«Она боится слез», — сказал когда-то Григорий.
— А из-за чего ты ревела? — увильнул я от прямого ответа. Почему я не стал клясться?
— Все правильно, Луи, — ответила она тихо, как-то сразу успокоившись и погрустнев. — Все правильно. К чему клятвы? Я обещала Руди, что буду «любить, почитать и повиноваться ему, пока смерть не разлучит нас». И я не лгала. Бедная Герши. Бедный Руди. Я действительно любила его — год или два, почитала его года два или три и повиновалась года четыре или пять. Не так уж плохо. Но Руди не захотел даже взглянуть на меня.
— Это было ужасно, ангел мой?
— Ведь вспоминается многое, — печально улыбнулась она. — Особенно хорошее. Руди совсем состарился и все-таки снова женится. А мой папа окончательно выжил из ума. Поднял хай, ворвался в суд, где шло дело о разводе, и стал защищать свою «детку Герши». Судья спросил его, разве меня не зовут Мата Хари, но он стал божиться, что нет. На что судья возразил, что мы с ней похожи как две капли воды, только на мне нарядов больше. Папа сказал, что судья говорит гадости о его любимой дочери. Его вывели из зала заседаний, он напился в кабачке через дорогу и стал хвастать, что у него есть дочь, знаменитая Мата Хари, а между тем Бэнду-Луизу присудили Руди. Ты знаешь, мы с Руди обладали совместным правом опекунства, и я собиралась привезти ее в Париж, когда она подрастет. Они сказали, мол, я окажу на нее дурное влияние и все такое. Я ее мать, Луи, de facto или нет, а я не смогла даже отыскать ее. Руди ее куда-то спрятал, а Джинна не захотела мне помочь. Она сказала, будто из-за меня… кто-то… умер. — Проговорив эти слова, Герши застыла.
— Женщина, которую ты убила или якобы убила? — спросил я ее. Когда она созналась и восстановила картину «ритуального убийства» в тот день, у Герши словно отлегло от сердца. Больше она об этом не упоминала.
— Что? Ах, ты об этом.
— Дело в суде не рассматривалось?
— Мы, яванцы, никогда не обращаемся в голландский суд, — машинально проговорила Герши, откинув голову назад. Но на душе у нее было тяжело. — Я больше никому не нужна, Луи. Даже здесь, в Париже. У меня нет дочери. Нет никого. Даже тебя.
— У тебя есть я. И у нас есть контракт. На следующей неделе выступаем в Лионе.
Это известие ее развлекло, и она через силу улыбнулась:
— Любопытно, придут ли Валлоны? Вот было бы забавно.
Мы с ней стали обсуждать программу спектакля и расходы по содержанию пары танцовщиц-индусок. Герши не хотелось выступать в одиночку.
— Чересчур смахивает на «каф-кон», — объяснила она. — Зрители ждут постановку.
— Да ну их к бесу, — возразил я. — Два лишних рта — и никакого барыша.
— Тебя обирают, Луи. Милый, ты стал чересчур уступчив. Может, на этот раз ты возьмешь с собой девочек и откажешься от комиссионных? В следующий раз мне заплатят больше, и ты получишь свое…
Я уже целый год не получал никаких комиссионных и с досадой сказал:
— Когда ты повзрослеешь, Герши? Кроме того, на Балканах началась заваруха, Австрия и Россия грызутся между собой. Того и гляди, разразится всеобщая война.
— Война? Какая еще война?
Все актеры таковы, напомнил я себе. Реальная жизнь — это театр. А весь остальной мир для них не существует. Я объяснил ей, что на Средиземноморье грохочут пушки. Настоящие пушки. Увлекшись, я стал объяснять ей причины конфликта, рассказал об оккупации Марокко французами, по примеру англичан, объявивших Египет своим протекторатом, после чего произошло вторжение итальянцев в Ливию…
— Хватит пудрить мне мозги, — одернула меня Герши. — Война — это дикость. Это все, что я могу сказать. Помнишь сирийца Али Аджи в Стамбуле? Такой красавец, с бородой. А венецианца Даниэле Варе в Вене? Великолепный мужчина, с усиками. Знаешь ли ты, что мужчины, которым нравятся одни и те же женщины, нравятся и друг другу? Странно, но это так. — И она провела по подбородку тыльной стороной руки.
— Poules[77] — защитницы мира, — рассмеялся я. — Любишь меня, люби и моего любовника, то бишь своего ближнего. Вслед за Лессингом ты заявляешь, что патриотизм — это героическая слабость, без которой вполне можно обойтись. Люби женщин враждебной страны вместо того, чтобы эту страну ненавидеть.
— Я говорю о взаимопонимании человеческих сердец, а ты несешь какую-то чепуху, — произнесла Мата Хари, перейдя на самые нижние ноты регистра.
— Что же я сказал плохого? — без всякого сочувствия отвечал я. — Ты сама мне подала идею, как спасти мир.
— Мужчины! — отозвалась Герши, вытирая ладонями слезы. — Скоты, чурбаны! Я плюю на вас.
И она действительно плюнула.
Пошатываясь, я побрел к двери, решив, что оставлю ее. Она кинулась за мной следом и стала ластиться ко мне. Мы с ней выпили, я дал ей список вещей, которые нужно захватить с собой в Лион, и пообещал заменить юбку для одного из костюмов. Мы поцеловались на прощание, и я отправился домой. Но я устал, устал страшно, сами понимаете.
С самого начала наших выступлений в Лионе мы были обречены. Вместо того чтобы восстановить ее в роли леди Греты Мак-Леод, героини водевиля, я вынужден был прибегнуть к набившим оскомину номерам. В отличие от Парижа, где публика непостоянна, в провинции зрители верны своим старым пристрастиям, но злоупотреблять этим не следует.
В тот вечер в Лионе собрались почитатели Жанетты Тисье, прежде выступавшей в «Opéra Comique»[78], и местного скрипача, по его утверждению, соперничавшего с Жаком Тибо. Завсегдатаи галерки пришли ради Мата Хари. С каждым годом наши афиши и репутация становились все скандальнее. Я больше не мог рассчитывать на поддержку снобов, любителей восточной экзотики и откровенно делал упор на эротику с восточным душком, прикрытую вуалью социологии.
Мадам Тисье простудилась. Закутавшись в шали, она стояла за кулисами и чихала. Теплый воздух от калориферов еще не согрел зал, а тепло человеческих тел не успело достичь сцены. Когда, сняв с себя шерстяные платки, Жанетта вышла на сцену с программой «Любимые арии из популярных опер», пудра на полных плечах певицы придавала ее коже синеватый оттенок молока. Она кое-как допела, лишь однажды сорвавшись на верхнем «до». Публика аплодировала, но люди, сидевшие на боковых местах партера, возмутились. Хотя это были наемные писаки, но все-таки критики. Двое из них на виду у всех начали играть в карты, разложив их на большом барабане, чтобы выразить свое отношение к программе. Несколько журналистов, озябнув, сходили за пальто и беретами.
Скрипач играл вдохновенно, но сбивался. Его исполнению «Souvenir de Moscou»[79] Венявского аплодировали, но ему вздумалось исполнить несколько современных композиций. За исключением небольшой клаки, состоявшей, очевидно, из родных и друзей, зал безмолвствовал.
На галерке было тихо. Там ждали появления Мата Хари.
Тисье исполнила серию моцартовских Lieder[80], прижимая к груди руки, чтобы согреться. Вслед за ней, дуя на пальцы, вышел скрипач, исполнивший несколько произведений Паганини.
Перед самым выходом на сцену Мата Хари в зал хлынула волна горячего воздуха, и музыканты сняли пальто. У Мата Хари, облачившейся для исполнения роли жрицы-девственницы, заблестело лицо, а волосы начали завиваться.
На галерке затопали. Где-то в середине номера, складывавшегося неудачно из-за вялого музыкального сопровождения, сверху раздался мужской голос: «Раздевайся!» Соседи грубо засмеялись, в партере зашикали. После того как Мата Хари закончила номер, зрители задних рядов засвистели, а передних — безмолвствовали.
Уйдя за кулисы, Герши подняла голову. Щеки у нее пылали.
— Сейчас же возвращаюсь в Париж, — дрожащим голосом произнесла она.
— Нельзя, голубушка, — прошептал я ей на ухо. — Нам еще не заплатили.
К Герши подошла мадам Тисье.
— Какие мерзавцы, не правда ли? Свиньи, дрянь — кислая капуста.
А ведь эти «свиньи» и «дрянь — кислая капуста» аплодировали ей.
— Я слушала, как вы поете, еще маленькой девочкой, — заметила Герши.
— Неужели, милая? А вот я ни разу не видела, как вы танцуете. До таких вещей я не охотница.
Я увел Герши прочь.
— Это все из-за тебя, — сказала она мне в гримерной.
— Послушай, ты выступаешь в труппе, — заявил я. — Пусть себе горланят. Тебе же это не в диковинку. Будь умницей.
Она понимала, что я прав. Но крах был неизбежен.
Несмотря на простуду, мадам Тисье попыталась исполнить «Песнь колокольчиков» и «Каста Дива». Она вывела руладу, словно пробежавшись по лестнице, в которой отсутствует несколько ступенек, и закончила, сорвавшись на целую ноту. Скрипач сыграл несколько «вещиц» собственного сочинения, но не нашел поддержки у земляков. Когда Герши вновь поднялась на сцену, родственники и друзья скрипача и престарелые почитатели мадам Тисье, шурша вечерними туалетами, забрали программы и вышли из зала. Не успела Мата Хари появиться в центре сцены, как на галерке завопили: «Раздевайся!»
Снова стало холодно, и тело Герши покрылось гусиной кожей. К концу номера она стала спешить, что было ее роковой ошибкой. Вместо волшебного зрелища жрицы, постепенно уступающей зову любви, все увидели обыкновенную женщину с озябшими ногами, раздевающуюся в холодной комнате в ожидании не языческого божества, а собственного мужа. Оркестр же, напротив, играл в замедленном темпе. Картина получилась унылая и смешная.
Вины ее в этом не было. Бедняжка Герши! Никогда еще она не держалась так великолепно. Ей приходилось преодолевать сопротивление еще более враждебной публики, и музыкальное сопровождение, случалось, было много хуже.
Пообещав двойную плату, я нанял автомобиль и повез ее ночью в Париж. Всю дорогу мы молчали. Лишь однажды я попытался утешить ее, заявив, что если бы зрители состояли целиком из снобов или шпаны, то она бы победила. Но сочетание тех и других оказалось убийственным. После того как я привел ее в номер, она, ни слова не говоря, подставила мне щеку для прощального поцелуя. На следующий день портье отеля «Крийон» протянул мне записку: «Милый Луи, уезжай. Я больше не хочу тебя видеть. Мата Хари».