Народ свободный делает счастливым,
Да будет вечно, не иссякнет никогда
Вода спокойная из лунного пруда
И алого вина в бокале роза!
Возможно, он мог бы написать «в одиночестве у лунного пруда», размышлял Аммар ибн Хайран, но это внесло бы оттенок лести, пусть и очень тонкой, а он был не готов – так скоро после элегии в честь Альмалика – превозносить в стихах Бадира Рагозского. Почти готов, но не вполне. В этом и состояла проблема.
Конечно, именно львы в одиночестве приходят к воде напиться.
Он гадал, оскорбила ли эмира краткость его стиха. Жаль, если так. За пиршественными столами едва успела установиться тишина, а ибн Хайран, которого удостоили чести читать первым, уже закончил свое короткое стихотворение. Строки были такими простыми, какими он только мог их сделать, и больше напоминали добрые пожелания, чем клятву верности. Лишь один намек… лунный пруд. Если Бадир понял. Он в этом сомневался.
«Я слишком стар, – оправдываясь, сказал себе Аммар ибн Хайран, – чтобы злоупотреблять своим ремеслом».
«Каким именно?»
Внутренний голос всегда задает трудные вопросы. Он был солдатом и дипломатом, не только поэтом. Вот настоящие ремесла, которыми он зарабатывал себе на жизнь здесь, в Рагозе, как было и раньше, в Картаде. Поэзия? Она для того времени, когда ветры над миром стихают.
Что должен делать человек чести? К чему стремиться? К спокойствию того пруда, рожденного в мечтах и описанного в стихах, к которому лишь один зверь смеет выйти из-под темных деревьев, чтобы напиться при свете лун и звезд?
Это спокойствие, этот единственный образ был для него главным образом стиха. Место, защищенное от ветра, в кои-то веки, где звуки мира и все яркие краски – звуки и краски, которые он по-прежнему любил! – могут померкнуть и где, как по волшебству, может родиться обманчиво простое искусство.
Стоя там, где он стоял уже однажды ночью, когда впервые пришел сюда, на берегу озера Серрана, ибн Хайран понял, что ему еще предстоит долгий путь к тому темному пруду. Вода и вода. Мечта ашаритов. Вода, которая питает тело, и те воды, которых жаждет душа.
«Если я не поостерегусь, – сказал он себе, – то стану ни на что не годным, способным только бормотать загадочные наставления под какой-нибудь аркой в Сорийе. Отпущу бороду и волосы и буду бродить босой, в лохмотьях, и мои ученики будут приносить мне хлеб и воду ради поддержания жизни».
Вода, которая нужна телу, и воды, которых желает душа.
При свете голубой луны он разглядел фонари, что висели на снастях всех рыбацких лодок. Они еще не горели. Их зажгут завтра. Карнавал. Маски. Музыка и вино. Наслаждение игрой факелов. Блеск до самого рассвета.
Иногда темноту необходимо отодвигать прочь.
«Возлюбленный Аль-Рассан, – подумал он в этот момент, и мысль эта поразила его остро и внезапно, словно кинжал из-под плаща друга, – доживу ли я до тех времен, когда придется написать элегию и о тебе?»
В том потайном, похожем на жемчужину саду Аль-Фонтаны, много лет назад последний слепой халиф Силвенеса приветствовал его, как долгожданного гостя, перед тем как кинжал – из-под плаща друга – прикончил его.
Аммар ибн Хайран вздохнул и покачал головой. Возможно, хорошо было бы иметь сегодня рядом друга, но он строил свою жизнь иначе, и размышлять об этом сейчас было бы проявлением слабости. Альмалик мертв, и это породило часть – бо́льшую часть – нынешних трудностей.
Два дня назад было решено, хотя об этом еще никому не известно, что через две недели, в полнолуние белой луны, армия наемников Рагозы выступит в поход на Картаду, чтобы отнять этот город у отцеубийцы. Они отправятся в поход от имени маленького мальчика, старшего сына Забиры, которая просила крова и поддержки у эмира Бадира и заступничества у священных звезд.
Ибн Хайран еще несколько мгновений стоял неподвижно, потом повернулся спиной к воде и лодкам и пошел обратно. В последний раз он приходил сюда, к озеру, в ту ночь, когда Джеана бет Исхак ждала его у складов. Когда в больнице им встретился Родриго Бельмонте и они двое оставили Джеану там и ушли, смеясь, а потом неожиданно отправились выпить вместе. В ночь того дня, когда он приехал, того дня, когда они бились бок о бок.
Что-то в этом было слишком интимное, вызывающее глубокую тревогу.
«Джеана сегодня вечером на пиру выглядела удивительно прекрасной», – подумал он, без всякой связи с предыдущим. Его шаги гулким эхом отдавались на досках пристани. Он подошел к первым складам и двинулся дальше. Улицы были пусты. Он был совершенно один.
Она надела наряд из ярко-красного шелка, экстравагантный, и только украшения из лазурита и белая шаль были уступками закону об одежде киндатов. Аммар подумал, что, должно быть, это Хусари подарил ей платье, а бен Аврен – драгоценности.
Украшенные жемчужинами волосы и лазурит в ушах и на шее придавали дополнительный блеск ее глазам, и лекарь вызвала всеобщее оживление, когда вошла в пиршественный зал, хотя здесь давно привыкли к ней, всегда практичной и скромной, со дня ее приезда. «Иногда, – подумал он, – люди приходят к такому моменту в жизни, когда им хочется сказать о себе нечто другое».
Сегодня вечером он пошутил насчет того, что она старается привлечь взгляд эмира. Предположил, что она питает надежду первой из женщин-киндатов стать супругой правителя в Аль-Рассане. «Если на меня снова будут держать пари, – ответила она сухо, как всегда быстро среагировав, – дай мне знать: на этот раз я сама не отказалась бы от возможности заработать немного денег».
Позже, после застолья, когда отзвучали музыка и стихи, в том числе и его собственные, он искал ее, но она уже ушла. «И Родриго Бельмонте тоже», – пришло ему в голову только сейчас. В его мозгу, словно легкое облачко по лику луны, промелькнула странная мысль.
Эти двое, подумал он, шагая к центру города, были единственными людьми в Рагозе, с которыми он хотел бы поговорить в этот миг. Такое странное сочетание. Воин-джадит, женщина-лекарь из киндатов.
Потом он поправил себя. Был и третий. Еще один. Он сомневался только, что визирь Рагозы сейчас пребывает в одиночестве, и очень сильно сомневался, что тот согласится обсуждать нюансы поэзии так поздно ночью, лежа в постели с Забирой, столь искусной и соблазнительной.
Как оказалось, он одновременно был прав и ошибался. Так или иначе, он шагал домой один, в дом и сад, которые снял на краю окружавшего дворец квартала за счет малой части того огромного богатства, которое заработал на службе у покойного правителя Картады.
За Диего Бельмонте приехали на следующий день – в то самое утро, когда должен был начаться карнавал в Рагозе, – на его семейное ранчо на землях, где разводили лошадей и где он прожил всю свою короткую жизнь.
В то время его матери не было дома: она объезжала восточные границы ранчо Бельмонте, осматривая весенний приплод жеребят. Отсутствие хозяйки поместья не планировалось прибывшими на ранчо посетителями, но тем не менее они сочли это удачным стечением обстоятельств. Эта дама имела репутацию женщины упрямой и даже агрессивной. Не так давно она убила здесь человека. Пронзила его стрелой. Те, кто приехал в тот день с особым, деликатным поручением, имели основания полагать, что Миранда Бельмонте отнесется к ним и к их заданию без восторга.
Матери непредсказуемы, по меньшей мере.
Собственно говоря, когда из замка пришло известие о том, что одного из сыновей сэра Родриго Бельмонте нужно доставить на запад, в расположение армии, собирающейся к северу от земель тагры, добровольцев в Карказии нашлось не слишком много.
Это отсутствие энтузиазма стало еще более явным, когда выяснилось, что требование присутствия юноши исходит не напрямую от короля, а от священника из Фериереса Жиро де Шерваля. Это де Шервалю зачем-то понадобился этот мальчик. Солдаты сошлись во мнении, что впутываться в дела иностранных священников – занятие неблагодарное. Но все же король дал свое согласие, а приказ есть приказ. Рота из десяти человек отправилась по грязным дорогам на восток, к ранчо Бельмонте, чтобы привезти этого парня.
Многие из них, как выяснилось по дороге во время разговоров у походного костра, сами в первый раз оказались на войне – против ашаритов, или этих свиней из Халоньи или Руэнды – в возрасте четырнадцати-пятнадцати лет. Говорят, этому мальчику уже почти четырнадцать, и поскольку он – сын Родриго Бельмонте… ну, видит Джад, он должен уметь сражаться. Никто не знал, зачем армии Вальедо понадобился мальчик, но никто и не задавал этот вопрос вслух.
Они подъехали к ранчо Бельмонте под знаменем королей Вальедо, и их встретили на открытом месте у деревянных стен несколько работников, маленький, нервный священник и два мальчика, за одним из которых они и явились.
Хозяйка поместья – которая охотно прикончила бы их, если бы была дома и знала об их поручении, – находилась где-то на землях своего хозяйства, как сообщил им священник. Командир роты показал им королевскую печать и вручил приказ. Священник, которого звали Иберо, сломал печать, прочел письмо, а потом, к их удивлению, передал его двум мальчикам, которые прочли его вместе.
Они были абсолютно одинаковыми: два сына сэра Родриго. Некоторые из всадников уже незаметно осенили себя знаком Джада. Считалось, что магия и колдовство связаны с настолько похожими друг на друга близнецами.
– Конечно, – сказал один из мальчиков, поднимая взгляд, когда закончил чтение. Было ясно, что они действительно умеют читать. – Если король считает, что мой… дар может пригодиться, если он хочет, чтобы я приехал, то я почту за честь выполнить его приказ.
Командир роты ничего не знал ни о каком даре. Ему было все равно, он просто испытал облегчение от того, что все идет гладко.
– И я, – быстро прибавил второй брат. – Я поеду туда же, куда едет Диего.
Это стало неожиданностью, но не создавало больших проблем, и командир согласился. Если королю в Карказии по каким-либо причинам не понадобится этот второй брат, он сможет отослать его обратно. С кем-нибудь другим. Мальчики переглянулись и сверкнули одинаковыми улыбками, а потом убежали готовиться к отъезду. Некоторые из солдат насмешливо переглянулись. Всем юношам не терпится попасть на войну.