Как жили бы в быстрой горной реке неповоротливый карп, плоский лещ, ленивый сом и чуть ли не круглый карась? Это все равно что заставить грузного короткокрылого фазана кружить над горными вершинами, ведь он не раз подумает, прежде чем взлететь, и, пролетев несколько сот метров, с удовольствием плюхается на безветренную солнечную поляну.
Какая же в таком случае рыба водится и размножается в горной реке?
Форель. Быстрая форель.
В холодной, пенистой, бурливой реке отлично живется форели. Она чувствует себя как дома в ледяных водоворотах. Ее не увлекает за собой течение, она не замерзает, без особого труда добывает себе пищу, выпрыгивая из воды чуть ли не на двухметровую высоту, чтобы поймать летящих насекомых. Что говорить о каких-то двух метрах, когда во время миграции она перескакивает через пяти-шестиметровую водяную завесу плотин.
Да, этой красивой мускулистой рыбе с красными и черными крапинками хорошо живется в горной реке, а в теплой затхлой воде, где благоденствуют карпы, лещи и караси, она погибла бы так же, как привыкшая к жгучему чистому горному воздуху серна погибла бы в вонючей конюшне.
Водится здесь, конечно, и хариус, и несколько видов мелких рыбешек, но их едва ли стоит принимать во внимание, поскольку Лутру они не особенно интересуют. Он никогда не ел форели, но если попробует — а почему бы ему не попробовать? — то забудет о лещах, лягушках и пернатых, как любитель вина — о теплом апельсиновом соке.
Теперь уже Лутру не тревожит буран, он осторожно плывет к шумящему впереди водопаду. Не торопится — места все-таки незнакомые, — но знает, что там река глубже и должна быть рыба. Горная река в этом месте низвергалась с большой высоты, и вода прорыла огромную яму. На середине ее бушует поток, а по краям среди камней тихо, и Лутра, как тень, опускается в глубину.
В сине-зеленой воде довольно темно, и глаза выдры широко раскрываются. За одним из камней колышется рыба с красными крапинками, поплавки у нее едва шевелятся. Лутра подплывает к ней сбоку, ныряет, прячась за камень, и наконец подойдя совсем близко, точно запущенная ракета, кидается на нее снизу.
Полусонная рыба, как видно, вовремя его не заметила, в последнюю минуту, однако, надеясь спастись, так дернулась, что ей почти удалось выскользнуть из пасти Лутры, хотя еще никто таким образом от него не сбегал. Он выполз на плоский камень и поел как нельзя лучше. Мясо форели было мягкое, нежное, без костей и такое же чистое, свежее, как вода, в которой она родилась и питалась. Рыба весила больше килограмма, однако от нее почти ничего не осталось. Сытый по горло, Лутра обнюхал даже объедки и только тогда заметил, что ветер готов смести его с камня. Позади остался длинный путь, и теперь он уже мечтал об отдыхе, стало быть, полночь миновала.
Надо было подумать об убежище.
До сих пор его томила тоска по старой норе, и желание отдохнуть гнало — неизвестно почему — вверх по реке, хотя плыть вниз по течению куда легче. Река извивалась среди скал, кое-где низвергалась с каменных стен, образуя пороги, глубину которых Лутра сейчас не измерял. Он чувствовал себя как путник, застигнутый в пути метелью, которого сытно накормили в одной из деревень. И думал только о тихом пристанище, где можно преклонить голову.
Он осматривал берега, прибрежные пороги, подмытые корни ольхи. И нашел несколько мест, где можно было кое-как приютиться, но довольно сырых; бурная река разбивалась о скалы, и водяные брызги заполняли эти просторные впадины.
Часто останавливаясь, Лутра плыл то под водой, то вынырнув на поверхность, и прислушивался к голосу реки.
По-прежнему бушевал буран, ветер будоражил воду, но вдруг уши Лутры уловили и какой-то другой, тихий звук.
— Гу-лук, гу-лук, — доносилось издалека, и он тотчас направился туда.
В снежном вихре едва виднелись склонившаяся над стремниной высокая скала и бурный глубокий поток под нею. Место казалось неподходящим для рыбной ловли: вода не завихрилась, лишь неслась с такой скоростью, что Лутра, пока осматривался, с трудом противостоял ее течению.
—Но что это за звуки?
Скалы были темны и немы, каменное русло отполировано до полной глади, и все же снова откуда-то послышалось:
—Гу-лук, гу-лук.
И тут Лутра увидел за небольшим выступом узкую расселину, в которую вода попадала, лишь когда сильный ветер заносил туда удивленные этим волны.
Чтобы его не унесло течением, Лутре пришлось ухватиться за край камня, потом он вскарабкался наверх и втиснулся в узкую щель. Там он наконец отдышался и стал принюхиваться и прислушиваться. Тонкая сеть его чувств, улавливавшая, что происходило снаружи, напряглась до предела, но ничего опасного не уловила. Ни отраженный звук голоса быстрой реки, ни пустой воздух ни о чем не говорили, и эта их немота указывала на то, что путь открыт.
Лутра двинулся дальше; вскоре ему пришлось свернуть, потом куда-то вскарабкаться, и наконец после гнетущей близости камня он вдруг почувствовал легкость и надежность воздушного простора. Внешний мир исчез, и покати летний ливень вниз по реке большие камни, Лутру бы и это ничуть не встревожило.
Пещера, в которой он оказался, была чудесной. Дно ее покрывал слой твердого, утрамбованного тысячелетиями серого песка, стены были сухие, и только свод потемнел от изредка оседавшего на нем водяного пара.
Выдра обошла пещеру, в которой поместилась бы целая медвежья семья, продуманно выбрала угол и слегка расслабилась: теперь уже можно было отбросить всякую осторожность, и даже последняя искорка новизны, непривычности погасла в тени вековечных скал. Повернув голову ко входу, Лутра со вздохом закрыл глаза.
Когда рассвет вступил в бой с полчищем туч, Зима подняла руку, и Ветер испуганно оцепенел.
Дали облегченно вздохнули, деревья выпрямились, равнинная река успокоилась. Воробьи и овсянки покинули стог соломы, куда они забивались по вечерам, — ведь он еще хранил летнее тепло.
Люди разгребали дорожки к конюшням и свинарникам. На огородах сидели притихшие от голода вороны, — опустившись на землю, они бы потонули в снегу. Стояла тишина, тяжелая, гнетущая. Собаки не лаяли, куры не выходили из птичников, зайцы не шевелились на своем лежбище, вороны, нахохлившись, молча терпели голод, — ведь в лесу и в поле все голодали, кроме зверей, погрузившихся в зимнюю спячку, но и те спали тревожным сном: какое-то напряжение чувствовалось вокруг, и рука ужаса сжимала им сердце.
Карак и его дорогая супруга, в необыкновенном согласии отправившиеся сейчас в камыши, и на этот раз, конечно, составляли исключение: вчера они не поддались общему страху, а угнетавшее всю природу напряжение разрядили в громком скандале. Прошлой ночью, как нам известно, охотиться было совершенно невозможно. Но оба они выползли из норы. Карак, сев на опушке леса, безнадежно уставился в темноту. Инь, правда, дошла до камышовых зарослей, но вернулась оттуда, полагаясь на изобретательность мужа, но тот понадеялся на ловкость супруги, и потому Инь нашла его дремлющим в спальне их замка.
Глаза новобрачной метнули огонь, которым вполне можно было бы раскурить трубку.
— Ты спишь тут?
— А где же мне спать? — сощурился Карак. — Может, на снегу?
— Я, по крайней мере, прошла, сколько смогла. А ты, верно, дожидаешься, пока я принесу тебе поесть. Щелкай зубами. Даже блохи на тебе сдохнут от голода!
— Инь, давай не ссориться. Ты выходила из норы, и я тоже. Нельзя охотиться. — И он заискивающе приблизился к жене, но та налетела на него злым драконом.
Карак едва успел отскочить в сторону.
—Смотри у меня! — оскалила зубы Инь.
Загнанный в угол лис почувствовал, что сейчас решается
его дальнейшая участь. Он окинул внимательным взглядом все убранство замка, состоявшее из Инь и объедков найденного зайца.
Если бы он сразу перешел в наступление, ему бы пришлось нелегко. Пока что трудно решить, кто хозяин в норе. Поэтому он, благодушно расслабившись, придвинул к себе заячью голову.
—Я проголодался, — говорил его жест, и тут Инь, окончательно взбесившись, набросилась на остатки зайчатины, Карак же только этого и ждал.
Когда она ринулась к заячьей голове, на которой не осталось ничего, кроме двух торчащих ушей, лис схватил ее за загривок и хорошенько отлупил. Молодица, правда, была сильной и закаленной, но он — чемпионом-тяжело-весом.
— Отпусти! — прохрипела вне себя от ярости Инь, однако муж не отступал.
— Отпусти! — чуть погодя повторила она, но Карак инстинктивно чувствовал: теперь или никогда…
— Я уйду, — желая спастись от побоев выла новобрачная, — уйду, только не убивай меня!
Но Карак продолжал ее поучать, а потом одним решительным жестом вытолкнул в ревущую бурю. И преспокойно занялся заячьей головой.
Трудно сказать, что делала Инь под открытым небом, но факт остается фактом: через некоторое время — было уже за полночь — лис услышал у входа в нору какой-то шум, а потом показался нос Инь и два ее молящих хитрых глаза.
—Карак, можно войти?
Лис лениво поднял веки, словно только что проснулся.
—Ах, это ты, Инь! Где ты бродила?
Вся в снегу, измученная, присмиревшая, жалко моргая, присела она в самом дальнем углу.
— Я только поглядела, что творится вокруг.
— Напрасно, Инь. Ты знаешь, и я знаю, в такую метель нельзя выходить. Если не ошибаюсь, — зевнул он, — я уже говорил тебе это, но ты, видно, запамятовала.
Инь повесила голову, как бы говоря:
—Нет, не запамятовала.
Потом Карак, подойдя к своей бесспорно хорошенькой жене, слизал окровавленный снег с ее головы, а Инь, очень голодную, это обрадовало больше, чем молодая косуля, которую супруг принес бы в нору.
Трудно сладить с такой своенравной дамой, и Карак, должно быть, поступил правильно: боль от побоев пройдет, но сознание того, что с мужем шутки плохи и что раз он сумел проучить ее, то, защищая жену и будущих детенышей, проучит н всех прочих, останется навсегда.
Минул день, и пришла ночь, но минула и ночь, пока наконец рассеялись тучи и устали подручные Ветра. Если бы глубокий снег не засыпал все вокруг, видно было бы, как обломаны ветки деревьев в лесу, потрепан камыш, взъерошены соломенные крыши и съехала набок верхушка скирды; но снег все сровнял и скрыл произведенные разрушения.