— Если не выгорит, я до одиннадцати в Доме кино, — сказал он. — Или утром ко мне на квартиру. Только уж, пожалуйста, без аварий, а то больно ты сейчас опьянен любовью.
Я элегантно подкатил сзади под самый бок барышни Серебряной и открыл дверцу.
— Садитесь. Господин Бартош, вы тоже. Назад.
Взгляд, который она бросила на меня из-под папки, был не очень-то любезным, но зато толстяк принял приглашение с искренней благодарностью. Он с трудом перебрался через опущенное переднее сиденье «фелиции» и уселся сзади, упершись головой в полотняную крышу, так что на ней сразу вскочила шишка. Барышня Серебряная запрыгнула на сиденье рядом со мной и захлопнула дверцу.
Наш спутник считал своим долгом вести беседу.
— У вас хорошая машина.
— Это не моя, — признался я. — Я ее одолжил, когда увидел, как вы мокнете. Куда едем?
— Только до Карлина, — сказал толстяк и начал посвящать меня в подробности ездовых навыков различных животных.
Барышня Серебряная молчала. На лобовом стекле расплывались большие капли, но «дворники» аккуратно протирали мокрый и серый мир; через это безостановочно вытираемое стекло он казался немного радостнее. По улицам брели воскресные толпы, в основном люди были без зонтиков и плащей, хихикающие девицы с кофточками на головах, парни в пестрых рубашках, героически презирающие собственную мокрость. Барышня Серебряная все молчала. Я тоже.
Я обратился к ней только тогда, когда мы высадили толстяка на загазованной улице Карлина.
— Вы не сердитесь?
— Нет. Спасибо, что подвезли.
Я хотел сказать что-нибудь остроумное, но проглотил не только первую остроту, что пришла мне в голову, а даже и вторую с третьей. Мои остроты на барышню Серебряную не действовали. Мы проехали под жижковским виадуком, миновали Центральный вокзал. На перекрестке возле Музея я спросил у нее:
— Можно, я приглашу вас сегодня на ужин?
— Нет, пожалуйста, не надо. Отвезите меня домой, я устала.
Что ж, ладно. Попробуем иначе. Мы молчали. Дождь усилился. У Ботанического сада он приобрел прямо-таки тропические масштабы. И выбивал красивую дробь по полотняной крыше «фелиции».
— Здорово, правда? — спросил я.
— Но вам, наверное, трудно вести.
— Нет. Я говорю про дождевую дробь по крыше. Вам не нравится?
— Нравится. Это красиво. Как в палатке.
— А вы часто ночевали в палатке?
— Случалось.
— Это все ваше хулиганское прошлое, да?
— Какое прошлое?
Я снял правую руку с руля. Барышня Серебряная держала обе свои руки на приборном щитке. Хулиганская отметина светилась на коричневой коже и в сероватой полумгле казалась миниатюрной розовой лампочкой. Я коснулся ее пальцем.
— Ах, вот вы о чем, — сказала Ленка. — Да. У меня довольно буйное прошлое.
— И насколько же оно буйное?
— Достаточно.
— А вы случайно не были в…
Я запнулся.
— Где?
— Я сейчас редактирую одну повесть об исправительном учреждении для девушек…
— Нет, этого не было. Я сидела в тюрьме, — сообщила она без околичностей.
— Да что вы? — произнес я, и на меня вдруг опять пахнуло атмосферой моего утреннего расследования; дедукция, прямо как в детективе, наконец-то обрела точку опоры. Впрочем, сама по себе эта точка ничего не значила, а только усугубляла тайну. Барышня Серебряная, словно бы желая загладить неблагоприятное впечатление, пояснила быстро:
— Не по своей вине.
— А мне сидельцы нравятся, — столь же поспешно ответил я. — В особенности исправившиеся хулиганки.
Продолжать я не решился. Мы быстро свернули на Нусельскую площадь и поехали вверх по холму. Дождь не ослабевал. На повороте машину занесло. Я ловко овладел ситуацией. Барышня Серебряная осталась бесстрастной и похвалила меня:
— Водить вы умеете.
— Спасибо, — ответил я и начал ковать железо: — Только… знаете, это ваше хулиганское прошлое как-то с вами не вяжется.
— Почему?
— Потому что вы благонравны, как пансионерка.
Мне показалось, что она слегка улыбнулась.
— Тому есть причины.
— Какие?
— Вы бы их не поняли.
— Тюрьма?
— И она тоже. Но есть и другие.
— Тот писатель, который вас литературно обработал?
— Мета? A-а, ну да. Может, вы и правы.
— Дадите почитать?
— Нет.
Мы торжественно вкатились на улицу Девятнадцатого ноября. Красная «фелиция» зажглась в витрине, где неделю назад отражалась луна. Шины зашуршали по асфальту, потом разбрызгали лужу — это когда я замер возле зеленого подъезда.
Барышня Серебряная заерзала, собираясь выходить.
— Спасибо. Вы были очень любезны.
Она протянула мне руку.
Я не снял руки с руля.
— Мне от вас кое-что нужно.
— Что?
— Это большая просьба, но я присоединю к ней любое обещание — лишь бы вы согласились.
— Правда?
— Правда. — Я набрал в грудь воздуха. — Послушайте, барышня Серебряная. Я знаю, какого вы обо мне мнения. Я и правда вел себя по-хамски, признаю, и то, как я поступил с Верой, вам тоже, наверное, кажется хамством.
Она не возразила. Лобовое стекло отражало ее серьезное лицо.
— Но это не так. Не так! Это все из-за любви к вам.
Она насупилась, но это не испортило ее красоту. Отражение в стекле доводило меня до исступления.
— Я же просила вас этого не делать.
— Любви не прикажешь.
— Прикажешь. Как раз любви. Если это настоящая любовь.
— Если это настоящая любовь, действие по приказу исключается. Поверьте мне. В этом я разбираюсь.
— А по-моему, я разбираюсь лучше.
Мне показалось, что черные зрачки блеснули как-то особенно.
Но почему?
В наши с ней отношения неустанно вмешивалось что-то детективное.
— Я не должен был приходить тогда к Вере, заранее зная, что обману ее, это было свинство, — покорно согласился я. — Но это у меня… привычка, что ли. Я всегда так делал. И никогда ни о ком не думал так, как о вас.
Барышня Серебряная заморгала мокрыми ресницами и мизинцем вытерла уголок глаза.
— Что вы, собственно, от меня хотите?
— Чтобы вы ненадолго пригласили меня к себе.
— Не приглашу.
— Соседка дома?
— Нет. — Пауза. — Поэтому и не приглашу.
— Но я действительно прошу только чашку кофе. Даю вам честное слово. Мне грустно, понимаете?
Она поглядела на меня в стекле.
— Грустно? Вам?
Сами слова ничего не значили по сравнению с ее интонацией. Я едва удержался, чтобы не вздрогнуть.
— Я не такое уж чудовище. Мне тоже бывает грустно.
Барышня Серебряная опять уставилась на невидимую точку прямо перед собой.
— А вы не притворяетесь?
Господи, не притворяюсь кем? Нечудовищем? Нет, она о другом. О том, что мне грустно.
— Мне грустно так, что я готов умереть, — ответил я.
— Умереть. — Презрение в ее голосе сменилось горечью. — И что изменится, если я приглашу вас к себе?
— Мне с вами хорошо, — объяснил я. — Даже если вы непрерывно повторяете, что ненавидите меня. Это лучше, чем быть одному.
Мне пришло в голову, что я говорю примерно как Вера. Но может, хоть это подействует на барышню Серебряную.
Барышня Серебряная взялась за ручку дверцы.
— Я не собираюсь вас мучить, — произнесла она тихо. — Я вообще никого не собираюсь мучить, хотя по мне этого, может, и не скажешь. Но сейчас это не имеет значения.
Большие капли дождя били по крыше машины.
— Послушайте… — я запнулся. — Мне трудно это говорить… очень похоже на сцену из романа. Но благодаря вам я решил начать новую жизнь.
— И какой она будет?
— Вы же знаете.
— Я не знаю, знаю ли я.
По переднему стеклу все еще ездили «дворники», и после каждого их медленного взмаха нашим взглядам открывался вид на улицу Девятнадцатого ноября, свеженькую и ярко-серую, как на рекламной фотографии. Я выключил «дворники». Наступила тишина, и дождь моментально залил улицу Девятнадцатого ноября сплошными потоками воды.
— Мне очень грустно. Может, я и обманщик, но я грустный обманщик. Я обещаю вам: только кофе. Полчаса — и я уйду.
Она молчала. Проезжающая машина с включенными фарами бросила на нас лучи света, они преломились в стекавших по лобовому стеклу струях воды, и на какое-то мгновение я ослеп. Потом дождь стал ослабевать, он шелестел по крыше, точно наигрывая странную колыбельную.
— Так вы пригласите меня к себе?
Вопрос заметно сгустил напряжение, и в воздухе опять запахло детективом. Еще несколько секунд молчания, а потом она произнесла — правда, без всякого воодушевления, но все-таки произнесла:
— Что ж, пойдемте.
И открыла дверцу.
Вот ты и попалась, кувшиночка моя!
И я через другую дверцу выбрался под дождь.
Это была однокомнатная квартира на самом последнем этаже. Кухня для половинки кухарки и комнатка с фотографиями зверей на стенах. Один диван, один небольшой шкаф. Круглый стол с двумя плетеными креслами; в центре стола — небольшой черный кот с желто-зелеными глазами. И ни единого намека на соседку.
Кот тихо подкрался ко мне и так, как умеют только коты, коснулся носом штанины.
— Мяуууу!
— Привет, Феликс, — сказала барышня Серебряная. А потом обратилась ко мне: — Садитесь. Я пойду варить кофе.
Она достала из шкафа красный халатик и исчезла в кухне.
Я сел в кресло. Кот вскочил мне на колени и пристально посмотрел в глаза. Я сделал то же самое. Он выдержал мой взгляд совершенно спокойно. Я его — тоже. А вот с людьми у меня такое давно не получается.
Я более внимательно осмотрел комнату. Большого богатства тут не наблюдалось. Диван и шкаф, кажется, были куплены в комиссионке. Плетеные креслица, правда, были новыми, но какая же это роскошь — плетенные из прутьев креслица? Ничуть не большая, чем бежевый радиоприемничек на тумбе для белья за диваном.
Все свои доходы барышня Серебряная тратит на платья. И этим она похожа на других девушек. Этим — да.
Я еще раз изучил всю комнату. Малоприятная обстановка. На удивление малоприятная для такой приятной девушки. Радовали глаз разве что снимки зверюшек на стенах.