Приземистый, седовласый каид – командующий войском Картады, почти сорок лет жизни проведший в войнах при халифах и после их падения, – остался стоять на коленях, устремив взгляд на ковер перед возвышением.
Кстати сказать, ковер был великолепен, сотканный и выкрашенный мастерами Сорийи несколько веков назад и спасенный Альмаликом из ограбленной Аль-Фонтины в Силвенесе за пятнадцать лет до этих событий. Это напоминание о сказочной роскоши халифов здесь, в Картаде, было, разумеется, намеренным.
Несмотря на все усилия скрыть этот факт, коленопреклоненный воин явно испытывал страх. Поэт-плагиатор не был единственным человеком, убитым повелителем в зале приемов, он был всего лишь последним. Прежде чем Альмалик стал правителем города, а затем и страны, он был военачальником, и он не позволял своим людям забывать об этом. Клинок, висящий в ножнах возле возвышения, служил не только украшением.
Не поднимая головы, стоящий на коленях каид пробормотал:
– Его нет в Фезане, мой повелитель. Никто не видел его после… наведения порядка в городе.
– Ты мне это уже говорил, – произнес Альмалик Картадский почти шепотом. Это было плохим знаком, одним из худших. Теперь никто из придворных, выстроившихся рядом с возвышением и между колоннами, не смел даже взглянуть на остальных. – Я спрашиваю о другом, ибн Руала. Я спрашиваю у верховного каида всех моих войск, где находится в данный момент один очень известный человек. А не о том, где его нет. Разве я в последнее время стал непонятно выражаться?
– Нет, повелитель! Вовсе нет. Это моя вина. Я послал свою личную стражу и лучших мувардийцев во все концы страны. Мы с пристрастием допросили всех, кто мог знать о местонахождении ибн Хайрана. Некоторые из этих людей умерли, так старательно их допрашивали. Но никто не знал, никто не знает. Аммар ибн Хайран исчез… с лица земли.
Воцарилось молчание.
– Что за пошлая, избитая фраза, – произнес Лев Аль-Рассана.
Утреннее солнце заглянуло в зал через высокие окна, посылая лучи мимо верхних галерей, сквозь пляшущие пылинки. Все видели, что женщина на подушках улыбнулась в ответ на замечание правителя и что Альмалик заметил ее улыбку и остался доволен. После этого один или двое придворных позволили себе сделать более глубокий вдох. Один или двое рискнули также одобрительно улыбнуться и кивнуть.
– Простите меня, мой повелитель, – пробормотал каид, не поднимая головы. – Я всего лишь старый солдат. Верный, простой воин, а не мастер произносить медовые фразы. Я лишь могу рассказать о той правде, которую узнал, и в самых простых словах.
– Скажи, – спросил повелитель, запуская зубы в дольку апельсина, – принца Альмалика подвергали допросу с пристрастием, о котором ты упоминал?
Седая голова каида опустилась к самому полу. Все увидели, как задрожали его руки. Женщина на подушках подняла взгляд к возвышению, лицо ее было серьезным. Пальцы замерли на струнах лютни, затем возобновили движение, хотя и не с таким прилежанием, как прежде.
В этом зале не было ни одного человека, который не знал бы, что если принц Альмалик уже не наследник правителя, то жизнь двух маленьких сыновей этой женщины значительно возрастет в цене. Поскольку Хазем ибн Альмалик, второй сын правителя, впал в крайнюю религиозность и покрыл себя позором, то не оставалось никого между старшим из этих мальчиков и троном.
– Мы просили… помощи у принца, – заикаясь, пробормотал каид в ковер. – Конечно, с ним обращались крайне почтительно, и он… он рассказал нам все, что смог. Он выразил горячую надежду, что господина Аммара ибн Хайрана скоро найдут и вернут и что он снова будет с нами. Как был… среди нас прежде.
Невразумительный лепет каида разительно не соответствовал его высокому рангу. Он был не просто рядовым воином, он был командующим войсками Картады. Никто из присутствующих, тем не менее, не воображал, что сам смог бы держаться с бо́льшим достоинством в этих обстоятельствах. Только не в такой момент. И не при ответе на такой вопрос. Те, кто улыбнулся, тут же вознесли молитву своим счастливым звездам, чтобы проявленное ими легкомыслие осталось незамеченным.
Только четверо мувардийцев – двое у входа и двое позади возвышения – казались невозмутимыми под своими повязками и следили за всем и всеми непроницаемым взглядом. Они презирали всех и не пытались этого скрыть.
Правитель впился зубами в следующую дольку апельсина.
– Мне следовало призвать принца, – задумчиво произнес он. – Но я уверен, что он ничего не знает. Ибн Хайран не стал бы посвящать в свои планы такого глупца. Кстати, его глаз все еще дергается, будто у прокаженного?
Снова наступило молчание. Очевидно, каид ибн Руала лелеял напрасную надежду, что на этот вопрос ответит кто-нибудь другой. Так как молчание затянулось, генерал, склонившись так низко, что правителю с возвышения был виден только его затылок, ответил:
– Ваш благородный сын по-прежнему страдает этим недугом, увы, мой повелитель. Мы молимся за него.
Альмалик сделал кислое лицо. Он бросил оставшуюся часть апельсина рядом с подушками и изящно протянул руку. Раб быстро и грациозно подлетел к возвышению с полотенцем из муслина и вытер сок с пальцев и губ повелителя.
– У него смехотворный вид, – сказал Альмалик, когда раб отошел. – Будто у прокаженного, – повторил он. – Он внушает мне отвращение своей слабостью.
Теперь женщина даже не делала вид, что играет на лютне. Она внимательно наблюдала за правителем.
– Встань, ибн Руала, – внезапно приказал Альмалик. – Ты начинаешь мне надоедать. Оставь нас.
С неприличной поспешностью старый генерал вскочил. Лицо его было красным от того, что он так долго простоял с опущенной головой. Он четырежды поклонился и начал торопливо пятиться, продолжая кланяться, к дверям.
– Постой, – рассеянно приказал Альмалик. Ибн Руала замер в полупоклоне, словно гротескная статуя. – Ты наводил справки в Рагозе?
– Конечно, мой повелитель. Как только мы начали поиски летом. Мы прежде всего подумали об эмире Бадире из Рагозы.
– А на юге? В Арбастро?
– Это была наша вторая мысль, мой повелитель! Вы знаете, как трудно получить информацию у тех, кто живет на землях, находящихся под угрозой этого проклятого разбойника Тарифа ибн Хасана. Но мы проявили усердие и настойчивость. Никто не видел ибн Хайрана в тех местах и ничего о нем не слышал.
Снова воцарилось молчание. Женщина на подушках у возвышения держала в руках свою лютню, но не играла. В зале было очень тихо. Даже рябь не пробегала по разноцветной воде в огромной алебастровой чаше, стоящей в центральном проходе. Лишь пылинки плясали в косых лучах солнца.
– Усердие и настойчивость, – задумчиво повторил правитель. Он покачал головой, словно был огорчен. – У тебя тридцать дней, чтобы найти его, ибн Руала, или я прикажу тебя кастрировать, вспороть тебе живот и надеть твою гнусную голову на пику посреди базарной площади.
Все разом ахнули, но так, словно ожидали этого как неизбежного финала только что разыгранной сцены.
– Тридцать дней. Тридцать. Да. Благодарю вас, мой повелитель. Благодарю вас, – ответил каид. Этот ответ звучал абсурдно, бессмысленно, но никто не смог бы придумать никакого другого ответа.
Как всегда молча, двое мувардийцев распахнули дверные створки, и генерал вышел, пятясь и продолжая кланяться. Двери захлопнулись. Их стук эхом разнесся в тишине.
– Прочти ту поэму, Сефари. Мы хотим еще раз послушать эти стихи. – Альмалик взял следующий апельсин у подскочившего раба и начал рассеянно его чистить.
Человек, к которому он обратился, был незначительным поэтом, уже немолодым, больше уважаемым за свою декламацию и напевный голос, чем за то, что написал сам. Он неуверенно вышел вперед с того места, где стоял, полускрытый за одной из пятидесяти шести колонн зала. В такой момент не слишком желательно привлекать к себе внимание. Кроме того, «та поэма», как все уже знали, была последним посланием правителю от того печально известного и прославленного человека, которого каид столь безуспешно разыскивал по всему Аль-Рассану. При данных обстоятельствах Сефари ибн Дюнаш с гораздо большей радостью оказался бы в другом месте.
К счастью, он был трезв, что нечасто случалось с ибн Дюнашем. Конечно, алкоголь для ашаритов был под запретом, но также под запретом были женщины джадитов и киндатов, мальчики, танцы, нерелигиозная музыка и многие восхитительные блюда. Сефари ибн Дюнаш теперь уже не танцевал. И надеялся, что это послужит ему оправданием перед ваджи за все остальное, если кто-нибудь из них станет укорять его в прегрешениях.
Но в этот момент он боялся не ваджи. В Картаде Альмалика следовало больше опасаться карающей руки мирской власти. Эта рука мирской власти сейчас спокойно лежала на коленях правителя, который ждал чтения Сефари. Стихи не были льстивыми, а повелитель пребывал в дурном настроении. Эти предзнаменования даже отдаленно не напоминали благоприятные. Поэт нервно откашлялся и приготовился начать.
По какой-то причине раб с корзинкой апельсинов выбрал именно этот момент, чтобы снова подойти к возвышению. Он остановился прямо между Сефари и правителем, а потом опустился на колени перед Альмаликом. Сефари ничего не мог видеть, но остальные присутствующие теперь заметили то, что раб, вероятно, увидел первым: королю внезапно стало очень плохо.
Женщина, Забира, быстро отложила свой инструмент и встала. Сделала шаг к возвышению и замерла неподвижно. В то же мгновение правитель Картады неловко сполз на бок среди подушек и остался лежать, облокотившись на одну руку. Вторая его рука судорожно вцепилась в грудь в области сердца. Глаза его были широко раскрыты и смотрели в никуда. Раб, стоявший к нему ближе всех, застыл прямо перед Альмаликом и казался парализованным. Он уже отложил в сторону свою корзинку с апельсинами и теперь не шевелился. Правитель открыл рот, но не издал ни звука.
Собственно говоря, это были хорошо известные признаки отравления фиджаной: от нее перехватывает горло как раз перед тем, как яд достигает сердца. Поэтому никто из свидетелей, кроме человека, стоявшего на коленях прямо перед Альмаликом, так и не узнал, понял ли умирающий правитель Картады, перед тем как потерял сознание и жизнь и ушел к Ашару среди звезд, что у раба, который все утро подавал ему апельсины, были удивительно синие, ясные глаза.