Твердый, костлявый локоть ткнул его под ребра, когда паучиха удалилась.
– Чего бы я не отдал, чтобы снова стать молодым и широкоплечим! – рассмеялся Лайн Нунес. – Она не сделала тебе больно, дитя?
– Что ты хочешь сказать этим «снова»? – взревел Мартин с другой стороны от Альвара. На карнавал он нарядился лисом – этот наряд ему шел. – Ты никогда не был сложен, как Альвар, разве что во сне!
– Полагаю, – с достоинством возразил Лайн, – ты говоришь о его плечах, а не о других частях тела?
В ответ раздался буйный взрыв хохота. «Хотя общий уровень шума от этого не слишком вырос», – подумал Альвар. Хусари ибн Муса, идущий впереди – ему приходилось идти впереди из-за его живописной маски, – осторожно обернулся и жестом подбодрил Лайна. Обычно мрачный, старый воин весело помахал в ответ. Он был сейчас красно-зеленым петухом.
Они пили с тех пор, как на небе зажглись первые звезды. Повсюду торговали едой и носились вкусные запахи: жареных каштанов, барашка на гриле, мелкокостной озерной рыбы, сыров, сосисок, весенней дыни. И все таверны, забитые людьми до отказа, распахнули свои двери и торговали вином и пивом с прилавков на улицах. Рагоза преобразилась.
Альвара уже перецеловало больше женщин, чем за всю предыдущую жизнь. Полдесятка из них настаивали, чтобы он нашел их позднее. Ночь уже сливалась в сплошное пятно. Но он пытался сохранять трезвость. Он искал Джеану, кем бы она ни нарядилась, и, хотя он не признался бы в этом остальным, одну маску лесной кошки. Он был уверен, что узнает ее, даже при свете факелов и в сильной давке; ведь на ней должен быть тот золотой поводок.
Джеана начала немного жалеть о том, что настояла на анонимности, и отправилась бродить по улицам одна.
Конечно, находиться в маске среди толпы столь же неузнаваемых людей было интересно и, несомненно, возбуждающе. Она не любила много пить и вовсе не приходила в восторг от того, что довольно много мужчин и одна-две женщины уже воспользовались карнавальным правом – обнять ее и потребовать поцелуй. Пока что никто из них не злоупотребил этой привилегией – было еще рано, и толпа не редела, – но Джеана, которая отвечала как могла в духе этой ночи, не сказала бы, что ей это доставляло удовольствие.
«Если так, то это моя вина, – сказала она себе. – Мой собственный выбор: я ведь могла пойти вместе с людьми Родриго, под их надежной защитой от хаоса улиц. Немного побродить, а потом вернуться домой, как подобает приличной девушке, и лечь спать одной».
Действительно, это ее собственный выбор. Никто ее не знает, разве только кто-нибудь вычислит ее походку или наклон головы при свете факелов. «Мартин мог бы, – подумала она, – или Лудус: они в этом мастера». Она пока не заметила никого из солдат. Конечно, она узнала бы Хусари издалека. Сегодня в Рагозе мог быть только один такой павлин.
К ней приблизился бурый медведь и обхватил ее лапами. Она добродушно стерпела его сокрушительные объятия и кривую ухмылку.
– Пойдем со мной! – пригласил медведь. – Я люблю сов!
– Не хочу, – ответила Джеана, хватая ртом воздух. – Ночь слишком длинна, и пока рано ломать ребра.
Медведь рассмеялся, погладил ее по голове рукой в мохнатой перчатке и затопал прочь. Джеана огляделась, гадая, скрывается ли Зири в толпе, кружащейся под пляшущими факелами. Он не знает ее маски, а она ушла из дома в темноту через черный ход.
Она не могла бы объяснить, почему ей было так важно остаться сегодня одной. Или нет, она, вероятно, могла бы объяснить, если бы потребовала честного ответа у самой себя. Но она этого делать не собиралась. «Карнавал – не время копаться в себе, – решила Джеана. – Эта ночь существует для того, чтобы совершать поступки, о которых только мечтаешь весь остальной год». Она оглянулась. Серая волчица и конь невероятным образом сплелись друг с другом неподалеку.
Олень с семью ветвями на рогах вынырнул из бурлящей толпы впереди. В руках он держал кожаную флягу. Слегка склонив голову, он предложил флягу Джеане. Если бы он отвесил более глубокий поклон, то, возможно, проткнул бы ее рогами.
– Спасибо, – вежливо ответила Джеана, протягивая руку за вином.
– А поцелуй? – Его голос звучал тихо, приглушенно.
– Справедливо, – ответила дочь Исхака бен Йонаннона. Это ведь карнавал. Она шагнула вперед, легонько поцеловала его, взяла флягу и выпила. В этом человеке ей почудилось что-то знакомое, но Джеана не стала размышлять об этом: что-то знакомое чудилось в половине мужчин, которые сегодня ее целовали. Маски, и воображение, и слишком большое количество вина были тому причиной.
Олень двинулся вперед, больше ничего не сказав. Джеана смотрела ему вслед, но потом сообразила, что он оставил ей флягу. Она позвала его, но он не обернулся. Она пожала плечами, посмотрела на флягу, сделала еще глоток. Вино оказалось хорошим, почти неразбавленным или совсем неразбавленным.
– Пора задуматься о том, чтобы вести себя поосторожнее, – вслух произнесла она.
– Сегодня? – рассмеялся стоящий рядом коричневый кролик. – Какой абсурд! Пойдем лучше с нами. Мы идем к лодкам. – Их было четверо, все кролики, три женщины и мужчина, обнимающий двух из них. Ей это предложение показалось разумным. Таким же разумным, как все остальное. И это в конце концов было лучше, чем бродить в одиночестве. Она поделилась с ними вином по пути к озеру.
Из-под маски, которая только и делала возможной эту ночь, из тени дверного проема чьи-то глаза следили за тем, как белая сова быстро поцеловала оленя, а потом олень грациозно ускользнул прочь, оставив у нее флягу с вином.
Сова заметно заколебалась, снова отпила из фляги, а потом ушла в другом направлении вместе с квартетом кроликов.
Кролики не имели никакого значения. Олень и сова были ему известны. Наблюдатель – нарядившийся, по мимолетной прихоти, в львицу – покинул свое убежище в дверном проеме и последовал за оленем.
В тех странах, где сейчас почитали либо Джада, либо звезды Ашара, сохранились языческие легенды о человеке, превратившемся в оленя. На землях, завоеванных почитателями бога-солнца, этот человек был наказан за то, что покинул поле боя ради объятий женщины. На востоке – в Аммузе и Сорийе, до того как Ашар изменил землю своими видениями, – древняя легенда рассказывала об охотнике, который подглядывал за богиней, когда та купалась в лесном озере, и был тут же превращен в оленя.
В каждой легенде олень – бывший человек – становился легкой добычей для охотничьих собак, и его разрывали на куски в глуши темного леса за его грех, за его единственный, непростительный грех.
За годы, прошедшие после первых карнавалов в Рагозе, возникло множество традиций. Одной из них, разумеется, была раскрепощенность, чего и следовало ожидать. Второй было искусство – ее частый любовник.
Между дворцом и Речными Воротами на юге стояла таверна Озры. Здесь под благожелательным взором ее давнего владельца собирались поэты и музыканты Рагозы, а также те, кто под прикрытием маски хотел войти в их число, пусть всего на одну ночь. Они читали анонимные стихи и пели песни друг другу и тем, кто останавливался послушать у двери, посреди залитой светом факелов круговерти.
В таверне Озры карнавал проходил тише, хотя от этого не становился менее интересным. Маски заставляли своих владельцев выступать так, как эти люди никогда бы не рискнули в собственном обличье. Некоторые из самых прославленных мастеров города много лет приходили в эту невзрачную таверну в ночь карнавала, чтобы увидеть, какой отклик вызывают их произведения, лишенные ореола славы и моды.
Результат не всегда доставлял им удовольствие, потому что здесь собирались сложные, искушенные слушатели, и они тоже были в масках.
Иногда случались забавные вещи. До сих пор вспоминают, как лет десять назад один ваджи, переодетый вороной, занял табурет артиста и спел злобный пасквиль на Мазура бен Аврена. Это явно была попытка перевести кампанию против визиря-киндата на новый уровень.
У ваджи был хороший голос, и он даже сносно играл на своем инструменте, но слишком уж неуклюже отказался от обычного стакана вина для исполнителя, а также не позаботился о том, чтобы снять традиционные сандалии, сделанные по образцу тех, что Ашар носил в пустыне. С того момента, когда он сел на табурет, все в таверне точно знали, кто он такой, и это совершенно лишило пасквиль язвительности.
На следующий год три вороны появились у Озры, и на каждой были сандалии ваджи. Они, однако, выпили в унисон, а затем вместе исполнили песню, и в их выступлении не было никакой святости. На этот раз сатира была направлена против ваджи и имела огромный и надолго запомнившийся успех.
В городе Рагоза ценили остроумие.
В нем также чтили ритуалы этой ночи, и исполнителю, занявшему сейчас место на табурете меж четырех свечей в высоких черных подсвечниках, было гарантировано вежливое внимание. Он хорошо замаскировался: маска гончего пса на все лицо над неприметным одеянием, которое ничего не выдавало. Никто не знал его. Конечно, именно так все и было задумано.
Он уселся без инструмента и окинул взглядом переполненный зал. Озра ди Козари, некогда живший в городе Эшалау в Халонье, но уже давно обосновавшийся здесь, в Аль-Рассане, наблюдал за ним из-за стойки бара и увидел, как этот человек кого-то заметил. Гончий пес заколебался, потом наклонил голову в знак приветствия. Озра проследил за его взглядом. Тот, к кому было обращено это приветствие, стоял в дверном проеме. Он появился некоторое время назад и держался у самого выхода. Наверное, ему пришлось нагнуться, чтобы войти, из-за ветвистых рогов. Под искусной маской оленя, которая скрывала глаза и верхнюю часть лица, он, кажется, улыбнулся в ответ.
Озра снова повернулся к гончему псу, сидящему в окружении свечей, и стал слушать. Так вышло, что он знал, кто это. Поэт начал, обойдясь без названия или вступления:
Останемся ли мы еще в Рагозе
Среди цветов весенних тосковать?
Меж белым озера алмазом