терпел… как вдруг…
Гав-гав-ниф-ниф, тут, тут! — за спиной Карака раздался страшный шум, и на него камнем упал большой заяц.
Не будем выяснять, кто испугался больше. Гуси с шумом взлетели, собака замолчала, лис понесся по посевам к дальнему лесу, а заяц, сделав огромный прыжок, выскочил из кустов и с головокружительной быстротой помчался по открытому полю.
Собаки — их было две — как сумасшедшие метались по следам то зайца, то лиса, то гусей. Все следы были еще свежие, теплые, но, запутавшись, собаки побежали в конце концов друг за дружкой, тупо глядя в лицо неудаче.
Гуси уже летели высоко в облаках, старый заяц мчался по лугу, а Карак, испуганно прислушиваясь, сделал круг по лесу и успокоился лишь когда собачье тявканье стало доноситься уже издалека, с реки.
Он лег на брюхо, глубоко вздохнул, и только с этим вздохом лиса покинуло снедавшее его волнение. О чем он думал и думал ли вообще, трудно сказать. Если и думал, то мысли его были спутаны, как заячьи, лисьи и гусиные следы для собак.
Заяц лежал, по-видимому, где-то недалеко, и собакам только благодаря завыванию ветра удалось настолько приблизиться и к нему, и к лису. Карак, пожалуй, мог бы поймать его, но это стоило большого труда, а лис был так напуган, что и не пытался. Он узнал лающих собак, овчарку и кривоногую дворняжку, помесь матери неизвестной породы с таксой. Эта полутакса отличалась лишь здоровой глоткой; однажды Карак подрался с ней, и она с воем умчалась восвояси -нов последнее время она завела дружбу с овчаркой, и от них теперь приходилось спасаться бегством. Овчарка, эта длинноногая убийца, тощая, кровожадная, бежала молча, и когда дворняжка лаем выгоняла какого-нибудь зверя из лесной чащи, хватала добычу. Она ловила даже самых проворных зайцев.
— Гав-гав, смотри-ка, смотри-ка, гав-гав, кто-то бежит, — доносилось издалека до Карака, но услышал это и Миклош.
— Пошли к берегу, быстро! — заторопил он Янчи.
Из обгоревшего камыша стремглав выскочил заяц и в паническом страхе бросился вниз головой в реку, за ним в трех шагах неслась овчарка, а позади трусила дворняжка.
—Гав-гав, где он, где он? — на бегу, высунув язык, взвизгивал маленький кобель, Миклош поднял ружье.
Внезапный выстрел словно смел длинноногую овчарку с берега.
— Уй-уй-уй-уй! — возопила дворняга, на глазах которой молча скатился в реку ее товарищ по охоте; повернув назад, она попыталась удрать, но тут…
— Паф! — прогремело ей вслед ружье, и она упала возле обгоревших стеблей камыша.
Миклош вынул из ствола стреляные гильзы.
—Уже не первый месяц выслеживаю я этих двух псов. Знаешь, Янчи, что значат эти мои два выстрела? На сотню больше зайцев, фазанов, серых куропаток будет теперь в наших краях. Этот щенок их поднимал, а овчарка хватала, ведь овчарки охотятся молча. Этим-то они и опасны. Впрочем, по мне чьи бы они ни были, это мой долг. За это мне денежки платят.