– Им следовало взять Фибас, прежде чем осаждать нас.
– Конечно, следовало. Возблагодарите Ашара, а я совершу возлияние лунам.
На этот раз эмир не улыбнулся.
– А если мувардийцы не высадятся?
Бен Аврен пожал плечами.
– Что я могу сказать, государь? Ни один город не застрахован от предательства. Особенно когда запасы начинают таять. А у вас есть главный советник, которого все ненавидят, злой киндат. Если Халонья предложит некоторое снисхождение…
– Не предложит.
– Но если предложит? Если бы у нас в этом случае было что предложить им в ответ, чтобы частично искупить гибель их короля…
Бадир нахмурился.
– Мы это уже обсуждали. Не раздражай меня снова. Я не приму твою отставку, твой уход, твою жертву… ничего этого не будет. За что я должен цепляться так отчаянно, чтобы позволить себе потерять тебя?
– За жизнь? За жизнь вашего народа?
Бадир покачал головой.
– Я слишком стар, чтобы так цепляться за жизнь. Если придут воины пустыни, мой народ может уцелеть… в каком-то смысле. Этот город, каким мы его построили, не уцелеет.
Он обвел рукой комнату.
– Мы сделали это вместе, друг мой. Если это исчезнет, так или иначе, я покину этот мир за бокалом вина вместе с тобой. Больше не говори об этом. Я рассматриваю эту тему как… предательство.
Лицо бен Аврена было мрачным.
– Это не так, государь.
– Это так. Мы найдем выход вместе или не найдем вовсе. Разве ты не гордишься тем, чего мы достигли, мы, вдвоем? Разве это не отрицание самой нашей жизни – говорить так, как ты сейчас? Я не стану цепляться за жалкое существование ценой всего того, чем мы были.
Его визирь промолчал. После паузы эмир сказал:
– Мазур, разве здесь нет вещей, которые мы сделали, которые мы создали, достойных самого Силвенеса, даже в его золотой век?
И Мазур бен Аврен, с редким чувством в глубоком голосе, ответил:
– Здесь был по крайней мере правитель, более чем достойный быть халифом в Аль-Фонтине в те самые ясные дни.
Снова наступило молчание. Наконец эмир Бадир сказал очень тихо:
– Тогда ничего больше не говори, старый друг, о том, что я могу тебя потерять. Я не смогу.
Бен Аврен склонил голову.
– Я больше не буду об этом говорить, государь, – ответил он.
Они допили вино. Визирь поднялся с некоторым трудом и пожелал своему правителю спокойной ночи. Он прошел по длинным коридорам дворца, беззвучно ступая по мраморным полам, шагая мимо факелов и гобеленов и прислушиваясь к шуму дождя.
Забира спала. Она оставила гореть одну свечу на столе рядом с графином вина и другим, с водой, и бокалом для него, уже наполненным. Он улыбнулся, сверху вниз глядя на нее, столь же прекрасную во сне, как и во время бодрствования.
«Северяне, – подумал он, – или пустынные племена: как могут они понять мир, породивший такую женщину?» Она – символ разврата и для тех, и для других. Они убили бы ее или втоптали в грязь – он знал это. Они не представляли бы, что еще делать с Забирой из Картады или с той музыкой, которую она создает, идя по жизни.
Он со вздохом сел в резное деревянное кресло с мягкой обивкой, заказанное им у городского мастера-джадита. Выпил бокал вина, а затем и второй, глубоко погрузившись в свои мысли. Ему не хотелось спать.
«Никаких истинных сожалений», – сказал он себе. И понял, что это правда.
Перед тем как раздеться и лечь, он подошел к окну, выходящему во двор, открыл его и выглянул наружу, вдыхая ночной воздух. Дождь прекратился. Вода капала с листьев деревьев в саду под окном.
Далеко на юго-западе другой человек не спал в ту же ночь, под совсем другим небом.
За вершинами Серранских гор; за Лонзой, скорчившейся в страхе за своими стенами в ожидании прихода вальедцев; за Рониццей, чьи кружева известны всему миру; за гордой Картадой в долине, где делают красную краску; за Альджейсом и каналами Элвиры, и Силвенесом, где, как говорят, среди руин бродят призраки и звучит потусторонняя музыка; даже за Тудеской в устье Гвадиары, откуда корабли уходят в море с богатствами Аль-Рассана, чтобы привезти обратно восточные сокровища.
За всеми этими землями и за водами пролива, у стен Абираба у северной границы песков Маджрити, Язир ибн Кариф, вождь племен пустыни, прозванный Мечом Ашара на Западе, вдыхал соленый ветер с моря и, сидя в одиночестве на разостланном плаще, смотрел на ясное небо, усыпанное звездами его бога.
Мудрец, который явился к зухритам, учил их, что звезд столько, сколько песка в пустыне. Двадцать лет назад только что приобщенный к вере Язир пытался понять, что это значит. Он пропускал сквозь пальцы частицы песка, глядя на небеса.
Теперь он перестал задумываться над подобными вещами. Понимать бога – удел подобных Ашару, достойных дара видений. Простому воину остается лишь склонить голову и молиться перед лицом такой невообразимой беспредельности.
Звезды на небесах подобны песку в пустыне. Что остается обычному человеку? Только смириться и служить, молясь днем и ночью о милосердии и милости, понимая, что он – всего лишь частица – меньшая, чем песчинка в сыпучих песках, – неслыханно огромного промысла божьего.
Как могут люди раздуваться от гордости, питать иллюзии относительно собственной ценности или ценности хрупких, суетных вещей, которые они делают, если они искренне верят в Ашара и звезды? «Этот вопрос, – думал Язир ибн Кариф, – мне бы хотелось задать правителям Аль-Рассана».
Ночь выдалась теплая, хотя Язир улавливал намек на зиму в ветре с моря. Теперь уже недолго. Две луны плыли среди звезд: голубая представляла собой прибывающий, а белая – убывающий полумесяц на западе, за последним краем земли.
Так вышло, что, глядя на луны, он думал о киндате.
За всю свою жизнь он встретил лишь одного из них, босоногого бродягу в подпоясанном балахоне, много лет назад сошедшего на берег в торговом порту на востоке от Абенивина. Этот человек попросил о встрече с вождем племен, и в конце концов его привели к Язиру.
Этот киндат был не таким, как большинство людей; он даже не был типичным для собственного народа. Он так и сказал Язиру во время их первой встречи в песках. Закаленный годами странствий, с дочерна загоревшей и выдубленной ветром и солнцем кожей, он, какой бы ересью ни казалась эта мысль, больше всего напоминал Язиру самого ибн Рашида, того ваджи, который явился к зухритам много лет назад. У него была такая же неухоженная седая борода, такие же ясные глаза, которые, казалось, видели нечто, находящееся позади или вне пределов зрения других людей.
Он путешествовал по многим землям, сказал киндат, и описывал свои путешествия, великолепные места созидания, говорил с людьми всевозможных верований. Не для того, чтобы проповедовать или обращать, как это делали ваджи, но чтобы углубить собственное чувство восхищения великолепием мира. Он много смеялся, этот киндат-странник, часто над самим собой, рассказывая истории о собственном невежестве и беспомощности в тех странах, которых Язир не знал даже по названиям.
Он говорил, во время своего пребывания среди народа Язира, о том, что мир создан не одним богом, а многими, и что это лишь одно из множества мест обитания для детей творения. Это была ересь, которую невозможно понять. Язир вспомнил, как засомневался, не обрекло ли его на посмертную тьму вдали от рая одно лишь то, что он услышал ее.
Оказалось, что существует секта киндатов, древнее племя, которое учит, что эти другие миры разбросаны среди звезд гораздо дальше, чем луны, блуждающие в ночи.
Звездные видения Ашара правдивы, признался странник Язиру, но также правы и мудрые пророки Джада и, откровенно говоря, те мудрецы киндатов, которые видят в лунах богинь. Все эти учения открывают часть – но всего лишь часть – великой тайны.
Существуют другие божества, другие миры. Выше всех один бог: повелитель звезд, и солнца, и лун, всех миров. Ни один человек не знает имени этого самого высокого повелителя. Только в том мире, который был сотворен первым, в мире, вслед за которым все остальные – в том числе и их собственный – появились во времени, его имя известно и произносится. Только там всевышний позволяет узнать о себе, и там остальные боги поклоняются ему.
Они делили хлеб несколько дней, утром и вечером, и говорили о многом. Затем странник попросил позволения уйти в одиночку из лагеря Язира, чтобы бродить по обширной и могучей пустыне Маджрити и восхищаться ее великолепием.
Галиб, который слышал кое-что из того, что говорилось в последние дни, попросил у Язира разрешения – что было для него необычно – последовать за киндатом и убить этого человека за его прегрешения. Язир, разрываясь между долгом хозяина по отношению к гостю и духовным долгом вождя перед своим народом, дал согласие, хоть и неохотно. Еще один грех, который Ашар должен будет ему простить, когда придет время Язира предстать перед его судом.
Тот странный человек был единственным киндатом, которого он встречал.
Два дня назад пришло письмо, доставленное соплеменником, вернувшимся в пустыню из Тудески. Гонцы пронесли его через весь Аль-Рассан. А сначала была записка, привязанная к ножке голубя, вылетевшего из осажденной Рагозы.
Письмо было написано самим колдуном, Мазуром бен Авреном.
После того как писарь прочел его Язиру трижды, Язир вышел из своей палатки, сел на верблюда и уехал один в пески, чтобы подумать.
И сегодня, под звездами, он продолжал думать. Ему следовало принять решение, от которого, вероятно, зависела судьба его народа, и откладывать дальше было невозможно. Откладывать дальше означало решить.
Галиб готов был переправиться в Аль-Рассан, Язир это знал. Галибу хотелось попасть туда, где уже шла война, испытать себя и своих соплеменников. Погибнуть, если придется, с обагренным кровью мечом в руке, сражаясь во имя Ашара. Самая верная дорога в рай.
Тот странник-киндат, много лет назад, не назвал имени первого мира, где правит единственный истинный бог. Он сказал, что его имя тоже тайна. Язиру хотелось бы никогда не слышать этой сказки. Но она прочно засела в его памяти.