— Не может же Миклош всех лис выследить!
Это сказала Эстер, незамужняя дочка мельника; она и держала лампу.
«Эге, вот как обстоит дело», — подумал мельник.
Утки от непривычно яркого света испуганно мигали и жались к стене, — окруженные тремя людьми и двумя собаками, они не знали, куда деваться.
—Что случилось, то случилось, — сказал мельник и показал Эстер двух диких уток. — Вместо одной вот две. Миклош тебе посылает. Я обещал ему сказать, когда мы их жарить будем. Хорошие, жирные.
Наступило молчание. Девушка держала лампу так, что лицо ее оставалось в тени; мельничиха, подперев левой рукой голову, как бы взвешивала достоинства егеря.
— Ну, раз жирные, может, в воскресенье, — со вздохом проговорила она.
— Как хотите, — очень серьезно сказал мельник, и все трое почувствовали, что жизнь молодых выходит на прямую дорогу; лишь Миклош ничего не чувствовал, хотя в этот миг в какой-то мере решалась его судьба.
Мельничиха громко чихнула.
—… и одну из наших уток мы к воскресенью зарежем. Так окончательно решилась судьба Миклоша, ведь не только выдра, но и егерь любил утятину.
Над рекой стоял туман, и в тумане плыла домой толстобрюхая выдра. Это был Лутра, набивший уткой живот. Он съел ее, конечно, не целиком, но оставил немногое — лапы, крылья, — самые незавидные куски. Под конец, насытившись, он жевал лениво и, оглядывая место своей пирушки, думал, что некоторое время сюда лучше не приходить. Разбросанные перья были видны издалека, а его инстинктивно беспокоило все непривычное, будь то звук или какой-нибудь знак. Берег в том месте был каменистый, отпечатков его лап там не осталось, но он ведь не подозревал, что остатки утки, эти следы убийства, увеличат список преступлений лиса Карака, который в данном случае не был виноват и вдобавок страдал, мучась от боли, не зная, что предпринять, не решаясь идти домой, в дымящиеся камыши. Лутра обо всем этом понятия не имел. Умиротворенный, сытый, плыл он домой, навострив глаза и уши, — ведь только тяжело больной упустил бы он случай поохотиться. А Лутра был здоров: вода уже промыла рану, нанесенную цаплей. И потому, когда он почуял возле другого берега какое-то шевеление, хвост, эта прекрасная лопасть весла, сразу туда его и направил. Нельзя сказать, чтобы он что-нибудь видел или слышал, но он чувствовал, что на дамбе шевелится что-то съедобное. И Лутра, как всегда, не ошибся. Там карпы готовили себе зимние квартиры. Ведь от холодной воды у них стынет кровь, пропадает аппетит, погибают ползающие, колышащиеся, едва видимые глазом маленькие животные, которыми преимущественно питаются карпы, поэтому рыбы эти готовились к зимней спячке. Дно в этом месте было илистое, с ямами. Ямка — постель, а ил — подушка и одеяло. Как только вода в реке остывает, дыхание и сердцебиение у карпов замедляются, и эта замедленная жизнь не требует ни движения, ни питания. Собравшись вместе, карпы ложатся и ждут зимы; едят уже редко и понемногу. Жабры у них едва шевелятся, рот, чтобы всосать из воды кислород, открывается лишь изредка, ведь пищи они почти не переваривают и в крови их нет шлаков, которые надо сжигать при помощи кислорода. Короче говоря, жизнь карпов в замедленном темпе скорей похожа на смерть. Но когда весной вода в реке согревается, согревается и их кровь; они чувствуют голод, начинают плавать, искать пищу, малюсеньких животных, которые при наступлении весны пробуждаются к жизни и миллиардами предлагают себя рыбам.
Но время это еще не скоро наступит. А сейчас карпы лениво копошатся в воде, тупо глядя перед собой, словно нет на свете сетей, крючков и, главное, выдры.
Лутра молниеносно бросается на них. Он не долго выбирает, и вот уже с толстым карпом в пасти ползет по береговому откосу. Карп движениями хвоста показывает, что такое обращение ему совсем не по вкусу, и, когда выдра на секунду размыкает зубы, чтобы, вновь сомкнув их, положить конец его трепыханию, он ударяет ее с такой силой, что ранка на морде опять начинает кровоточить. Но на этом он прощается с жизнью. Лутра откусывает от него разок-другой, а потом сидит и лишь смотрит на остатки рыбы, не шевелится ли она, и будь он человеком, то, наверное, сказал бы:
—На что сдалась мне эта рыба, я и так наелся, сейчас, того гляди, лопну, да и оплеуху хорошую она мне отвесила.
Но Лутра сидит, лишь смотрит бессмысленно на карпа, ожидая, не пошевельнется ли он, а иначе что с ним теперь делать? Обнюхав свою добычу, он отталкивает ее и глядит на другой берег, потом сползает в воду, которая уже совершенно спокойна. Он плывет, и вроде бы тянет его к норе, где можно полежать на сухих листьях, но еще далеко от дома ныряет в воду: на берегу вокруг большого тополя вьются какие-то странные облачка дыма, а чуть подальше вроде бы ходят люди.
Он убыстряет ход и невидимой тенью скользит в невидимый туннель. Ночь уже перешла в рассвет. Сероватые всполохи на востоке предвещали восход, и все ночные охотники улеглись на дневной отдых.
Сова Ух опять пролетела над рекой, неся в когтях ласку, которую по пути сюда схватила с земли, но съесть не успела, — рассвет погнал ее домой. Она жила в дупле старого бука. Ласка, конечно, была неосторожна, а в ночном мире свободных охотников всякая неосторожность грозит потерей или добычи, или жизни. Ласка вцепилась в затылок молодому зайцу, перебегавшему дорогу. Заяц застонал и засучил лапами, поднимая пыль, а любопытная Ух полетела посмотреть, что за шум. Махнув разок крыльями, сова очутилась между дерущимися и с некоторым трудом — ведь ласка крепко держала зайца — оторвала ее от лопоухого. Зайчик понесся куда глаза глядят, а ласка первый и последний раз в жизни, хотя и против своей воли, воспользовалась воздушным сообщением. Когда сова добралась до реки, ласка была уже мертва; она болталась в когтях у Ух не как опасная кровопийца, а как совиный завтрак. Ведь ласка настоящая кровопийца, и тут уж ничего не поделаешь, такая у нее скверная привычка. Своими маленькими зубками она не может откусить большой кусок и поэтому предпочитает пить кровь своей жертвы. Ласка убивает всякую дичь: куропатку, перепела и зайчат, а также других ходящих по земле и гнездящихся в ней животных, которые настолько малы, что она в состоянии с ними справиться. Правда, полевые ласки приносят и пользу: их главное лакомство — мыши, но расправляются они и с сусликами, и даже с хомяками и крысами. Но если им подворачивается случай, они убивают цыплят, пьют кровь из кур, и беспечная хозяйка со слезами смотрит на произведенное ими опустошение. Ласку можно назвать лакомкой: она любит яйца, но за неимением другого ловит лягушек и раков. Однако не стоит на нее сердиться, она всего лишь небольшое звено в правильном круговороте природы. И делает то, что ей предназначено, с помощью того оружия, которым при рождении наделила ее природа.
Короче говоря, Ух несет ласку; Лутра, растянувшись, переваривает пищу; сорока тихим стрекотом приветствует солнце, поднимающееся из темного моря ночи, а бедняга Карак скитается бездомный, потому что вокруг зарослей камыша ходят люди, до сих пор не рассеялись тучи дыма, и ему нельзя возвратиться домой. Можно было бы сказать, что Карак грустит, но лисы сроду не грустят. Возможно, он страдает от боли, но Карак вынослив, не поддается слабости и никогда не узнает, что мельничиха записала на его счет украденную выдрой утку.
Пока что он лишь моргает, но даже это причиняет ему боль. Кроме того, его тревожит приближающийся рассвет, и поскольку тут нельзя оставаться, он припоминает разные убежища. Вдобавок ко всему он голоден. Но надо идти. Он с трудом поднимается, слегка почесавшись, разгоняет блох и, повесив голову, бредет куда глаза глядят.
Он тащится по дороге, словно презирая весь свет и раскаиваясь в своих многочисленных прегрешениях, но на самом деле и не думает о подобном. Вдруг, будто бы ни с того ни с сего, он сворачивает к кустам; здесь надо сделать крюк — ведь скоро покажется мельница, которую лучше обойти стороной: одна из тамошних собак отлично бегает, это Карак узнал на собственном опыте.
И вдруг по спине его пробегает холодок. Остановившись, лис оглядывается. Рассветная тишина, ни один листок не шелохнется, в чем же дело? Он принюхивается, но в запахе дыма нет ничего опасного. Наконец, подняв взгляд, видит: огромный бук, а на краю дупла сидит сова и большими глазами смотрит на Карака.
— Вот как! — моргает Ух. — Карак идет. Вчера ночью кричала совушка, что-то говорила о Мяу. Моя маленькая сестричка права.
Карак читал новости в поблескивающих глазах совы, как человек — в газете.
— Да, конец пришел камышам, — склонил на бок голову лис. — Большой огонь съел их, до сих пор над ними стоит туча зловонного дыма, и я теперь подыскиваю себе местечко…
Но Ух не дала ему перевести разговор на другое.
— Мяу конец пришел, — щелкнула клювом сова, — это уж точно, я же слыхала, как галдела сойка и ворона каркала, что Карак несет Мяу, но, как вижу, — она потерлась клювом о дерево, — Мяу оказалась проворной и ловкой…
— Признаюсь, я неудачно ее схватил, — почесываясь, ответил лис, — а она была чрезвычайно проворной.
— Или ты слишком медлителен.
— Возможно, вполне возможно, — и по мохнатому хвосту Карака пробежала нервная дрожь. — Слети на землю, и тогда увидишь, достаточно ли я проворен.
На это сова взглянула на лиса так устрашающе, что он тотчас побрел прочь; Ух же, точно на санках, скатилась в глубину темного дупла, где жучок долбил дерево, превращая его в труху, и заблудившиеся муравьи подбирали вонючие остатки совиной еды. Слух у них прекрасный, но еще поразительнее зрение, и работают они, пользуясь главным образом глазами.
Сова осмотрелась, распустила веером перья, а потом сомкнула глаза, — признак приятной сытой дремоты.
К сожалению, бездомный Карак не мог сказать подобного о себе. Правда, он повстречал недавно одну лесную мышь, для которой встреча эта кончилась очень печально, но, проглотив ее, лис лишь почувствовал еще больший голод. Лес уже поредел, и то зд