Его дальнейший путь, он это ясно чувствует, пройдет не по воде.
Долго стоит он на берегу, глядя на реку, но его карта-инстинкт указывает направление точно на северо-восток, стало быть, надо покинуть реку, воду, надежную защиту, родную стихию. И он решительно направляется по суше туда, где горбятся голые хребты холмов. За ними в беззвучном мерцании виднеются горы, темнеют леса, перерезанные бороздами глубоких ущелий.
Лутра быстро пробирается сквозь прибрежный камыш и ползет извиваясь, ни быстро ни медленно по лысому склону холма. Выдра передвигается но суше совсем не так, как другие животные, она, можно сказать, ползет извиваясь. Ее короткие ноги и тело приспособлены для жизни в воде, однако она прекрасно передвигается и по суше.
Остановившись на вершине холма, Лутра принюхивается, прислушивается, но ночь безмолвна, и воздух мертв: все живые запахи убиты жестокими пособниками госпожи Зимы. Под его короткими лапами поскрипывает иней, и чем выше он карабкается, тем толще его слой. На вершине растут кусты, лесные часовые в юбочках, и одинокие искривленные деревья, годные лишь на то, чтобы в летний зной в полдень под ними отдохнул пастух, повесив на корявый сук свою сумку. Но сейчас трудно себе представить, что здесь когда-нибудь бывает иссушающий зной и мухи с жужжанием вьются над разморенными жарой овцами.
Следующий холм еще выше, и кустарник на нем гуще. Лутра пробирается через него, строго придерживаясь северо-восточного направления. Потом, когда под ногами начинают шелестеть опавшие листья, он замедляет ход и, обрадованный, выходит на тропу, но которой можно продвигаться быстро и бесшумно. Все большая часть пути и ночи остаются позади. Теперь тропа идет возле проезжей дороги, и Лутра не торопится: в воздухе появляются такие же запахи, как возле мельницы: запах конюшни, сена, остывшего дыма, короче, человеческого жилья. Однако стоит мертвая тишина, и большая выдра долго смотрит на притаившийся в углу поляны дом лесника. Она не шевелится, и шум, доносящийся из конюшни, скорей даже успокаивает ее. Но там, верно, есть собаки, а поблизости нет воды, стало быть, трудно спастись бегством, и если придется вступить в поединок, он будет не на жизнь, а на смерть.
Лутра в раздумье принюхивается: он голоден. И бесшумно приближается к дому: вздох по сравнению с производимым им шумом точно громыхание телеги. Место тут неспокойное, и его ведут не только органы чувств, но и волшебная палочка инстинкта, она словно указывает путь через сад к хлеву, откуда доносится тяжелый кисловатый запах гуся.
Возле ограды в закутке большого хлева тяжело дышит жирный, откормленный гусь.
Дверь навешена на деревянные петли. Лутра ищет щель, и когда прикасается лапой к запору, петля выскакивает и дверь приотворяется.
В хлеву полная тишина, и выдра сразу же хватает гуся за шею. Он не успевает издать ни звука и, дернувшись, тут же затихает.
Гусь тяжелый, но большая выдра легко, точно мешок, тащит его через сад, потом по поляне и останавливается только на значительном расстоянии от дома, в лесу, где ей уже не грозит непосредственная опасность.
Что и говорить, такой отличный обед Лутра за всю свою жизнь ел нечасто. Трижды он уже переставал есть, но принимался вновь: очень уж соблазнительна была мягкая жирная гусятина, — пока наконец петух лесника не возвестил рассвет и Лутра решил, что пора тронуться в путь, ведь от человеческого жилья лучше держаться подальше.
И в этом он не ошибся.
Утро принесло с собой не только свет, но и страшный шум, поднявшийся возле дома лесника. Сначала по оглушительному крику можно было подумать, что убивают женщину, а потом, — что она других убивает. Это кричала жена лесника, здоровенная баба, высокая, толстая, с зычным голосом, не отличавшаяся голубиной кротостью прелестной Эсти. Она то замолкала, то в крайнем возмущении принималась снова орать.
— Полпуда, полпуда в нем было, и сколько я мучилась с ним, а теперь…
— Что опять стряслось? — донесся с крыльца бас.
—Иди сюда, иди сюда, я же говорила тебе… Лесник был тощий, длинный, необыкновенной длиной
отличались и его усы. Даже разлохмаченные, они производили внушительное впечатление.
—Не затопчите следы, — сказал он.
— Чего там следы, вор уж сбежал, поминай как звали! А ты говорил, лиса сюда не ходит.
— Это не лиса была, — он с недоумением уставился на огромные следы Лутры.
— А кто же это, леший его возьми, крокодил что ли?
— Выдра!
Лесник, как был в шлепанцах, пошел по следу; потом свистнул, на свист из кухни выскочила и понеслась к нему лохматая легавая.
—Ничего подобного ты, Валет, и не видывал. Поглядика!
Пес помчался по следу и скрылся в кустах.
— Ну и следы, вот это да, какой зверь громадный! И что ему в горах надо?
— Гав-гав! Нашел! — донесся из зарослей хриплый лай
Валета; лесник свистнул, и пес выбежал из кустов, держа в пасти жалкие остатки гуся.
Подобострастно вертя коротким хвостом и даже виляя задом, он кладет свой трофей у ног хозяина.
Внимательно осмотрев остатки гуся, лесник поднимает
их с земли.
—Нам, Валет, придется теперь долго помалкивать, — говорит он, гладя собаку по голове. — Ну, что же делать?
Он бросает остатки гуся на крыльце. В кухне, сидя на стуле, плачет, причитает женщина.
—Полпуда в нем было, а может, и больше… Говорила я, сторожевая собака нужна, а не эта паршивая легавая. Она всю ночь дрыхнет на кухне.
—Чего ты повадился ходить в дом? Пошел вон, Валет! Ожидавший похвалы пес, поджав хвост, крадется на
крыльцо, обнюхивает гуся и думает, не закусить ли им. Но верх берет дисциплинированность, и он ложится возле трофея, рыча на кошку, проявляющую живой интерес к гусятине.
—Хр-р-р, кр-р-р, — говорит он, и тогда кошка важно удаляется на кухню.
— Попробую выследить выдру, — поспешно одеваясь, говорит лесник. Она откуда-то издалека. Коли удастся застрелить ее, на деньги, вырученные за шкуру, ты сможешь купить тройку больших гусей. Положи в сумку побольше хлеба и сала, не знаю, когда вернусь. Налей в термос чая и палинки тоже дай. Обоих ребятишек возьму с собой на охоту.
— Они еще спят, сейчас разбужу их, — говорит жена, утешенная обещанием получить выдровую шкуру.
Утро на дворе едва занимается, словно никак не может набраться силы едва мерцающий свет. Заиндевелый лес полон предчувствий; в двух шагах ничего не видно; звуки замирают на земле, и слышится только тихий шелест инея, осыпающегося с веток на замерзшие окостеневшие листья.
Забыв обиду, Валет стоит перед кухонной дверью: он
слышит голоса двух мальчиков, с волнением собирающихся на охоту.
Один из них сын лесника, а другой племянник, который, забыв о школе и городе, проводит здесь каникулы.
— Выдра! Точно выдра?
— Она.
— Дядя Лаци, а вам приходилось уже убивать выдру?
— Одну как-то пристрелил.
— Но ведь она у воды живет?
— Да.
— А как она тут оказалась?
— Бог ее знает! Поешьте и пойдем.
Лесник, человек молчаливый, за всю зиму не говори* столько, сколько теперь, когда в доме два мальчика.
— Остатки гуся надо б пожарить для Валета.
— Куда подевался этот злополучный Валет? Услышав свою кличку, пес, повизгивая, скребется в дверь.
— Я тут, тут, — скулит он. — Слышу свою кличку, чую вкусные запахи, но меня не впускают. Неужто никто не вспомнит обо мне, бедняге?
— Ну, входи, — сменяет гнев на милость жена лесника.
— Этот мерзкий зверь мог и меня утащить.
— Тебя, мама? Да тебя даже медведь не утащит, — улыбается один из мальчиков, с нежностью глядя на дородную женщину.
— Он, пожалуй, поломает об нее все зубы, — замечает немногословный лесник.
— Оплеуху хотите заработать ?
Валет возбужденно тычется носом в колени хозяйки, точно говоря:
—Сколько лишних разговоров, пустой болтовни, а поесть мне дадут наконец?
Гнев и раздражение женщины уже испарились. Она кормит мужа, мальчиков, Валета, и никто уже не вспоминает о несчастном жирном гусе, весившем полпуда, а может быть, и больше.
О нем не вспоминает и Лутра, что, разумеется, с человеческой точки зрения, черная неблагодарность. Но у него другие заботы. Ориентируясь по своей карте, он понимает, что до дальних вод затемно не добраться и надо подумать об убежище на день. А в чужих краях это задача нелегкая. Сначала он торопился, поднимаясь все выше в гору, но поблизости не попадалось подходящего ложа. В лесу стояла глубокая тишина, лишь временами падал иней с веток, и они, сбросив лишнюю тяжесть, распрямлялись.
Лес был прорезан просеками, Лутра несколько раз выходил к ним и переползал их, только хорошо осмотревшись.
Хотя на просеках нет дорог, но и по ним иногда проезжают телеги; эти прямые, шириной в пять-шесть метров проходы отделяют обычно деревья разных возрастов и пород.
Когда дуб, бук, ясень и сосна дают наибольшее количество хорошей древесины, приходит время их вырубать. Деревья более ценных пород растут медленнее, чем малоценных, с твердой древесиной медленней, чем с мягкой. Вот, например, тополь за тридцать лет станет огромным деревом, со стволом чуть ли не в метр толщиной, а тис и за сотню лет не догонит его в росте. Акацию, хотя она и дает ценную древесину, можно рубить через двадцать-тридцать лет, а дубы — лишь через сто, не говоря уж о гигантских хвойных деревьях в Северной Америке, которые, правда, достигают толщины в пятнадцать-двадцать метров и высоты в сто тридцать, но нужны им для этого три-четыре столетия.
Но Лутру не интересовала высота и толщина деревьев. Он лазил по ним так же плохо, как белка плавает. Во время летних скитаний случалось, конечно, что он неловко вскарабкивался на какую-нибудь низко склонившуюся иву с пышной кроной, но только для того, чтобы погреться на солнышке, хотя, не будем отрицать, его занимал и открывающийся вид. Однако, сидя на дереве, о спасении бегством думать невозможно.
Он проделал уже значительный путь, когда внезапно наступило утро, и надо было срочно искать убежище.