Выдра пускается в путь; тихо, грозно звенит лес, и она торопится, не оглядывается назад.
—Ступай! — подала Зима знак Ветру.
И ветер с воем обрушился на скопление туч.
Рев усиливался. Со свистом скача над бором, наездники разрывали тучи, из которых падали на землю снежные хлопья.
Зима радостно бушевала.
Снег падал густой и крупный, ему было тесно в воздухе, а тучи все набегали и набегали; подручные Ветра, еще не разметав одни тучи, принимались трепать другие. Снег все валил и валил; скалы еще оставались черными, но долина уже побелела.
—Стоп! — разбежался Ветер, и большое колесо старой мельницы остановилось, а потом закрутилось в обратную сторону.
Оно страдальчески скрипело, печная труба готова была наклониться, из печи в комнату врывались пламя и дым, и между стеклами в закрытые окна забился снег. Мельник с тревогой наблюдал за бушевавшей метелью.
Вороны еще успели заблаговременно укрыться в деревне, спрятаться от ветра за постройками и теперь испуганно хлопали глазами, но вопреки обыкновению не ссорились: речь держала Зима, и ни у кого больше не было права голоса.
Ястребы, прижавшись к толстым стволам старых деревьев, и не помышляли об охоте. Синицы забились в дупла по шесть-восемь вместе и грелись, прижавшись друг к другу; фазаны укрылись под самыми густыми кустами; серые куропатки сидели погребенные под снегом, снег, когда он сухой, им не страшен, но под обледеневшей пленкой они погибают, задыхаются.
А вот мыши не боятся ни бурана, ни ветра. Входы в их норки засыпаны снегом, и ветер снаружи может бушевать сколько угодно. Не страшатся ветра и суслики, несмотря на его громкие завывания, суслики, наверно, и не просыпаются; хомяк, в крайнем случае, переворачивается с одного бока на другой.
— Тяжелая жизнь, — зевает он, — но как-нибудь перетерпим.
А вот белке не повезло: она отремонтировала взброшенный ястребиный дом, выстлала его мхом, а теперь гнездо покачивается, как лодка на причале. Нашей мохнатой приятельнице не грозит морская болезнь — опасаться этого не приходится, — но сук может сломаться, а гнездо упасть, и куда в таком случае деваться, когда все гостиницы закрыты ? В чужую квартиру ни с того ни с сего не вломишься, вдруг там живет большая сова или, что еще хуже, лесная куница, и незваную гостью ждет не слишком любезный прием.
Бурану, разумеется, не добраться и до любезных наших знакомых, до супружеской пары Инь и Карака. В своем замке — благодаря инженерному искусству отшельника-барсука — они и не замечают непогоды. Инь, хорошенькая молодица, сейчас обгладывает заячью ляжку, а Карак смотрит на жену с нескрываемым беспокойством, вернее, с завистью. Во всяком случае, в глазах у него написано:
— Инь, прибереги на черный день.
— Ты принесешь еще что-нибудь. Неужто, Карак, не принесешь ?
— Конечно, — моргает лис, а про себя злится: «Где я, черт подери, снова найду какого-нибудь отпрыска Калана, словно для меня приготовленного, об этом моя легкомысленная супруга не думает».
Этот упрек Карак таит в душе, ведь не скажешь такое молодой жене через несколько дней после свадьбы? Поздней он еще не то будет ей говорить, но пока что нельзя.
Но зайца, хоть это почти невероятно, лис и вправду нашел.
Он шел, брел по околице и вдруг застыл на месте.
—Вот так раз, Калан.
Заяц лежал навзничь, в неестественной позе, поэтому не мешало обдумать ситуацию. Карак на короткое время присел, потом, словно судебный следователь, осмотрел место происшествия, обошел вокруг трупа, возле которого была разрыта земля. Но ни следов, ни запаха убийцы не осталось.
«Странно…»
Осторожно, очень осторожно он взял зайца аа заднюю лапу, чтобы оттащить подальше, но тот был чем-то привязан к колу забора и не поддавался.
«Очень подозрительно!»
Отпустив с большой неохотой вышеупомянутую заднюю лапу, лис долго осматривался, но поскольку ничто не внушало опасений, схватил покойного зайца на этот раз уже за спину, но тут заскрипел кол, и Карак, испугавшись, бросил лопоухого.
«Что же это такое?»
Не стоит объяснять нашему упрямому другу, что Калан попался в самый обыкновенный силок, постыдное изобретение слабого человека, — все равно лис ничего не поймет.
А дело обстояло так: хозяин сада обнаружил, что к нему повадился ходить заяц. Разумеется, не ради мерзлых кочерыжек — Калан терпеть не может капусту, — а чтобы обгрызать горькую кору молодых деревцев, питательную и полезную для пищеварения. Вместо того чтобы обмотать стволы деревьев или сделать вокруг них ограждение, хозяин поставил силок из старой медной проволоки в том месте забора, где обычно пролезал Калан. А тот по неведению принял проволоку за безвредную лозу. Сначала он сунул в петлю голову, и ему сдавило шею. Тогда, объятый смертельным ужасом, подпрыгнул, и проволока стала душить его; несчастный заяц метался, но при каждом его движении петля затягивалась все туже, — пока окончательно не задохнулся.
Вот что произошло, но откуда знать это Караку? В воздухе, впрочем, не чувствовалось ни малейшей опасности, шаткий кол уже не казался таким страшным — заяц уже основательно раскачал его, — и потому лис продолжал тянуть зайца, пока не выдернул кол из земли, а потом, схватив добычу, со всех ног понесся домой.
На шее у Калана до сих пор болтается петля, и когда Инь обгладывает заячью ляжку, петля в полумраке мотается из стороны в сторону. По норе распространяется соблазнительный запах зайчатины, и Карак, в других делах такой выдержанный и стойкий, не может больше противиться соблазну. Он ложится на брюхо возле своей новой супруги, забыв о том, что надо приберечь что-нибудь на черный день.
Буйства зимы здесь почти не слышно, потому что снег забил входы в нору, лишь доносится треск, когда буяны, подручные ветра, после долгих атак расправляются с каким-нибудь старым суком.
Молчат засыпанные снегом дупла, и только на берегу реки в дупле старой ивы тщетно ждет Лутру маленькая выдра. Она прождала уже всю ночь и весь день, под стон ветра, звучавший то грустным кларнетом, то хриплым контрабасом. В конце концов она повесила на крючок вуаль своего сомнительного вдовства и занялась генеральной уборкой, а это лучшее лекарство от всех печалей.
Самочка принялась копать землю, расширяя свое жилище. Под трухой оказался толстый слой песка, и работа продвигалась быстро. Передние лапы разгребали песок, отбрасывая его задним, а те отправляли в нутро старой ивы. Снаружи шел шумный бой великанов, и потому выдра трудилась без предосторожностей. Правда, буря постепенно стихала и через несколько часов совсем прекратилась. К этому времени в стволе ивы скопилась уже высокая куча трухи и песка.
Новая удобная нора была уже не в дупле ивы, а в сухом песке. Самочка, усталая, но довольная и успокоенная, обнюхала новый дом, но даже не подумала сказать:
— Ах, Лутра, где ты? Или:
— Посмей прийти сюда, подлый изменник!
Она чувствовала, что у нее будут дети, которых ей надо родить и так или иначе вырастить. И Лутра теперь был ей уже не нужен. Более молодые пары держатся, в основном, вместе, но старые самцы не переносят суеты семейной жизни и хныканья малышей.
Не будем поэтому говорить, что маленькая выдра, ощущая, что ей чего-то недостает, страдала от тоски.
И Лутра, признаемся честно, не бился головой об стену, восклицая:
—Ох, какой я мерзавец! Зачем я бросил такую хорошую жену?
Он не видел перед собой подходящей для этого стены и дальше чем в двух шагах вообще ничего не видел: сквозь полуметровый снежный пласт пробирался он к цели, чувствуя, что она совсем близко.
Зима могла как угодно бесноваться, подручные ветра могли кувыркаться, орать, ломать деревья, носиться, словно одичавшее стадо, все это не отвлекло внимания Лутры, не пугало и даже не беспокоило его, ведь, несмотря на вой, треск и звонкий свист, он слышал ужо тихий, нежный журчащий голос воды, прародительницы, кормящей, дарующей жизнь и убежище.
ВОДА!
В воздухе ощущался ее запах; к шуршащим снежным хлопьям примешивался тепловатый водяной пар, и когда Лутра вышел из леса в низину, глаза его заблестели: мертвенно-белую долину перерезала темно-зеленая петляющая горная река.
Он подполз к ней, понюхав, выпил глоток и почувствовал: его уже никуда не тянет, ничто не побуждает в дорогу, как побуждало последние два дня, на карте его стремлений исчезла та точка.
Лутра добрался до дома.
Вода эта чище, быстрей и звучней, холодней н темней, однако прозрачней, чем в равнинной реке. Лутра уверенно погружается в нее.
Ну и ну! Тут надо быть осторожным: течение сильное и дно страшно неровное. На каждом шагу камни, ямы, глубокие омуты, но для такого искусного пловца, как Лутра, это не помехи. Очень быстро, но успевая ориентироваться, оглядывать и берега, он плывет вниз по реке, торопится туда, где громче бурлила вода: там она наверное теплей и есть что-нибудь съедобное. Во время странствий можно кормиться, на худой конец, и летучими мышами, но главная и излюбленная пища выдры — все-таки рыба.
Вода пенилась и стремительно неслась — здесь она всегда пенится и стремительно несется, — но ярость бури уже не чувствовалась так, как в горах; ветер натыкался на бесконечные изгибы реки, разбросанные тут и там скалы, поворачивал и несся дальше.
Реке, впрочем, были нипочем ни зима, ни ветер. Она брала начало где-то далеко в горах, в глубине таинственной пещеры. Летом вода была лишь ненамного теплей, чем зимой, и, освободившись от горной неволи, мчалась вниз так весело и проворно, что только костлявые руки самой суровой зимы могли сковать ее льдом.
Эта река всегда была быстрой, пенистой и холодной.
В ней не водились славные дети больших озер и неторопливых рек: карп, сом, лещ, щука, судак. Здесь им пришлось бы тратить силы на то, чтобы их, словно древесные листья, не унесло течением, и они не могли бы ни кормиться, ни размножаться.
Как не вспомнить поговорку: «Всяк сверчок знай свой шесток». Это закон приспособления, который в течение миллионов лет создавал организм животных так, чтобы он наилучшим образом отвечал требованиям окружающей среды. Антилопы в пустыне не пьют воды, или пьют очень редко, можжевельник стелится по камню, чтобы его не сломали ветер и снег, сова видит даже ночью, а слепыш не видит и днем, короче говоря, даже отдельные органы животных приспосабливаются к тому или иному образу жизни, подчиняясь требованиям окружающей среды.