Джеана услышала приближающиеся шаги и поняла, кто это. На самом деле в глубине души она была уверена, что этот последний разговор еще предстоит ей нынешней ночью.
– Как он? – спросил Родриго тихо, присев на корточки рядом с ней. Он смотрел на своего сына. Его лицо оставалось в тени.
– Настолько хорошо, насколько мы могли надеяться. Я уже сказала твоей жене, что утром он, возможно, проснется.
– Мне хочется при этом присутствовать.
– Конечно.
Родриго встал.
– Пройдешься со мной?
Она знала. Откуда она это знала? Как сердце способно видеть?
– Только недалеко от него, – прошептала она, но поднялась, и они отошли немного в сторону, миновав солдата с факелом. Они остановились у реки, возле маленькой хижины, которую Джеана помнила. Одна из немногих, которые не сгорели в прошлом году. Кузен Гарсии де Рады убил здесь женщину и нерожденного ребенка. Жизнь описала круг и вернулась на это место. Джеана встретила Родриго в ту ночь и Аммара в тот день. Встретила их обоих.
Было очень тихо. Они слушали, как течет река. Родриго сказал:
– Ты знаешь, что твои родители в безопасности с нами. Это самое лучшее место для них сейчас.
– Я верю.
– Джеана. Наверное… для тебя это тоже самое лучшее место.
Она заранее знала, что он это скажет. И покачала головой.
– Самое безопасное, возможно. Но не лучшее. – Она оставила более важные слова непроизнесенными, но с Родриго произносить их не было необходимости.
Снова молчание. Луны клонились к западу, и медленно плывущие звезды тоже. Река журчала внизу.
– Я попросил Хусари остаться со мной. Он согласился. Сегодня ночью я сказал королю не совсем правду.
– Я догадалась. Ты ведь не думаешь, будто Лайн и Мартин не смогут вывести оттуда отряд?
– Не думаю. А из Хусари может выйти наместник, в своем роде не хуже Аммара, – в Фезане или в другом городе.
– Он согласится?
– Думаю, да. Он не станет служить мувардийцам. И он по крайней мере доверяет мне, в отличие от Аммара.
Она услышала в его голосе горечь.
– Дело не в доверии. Ты это понимаешь.
– Наверное. – Он посмотрел на нее. – Я хотел быть уверен, что он сможет уехать, если будет настаивать, поэтому придумал эту историю с отрядом, попавшим в ловушку в Рагозе.
– Я это знаю, Родриго.
– Я не хотел, чтобы он уходил.
– И это я тоже знаю.
– Я не хочу, чтобы ты уходила, Джеана. В Аль-Рассане не будет места для тебя, – для вас обоих, – когда придут мувардийцы.
– Мы должны попытаться создать такое место, – сказала она.
Молчание. «Он ждет», – поняла она, поэтому все же сказала это:
– Я его не оставлю, Родриго.
Она услышала, как он снова задышал.
В темноте, у непрерывно журчащего речного потока, Джеана сказала, глядя вниз, на воду, а не на стоящего рядом мужчину:
– Я была у тебя под окном во время карнавала. Стояла там долго, глядя на свет. – Она сглотнула. – Я чуть было не поднялась к тебе.
Она почувствовала, как он повернулся к ней. Но не отвела взгляд от реки.
– Почему ты не поднялась? – Его голос изменился.
– Из-за того, что ты мне сказал в тот день.
– Я покупал бумагу, я помню. Что я сказал тебе, Джеана?
Тут она все же посмотрела на него. Было темно, но теперь она знала черты его лица наизусть. Прошлым летом они уехали из этой деревни на одном коне. Это было так недавно.
– Ты сказал мне, как сильно любишь свою жену.
– Понятно.
Джеана отвела взгляд. Ей необходимо было это сделать. Они подошли к тому месту, где слишком трудно смотреть в глаза. Она тихо сказала, обращаясь к реке, к темноте:
– Ведь это неправильно и невозможно для женщины любить двух мужчин?
Прошло, как ей показалось, очень много времени, прежде чем Родриго Бельмонте ответил:
– Не больше чем для мужчины любить двух женщин.
Джеана закрыла глаза.
– Спасибо, – сказала она. А потом, спустя мгновение, изо всех сил держась за то неуловимое, что повисло в воздухе, прибавила: – Прощай.
При этих словах мгновение миновало, мир снова двинулся дальше: время, течение реки, обе луны. И то тонкое, что висело в воздухе между ними, – как бы оно ни называлось, – мягко упало, как показалось Джеане, и осталось лежать в траве у воды.
– Прощай, – сказал он. – Будь вечно благословенна на всех тропах твоей жизни. Моя дорогая. – И он произнес ее имя.
Они не прикасались друг к другу. Они бок о бок вернулись туда, где лежали спящие Диего, Фернан и Миранда Бельмонте. Постояв долгое мгновение возле своей семьи, Родриго Бельмонте пошел к палатке короля, где разрабатывалась стратегия войны.
Она смотрела ему вслед. Увидела, как он поднял полог палатки и на мгновение попал в полосу света от горящих внутри фонарей, а потом исчез, когда полог опустился за ним.
Прощай. Прощай. Прощай.
Джеана увидела, как Диего открыл глаза, в предрассветных сумерках.
Он был слаб и испытывал сильную боль, однако узнал отца и мать и даже попытался улыбнуться. Но именно Фернан стоял рядом с ним на коленях и держал его за обе руки. Бернар д’Иньиго стоял позади всех и свирепо улыбался. Потом Исхак вышел проведать своего пациента, проверить его пульс и ощупать рану.
Они в ней не нуждались. Джеана воспользовалась этим моментом, чтобы отойти в сторонку с матерью и сказать ей, что она собирается сделать и почему. Она не слишком удивилась, когда услышала, что Элиана и Исхак уже узнали почти обо всем от Аммара.
Оказалось, он ждал у палатки, когда они проснулись. Она помнила, как он стоял на коленях перед Исхаком прошлым летом. Эти двое знали друг друга уже давно, как она поняла в тот день, а Аммар ибн Хайран был не таким человеком, который может уехать с дочерью, не сказав ее родителям ни слова.
Она гадала, что именно он сказал. Она действительно удивилась тому, что не встретила протеста. Ее мать никогда не стеснялась высказывать возражения. А сейчас Джеана собиралась уехать через земли, где шла война, вместе с ашаритом, навстречу будущему, которое было ведомо одним лишь лунам, – и ее мать смирилась с этим. «Вот еще одна мера того, насколько все изменилось», – подумала Джеана.
Мать и дочь обнялись. Они не разрыдались, но Джеана заплакала, когда отец обнял ее, перед тем как она села на выделенную ей лошадь.
Она посмотрела на Альвара де Пеллино, молча стоящего рядом. Вся его душа отражалась в глазах, как всегда. Она взглянула на Хусари. На Родриго.
Она посмотрела на Аммара ибн Хайрана, сидящего на своем коне рядом с ней, кивнула, и они уехали вместе. На восток, по направлению к Фезане, мимо нее, далеко отклонившись к северу от реки, глядя на столбы дыма, все еще поднимавшиеся из города в светлеющее небо.
Она оглянулась только раз, но Орвилья уже пропала из виду, и к тому времени Джеана уже перестала плакать. Прошлым летом она ехала по этой же дороге вместе с Альваром и Веласом. Теперь с ней был всего один человек, но он стоил ста пятидесяти воинов, по одной из мерок.
Он стоил неизмеримо больше, по мерке ее сердца.
Она подъехала на лошади поближе к нему и протянула руку, а он снял перчатку, и их пальцы сплелись. Они ехали так бо́льшую часть утра, пока облака впереди медленно таяли, а серый цвет переходил в голубой там, где вставало солнце.
В какой-то момент, прерывая долгое молчание, она насмешливо проговорила:
– Верблюжий пастух в Маджрити? – И была вознаграждена его коротким смехом, наполнившим простор вокруг них.
Позже, уже другим тоном, она поинтересовалась:
– Что ты сказал моему отцу? Ты просил благословения?
Он покачал головой.
– Слишком большая просьба. Я сказал им, что люблю тебя, а потом попросил у них прощения.
Она ехала молча, обдумывая это. Наконец очень тихо спросила:
– Сколько времени нам будет отпущено?
И он серьезно ответил:
– Я не знаю, правда, любимая. Я сделаю все, что в моих силах, чтобы его было достаточно.
– Его никогда не будет достаточно, Аммар. Пойми это. Мне всегда будет нужно больше времени.
Их объятия каждую ночь, когда они разбивали лагерь, были полны такой нетерпеливой страсти, какой Джеана никогда не знала.
Через десять дней они встретили армию Рагозы, которая двигалась к Картаде, и время в любимом Аль-Рассане помчалось к своему концу стремительно, словно быстрые кони.
Глава XVIII
В знак протеста против затянувшейся осады его города эмир Рагозы Бадир приказал убрать из своих апартаментов во дворце деревянные стулья в северном стиле. Их заменили дополнительными подушками. Эмир только что опустился на ложе из подушек у очага, стараясь не расплескать вино из бокала.
Мазур бен Аврен, его визирь, сделал то же самое, не пытаясь скрыть гримасу боли. Лично он считал отказ эмира от северной мебели совершенно ненужным жестом. Опускаться на пол, чтобы полулежать на подушках, ему с каждым разом становилось все сложнее.
Бадир смотрел на него с насмешливым видом.
– Ты ведь моложе меня, друг мой. Ты позволил себе распуститься. Как это тебе удалось во время осады?
Мазур поморщился, подыскивая позу поудобнее.
– Бедро побаливает, господин мой. Когда утихнут дожди, станет легче.
– Дожди нам на пользу. Наверное, им там плохо приходится в палатках.
– Очень надеюсь, – горячо согласился бен Аврен. Появились слухи о болезнях в лагере Халоньи.
Он поднял руку, и ближайший слуга поспешно поднес ему бокал вина. С точки зрения бен Аврена, было огромным облегчением, что отказ его монарха от благ севера не распространился на лучшие вина джадитов. Он отсалютовал эмиру бокалом, все еще стараясь найти удобное положение. Некоторое время оба молчали.
Стояла осень, и дожди с востока пришли рано. Рагоза находилась в осаде с начала лета. Она не сдалась, и стены ее устояли. В сложившихся обстоятельствах это было удивительно.
Фезану вальедская армия взяла в середине лета, а недавно почтовый голубь принес вести о том, что король Руэнды прорвался сквозь стены Салоса в устье Тавареса и предал мечу всех взрослых мужчин. Женщин и детей сожгли, во имя Джада, но сам город не спалили: король Руэнды Санчес, очевидно, предполагал перезимовать в нем. Плохой знак – Бадир и его визирь это понимали.