— Ну, почему же…
Серые глаза мельника останавливаются на дочке и словно видят ее насквозь, а она не знает, куда отвести взгляд. В ее руке чуть дрожит бутылка, лицо постепенно краснеет. Мельница гудит, и колесо почти бесшумно вертится.
—Так-то, доченька…
Глаза Эсти затуманиваются слезами, и, наполняя стакан, она проливает вино.
— Смотри, да ты же мимо льешь.
— Ой!
И тут она с бутылкой в руке прижимается лицом к отцовскому плечу.
Мельник чуть отстраняет ее, ему стыдно, что и он расчувствовался.
—Вся в муке перепачкаешься, будут потом на селе говорить, что с подручным мельника обнималась.
С легкой улыбкой девушка наполняет стакан.
— Будьте здоровы, отец.
— За тебя и твоего суженого, дочка.
Мельница гудит, точно улей времени. У девушки теперь своя дорога. Вода все прибывает, старое колесо мягко скользит по водяной ленте, над рекой колышется вечерний туман, и мельник Калман Чёндеш остается один.
Но надо привыкать к этому, в конце концов всех ждет одиночество.
Егерь, к примеру, хотел бы побыть один, но не мог: дав ему благословение и разрешение на женитьбу, тетя Юли предложила, чтобы молодые жили у нее в доме, и потом уже не оставляла Миклоша в покое.
—Тетя Юли, да я же еще не сделал предложения, — не выдержал наконец Миклош, — и родители Эсти ничего не знают и согласия мне не дали…
Тетя Юли стояла подбоченясь, с таким воинственным видом, что егерь лишился дара речи.
—Ну и фрукт! Ну и разиня! Сиротинушка несчастный! Голову даю на отсечение, мельничиха тебе не откажет.
В субботний вечер Миклош с удовольствием посидел бы дома, но не было ему там покоя.
Он пошел к тетушке Винце и поставил у нее во дворе капкан, настоятельно попросив старушку предупредить соседей, ведь он за чужую оплошность отвечать не намерен.
— Правильно, но Мари искала тут Фашиста.
— Какого фашиста?
— Большого черного кота. Я ей говорила, нечего у меня искать, ты кошек не трогаешь, а в капкан, я сама видела, никто не попался.
— Конечно.
Сегодня Миклош положил в капкан карпа, одного из тех, что проглотила большая щука. У щуки такие же «клыки», как у собаки, но она ими не жует, а только хватает и держит добычу. Зажимает в зубах окуня, маленького сома, пока они не помрут, иначе они начнут шевелить своими колючими плавниками, когда она их глотает, и тогда щуке конец.
— Фу, какая вонючая рыба! — брезгливо сказала тетушка Винце.
— Да, попахивает, потому-то я ее сюда и принес. Сейчас вымою руки.
Уже стемнело, и поля не освещало вечернее солнце, их окутал тяжелый туман. Еще храня воспоминание о растаявших снегах, река стремительно неслась на юг, словно спешила навстречу весне.
Егерь остановился возле камышей, и прохладное дыхание луга смыло с него воспоминание о сегодняшнем и вчерашнем днях. Нарушилось первозданное молчание мрака, одиночества, и Миклош расплывчатой тенью вступил в таинственный вечерний мир камышей.
В шалаше под ногами тихо шуршали сломанные стебли. Рюкзак он положил в угол и, сев на скамеечку, посмотрел в маленький глазок. Но что происходит снаружи, станет видно, лишь когда взойдет луна и рассеется туман.
Чтобы скоротать время, Миклош вынул трубку.
Но сосать пустую трубку — все равно что цыгану играть на скрипке без струн.
Если бы дело было днем и егерь охотился бы на птиц, он мог бы преспокойно курить: у птиц почти полностью отсутствует обоняние. Надо было бы лишь следить, чтобы дым рассеивался в шалаше и не просачивался в глазок, привлекая внимание удивительно зоркого пернатого народа. Но сейчас Миклош выслеживает лисицу, а Карак при благоприятном ветре даже на расстоянии трехсот шагов поймет, что в шалаше сидит человек, это странное и опасное существо.
Со временем егерю кажется, что становится светлее, но это его глаза привыкают к темноте, и зрение обостряется. Зрачки, расширившись, стараются разглядеть то, что видел первобытный человек, когда ещё не было электричества, сделавшего излишней древнюю приспособляемость глаз к освещению.
Кто-то тихо постукивает по крыше шалаша, егерь догадывается, что над его головой ходит сова. Нарушая глубокую тишину, она скользит по камышу, что-то треплет.
«Это, верно, неясыть», — думает Миклош и смотрит наверх, откуда доносится возня; вот бы схватить птицу за лапу, как бы она испугалась!
—Ух-ух-ух-ух! — кричит сова, из чего следует, что она расправилась с мышью, и этим криком сразу выдает свое происхождение.
«Неясыть, — улыбается егерь. Ему симпатична косматая охотница, и он завидует ее главам. — Я бы и слона не увидал, а она, — покачивает он головой, — поймала мышку в снопе».
—Ух-ух-ух, — снова выкрикивает его соседка, но тут же замолкает: поблизости завозилась мышь, которая наверняка слышит своего опасного врага. Но камышовый сноп такой плотный, что мышь чувствует себя в нем в большей безопасности, чем человек перед сидящим в клетке тигром.
Но вот вокруг распространяется таинственный свет. Старая ива поднимает из тумана свою лохматую голову, и луна, поздно встающая зябкая ночная странница, проливает сияние на гребни кустов. Сова молчит, но не улетает, — Миклош слышит, как иногда над его головой шуршит камыш.
Дохлых собак еще не видно, но завеса тумана будто поредела, и смутно вырисовываются контуры пейзажа.
Теперь сюда долетает рокот реки, значит задул восточный ветер. Егерь смотрит вперед и налево, ведь справа, с западной стороны никто не подойдет: ветер доносит туда запах человека.
Луна светит все ярче. Слабый ветерок лениво разгоняет клочья тумана, и настает тот час, когда все оживает, приходит в движение, а туман и полумрак пробуждают фантазию.
Сова, во всяком случае, улетела; так оттолкнулась от камышовой крыши, что ружье упало Миклошу на колени. Она, видно, кого-то приметила.
Егерь прислушался к тому, что происходит у него за спиной, вздрогнул, но с места не встал: тихий топот бегущих ног затих в камышах.
—Почуяли опасность, — проворчал он себе под нос. — И вроде их две.
Он прав: Карак и его дорогая женушка без оглядки несутся прочь от людей.
В том, что лисы спаслись, честно говоря, заслуга не Карака, а Инь. Карак хотел подобраться к дохлым собакам со стороны реки, но Инь побежала к шалашу с подветренной стороны, и он последовал за ней, как вдруг она повернула в страхе назад: человечий дух стал совсем теплым.
«На сегодня хватит, — зевает егерь. — Хорошо бы поспать».
Он неторопливо поднимается, опять втыкает палку-пугало с белой тряпицей и тихонько выбирается из камышей. Если бы не ветер, он бы сейчас шел домой не с пустыми руками, но охотники и рыбаки — бездельники и чудаки, и роптать ему не на что.
Луна уже стоит совсем высоко, ветер развеял туман, и лента тропинки спокойно ведет Миклоша домой.
«Капкан проверю на рассвете, сейчас еще нет и полуночи, — думает он, но тут часы на колокольне бьют полночь. — Ну ладно, проверю сейчас. И уберу его в конюшню. Не придется, по крайней мере, вставать чуть свет».
Сады в тени, ведь луна уже на ущербе. Шары спящих кур сливаются с мраком, капкана не видно на темной поленнице.
И тут в нос егерю бьет страшная вонь. От радости и сознания успеха мурашки пробегают у него по спине: в капкане сидит большой хорек.
Нельзя сказать, что он удобно расселся, но ему уже все равно. Напоследок он выпустил несколько капель зловонных выделений, а потом — что ему оставалось делать? — испустил дух, оставив на память о себе отвратительный запах, который не переносят даже привычные ко всему собаки.
Хорьков никто не любит, хотя там, где домашнюю птицу держат в хорошем курятнике, куда им не пробраться, для хозяйства они только полезны. Они искусно истребляют мышей, крыс и змей; укус гадюки им нипочем, и нет такой огромной крысы, которая, увидев своего страшного врага, не запищала бы в ужасе, прощаясь с близкой родней.
Хорек, несомненно, отважный воин и в случае необходимости нападает на собаку и даже на человека, но не будем осуждать его за это: он родился хорьком и не может жить, скажем, как соловей.
А этого хорька тем более не за что осуждать; Миклош с любовью гладит его шелковистую шерстку, хотя и морщит нос, и думает о том, что эту вонь лисица почувствовала бы и за два километра.
Но что поделаешь! У хорька благородная шкурка, и надо содрать ее поскорей, пока зверек еще теплый. Домой его не понесешь — ведь тетя Юли выставит Миклоша вместе с этим «вонючим гадом» за дверь, поэтому не остается ничего другого, как поднять с кровати тетушку Винце. Она жаловалась егерю на выдру, пусть теперь нюхает!
Он будит старушку, которая радуется смерти хорька-куролова, и пока егерь снимает шкурку, охотно светит ему лампой.
Придя домой, Миклош пытается тихонько проскользнуть в свою комнату, но тетя Юли не спит, и приходится дать ей подробный отчет. Что сказала тетушка Винце о хорьке, что сказал он сам, что ответила на это она и так далее.
—Ну, ступай, из тебя клещами вытягивать каждое слово надо. Ужин на столе.
Миклош молча ест, думая: не стоит уже ложиться, следующий день на пороге.
Следующий день!
А рассвет следующего дня самый обычный, если можно назвать рассветом густой туман, о который хоть лестницу опирай. Миклошу он на руку — ведь если надеть приличный костюм или пальто, что не часто случается, поскольку в воскресенье лучше всего обходить свой участок, — по дороге кто-нибудь непременно спросит:
— Может, свататься идешь, Миклош? Или скажет:
— Как ты вырядился!
Егерь же — человек замкнутый и не любит таких разговоров.
Он идет по тропинке, радуясь, что вокруг туман: хорошо бы уйти подальше, пока он не рассеялся. И можно помечтать: ему уже не грозят неожиданные встречи и любопытные расспросы. Идти приходится медленно — дорога грязная, почти ничего не видно, только шумит в стороне река.
Вот уже подул ветерок, погода проясняется, но туман, верно, еще стоит и в вышине, ведь где-то растерянно гогочут дикие гуси, и крик их то и дело прерывает приятные раздумья Миклоша.