а, всех их. Но после того, как он закончил свой Секстет, он вышиб себе мозги в ванной, в отеле, в Брюгге.
Молодой пианист все еще улыбался.
– Зачем он это сделал?
– У самоубийства никогда не бывает одной причины. Их много. Презрение семьи? Одиночество? Апатия? Может быть, он начитался Ницше в библиотеке моего отца? Роберт был одержим идеей вечного возвращения. Возвращение – это сердце его музыки. Мы живем одну и ту же жизнь, и умираем одну и ту же смерть снова и снова и снова, через каждые тридцать две ноты. И так – до бесконечности. Или… – Мадам Кроммелинк зажгла свою потухшую сигарету, – мы можем винить во всем девушку.
– Какую девушку?
– Роберт любил одну глупую девушку. А она не любила его.
– И он убил себя просто потому, что она не любила его?
– Возможно. Только Роберт смог бы ответить на этот вопрос.
– Но убивать себя. Из-за какой-то там девушки.
– Он был не первый. И не последний.
– О Господи! А девушка, ну, она знала об этом?
– Конечно! Брюгге – это большая деревня. Она знала. И я могу тебя уверить, что даже через пятьдесят лет ее все еще мучает совесть. Как ревматизм. Она бы все отдала, лишь бы вернуть Роберта. Но что она может?
– Вы все еще общаетесь с ней?
– Это было бы очень сложно – не общаться с ней. – Мадам Кроммелинк задержала взгляд на снимке Роберта. – Эта девушка хочет, чтобы я простила ее прежде, чем она умрет. Она умоляет меня: «мне ведь было всего восемнадцать! – говорит она. – И преданность Роберта была для меня… всего лишь приятной игрой! Откуда мне было знать, что разбитое сердце повредит его ум? И убьет его тело». Ох, бедная девушка. Я хотела бы простить ее. Но… (она посмотрела на меня)… я ненавижу ее! Я ненавидела ее всю свою жизнь и я не знаю, как перестать ненавидеть.
Когда Джулия доводит меня до бешенства, я всегда клянусь, что больше никогда не заговорю с ней. Но проходит время, и уже к обеду я обычно забываю о своей клятве.
– Пятьдесят лет – это очень долгий срок. Как можно злиться на кого-то так долго?
Мадам Кроммелинк мрачно кивнула.
– Можно. Но я бы не советовала.
– Ну, вы могли бы притвориться, что простили ее.
– «Притвориться», – она посмотрела в сад, – это было бы неправдой.
– Но вы уже сказали две правды. Первая – вы ненавидите ее. Вторая – вы хотите, чтобы ей стало легче. Если вы считаете, что желать правды важнее, чем ненавидеть правду, тогда вам нужно просто сказать ей, что вы ее прощаете, даже если это не так. Ей хотя бы станет легче. И, может быть, после этого вам тоже станет легче.
Мадам Кроммелинк мрачно рассматривала свои руки.
– Софистика. – Произнесла она.
Я не был уверен, что знаю значение этого слова, поэтому молчал.
В глубине дома дворецкий выключил пылесос.
– «Секстет» Роберта сегодня невозможно купить. Ты можешь услышать его музыку только в доме священника в этот июльский полдень. Это твой единственный шанс. Умеешь пользоваться граммофоном?
– Конечно.
– Давай послушаем вторую сторону пластинки, Джейсон.
– Отлично. – Я перевернул пластинку. Эти старые виниловые штуки толстые, как фарфоровые тарелки.
На записи проснулся кларнет и стал танцевать вокруг скрипки.
Мадам Кроммелинк зажгла сигарету и закрыла глаза.
Я откинулся назад на диване. Я никогда не слушал музыку лежа. Это очень похоже на чтение, если закрыть глаза.
Музыка – это лес из звуков, сквозь который ты идешь.
Где-то далеко запел дрозд. Граммофон издал умирающий звук «хххх», и иголка, щелкнув, вернулась в исходную точку. Мадам Кроммелинк жестом сказала мне оставаться на месте, когда я поднялся, чтобы зажечь ей сигарету.
– Скажи мне, кто твои учителя?
– Ну, у меня разные учителя. Зависит от предмета.
– Я имею в виду, каких писателей ты считаешь лучшими на свете?
– Ох. – Я мысленным взором окинул свой книжный шкаф, пытаясь найти хоть одно имя, способное впечатлить мою собеседницу. – Айзек Азимов, Урсула ле Гуинн, Джон Уиндам.
– Айзи-за-зи-мо? Урсула Пингвин? Джон Не-дам? Кто это? Какие-то современные поэты?
– Нет. Это фантасты. Они пишут фантастику и фэнтези. И еще Стивен Кинг. Он пишет ужасы.
– «Фэнтези»? Пффф… Если хочешь фэнтези – послушай речи Рональда Рэйгана! «Ужасы»? А как насчет Вьетнама, Афганистана, Южной Африки? Иди Амин, Мао Цзе Дун, Пол Пот? Вот настоящие ужасы. (*Иди Амин – президент Уганды, создатель одного из самых жестоких и кровавых политических режимов за всю историю. Пол Пот – камбоджийский министр, уничтожил примерно 2 миллиона своих сограждан*) Я имела в виду, кого из мастеров ты читаешь? Чехова?
– Эм… нет.
– Но ты ведь читал «Мадам Бовари»?
(Я никогда не слышал о такой писательнице)
– Нет.
– А Германа Гессе? – Она выглядела обозленной.
– Нет. – Я сделал неразумный ход – я начал оправдываться. – Ну, мы не особо читаем европейцев в школе…
– «Европейцев»? А Англия – это что? Я не помню, чтобы Англию присоединяли к Карибским островам. Ты что, африканец? Или в Антарктиде живешь? Ты европеец, безграмотная ты мартышка. Томас Манн, Рильке, Гоголь! Пруст, Булгаков, Виктор Гюго! Вот твоя культура, твое наследство, твой скелет, твоя опора! Только не говори мне, что не знаешь Кафку!
Я вздрогнул.
– Ну, я слышал о нем.
– А это? – Она взяла в руки «Le grand Meaulnes».
– Нет, но я заметил, что вы читали ее на прошлой неделе.
– Это одна из моих Библий. Я читаю ее каждый год. Так! – Она швырнула книгу (в твердой обложке) в меня – не мне, а именно в меня. Это было больно. – Ален-Фурнье будет твоим первым мастером. Он печальный и трагический и очаровательный и – он чувствует боль, и тебе он тоже сделает больно. Но, самое главное, он говорит правду.
Я открыл книгу, и целое облако иностранных слов вырвалось оттуда. Il arriva chez nous un dimanche de novembre 189…
– Это французский.
– Переводы книг в Европе очень небрежны. – Она унюхала чувство вины в моем молчании. – Ага. Английские школьнкики в нашем просвещенном десятилетии не могут читать книги на иностранных языках?
– Мы проходим французский в школе… (мадам Кроммелинк заставила меня закончить фразу).. но мы только дошли до второй части учебника.
– Пфффффф… в свои тринадцать я уже свободно говорила на французском и голландском. Я могла поддерживать разговор на немецком, английском и итальянском. Аххх, ваших учителей и вашего министра образования надо бы казнить, да и это, пожалуй, слишком мягкая мера наказания для них. Это даже не высокомерие! Вы англичане напоминаете ребенка, который настолько глуп, что не может понять, почему его подгузник плохо пахнет! Вы заслуживаете своего монстра, Тетчер! Это будет вам уроком – двадцать лет под гнетом Тетчер! Может быть тогда вы осознаете, что знать лишь один язык – это все равно что жить в темнице. У тебя ведь есть франко-английский словарь и учебник, не так ли?
Я кинвул. У Джулии есть.
– Так. Ты должен перевести первую главу Алена-Фурнье с французского на английский, или можешь не приходить в следующую субботу. Автору, конечно же, не нужен безграмотный школьник, который изуродует его правду своим переводом. Но мне, мне нужно доказательство того, что ты не тратишь мое время зря. Иди.
Мадам Кроммелинк повернулась к столу и взяла ручку.
И снова я стоял во дворе дома священника. Я спрятал Le grand Meaulnes под свою футболку «Ливерпуль». Я и без того уже растерял последние крохи популярности после того, как стало известно, что меня выгнали из Призраков через пять минут после принятия в Призраки. Если они увидят меня с французским романом в руках, они без лишних разговоров посадят меня на электрический стул.
***
Гром грянул во время урока Религиоведения, в день закрытия школы на летние каникулы. К тому моменту, когда мы вернулись в Блэк Свон Грин, погода совсем испортилась. А на выходе из автобуса Росс Уилкокс толкнул меня в спину, между лопатками, и я плюхнулся задницей в глубокую лужу. Росс Уилкокс, Гарри Дрэйк и Уэйн Нэшенд чуть не обделались от смеха. Девчонки захихикали под своими зонтиками (это загадка для меня, как они умудряются ходит втроем-вчетвером под одним зонтиком). Андреа Бозард все видела, и, естественно, она толкнула Дафну Маддэн и показала на меня. Дафна залилась тонким девичьим смехом. (Сука, хотел сказать я, но не решился. Прядь ее прекрасных, мокрых от дождя волос прилипла к ее гладкому, белому лбу. Я бы все отдал за возможность, взять эту прядь в рот и высосать из нее дождевую воду). Даже Норманн Бэйтс весело фыркнул, увидев, как я барахтаюсь в луже. Я был мокрый, униженный и злой. Я хотел вырвать несколько костей тела Уилкокса, но Жалкий Червь напомнил мне, что Уилкокс – самый крутой десятиклассник, и если я попробую напасть на него, он, скорее всего, просто вырвет мне руки и забросит их на крышу бара «Черный лебедь».
– Ах, очень смешно, Уилкокс. (Жалкий Червь не дал мне сказать «охренительно смешно», потому что это звучало бы слишком дерзко, и Уилкокс мог побить меня за это) Это жалкий трюк… – На слове «жалкий» мой голос сорвался в фальцет. Все слышали это. И целая бомба смеха разорвала меня на части.
Я ритмично постучал в дверной молоток, потом нажал на кнопку звонка. Газон, размякший и изрытый земляными червями, был похож на стаю зеленых слизняков. На голову мне капала дождевая вода – крыша над крыльцом протекала. Капюшон моей куртки тоже протекал. Мама сегодня уехала в Челненгэм поговорить со строителями, и я сказал отцу, что, возможно, («возможно» - это очень удобное слово, оно похоже на кресло с возможностью катапльтирования) пойду в гости к Аласдеру Нортону, играть в видеоигру «Морской бой». Дин Моран был persona non grata в нашем доме с тех, пор как рухнул на оранжерею мистера Блейка. На всякий случай я приехал на велике; если б я увидел кого-то из знакомых рядом с домом священника, я мог бы просто махнуть ему рукой: «как житуха?», и проехать мимо, не вызвав подозрений. Но если бы меня застукали здесь пешком, начались бы лишние вопросы.