– Как ты думаешь, – услышал Альвар. Она снова выгнула длинную шею назад и щекотала языком его ухо. Совсем как кошка. – Может, вынесем сюда факел и продолжим?
Он подумал о том, что Хусари может взглянуть вверх, и вздрогнул. Но едва ли ему под силу было отказать в чем-либо этой женщине сегодня ночью. И он знал, даже не пытаясь проверить, что она тоже ему ни в чем не откажет, о чем бы он ни попросил, пока не наступит рассвет. Он не знал, какая из этих мыслей возбуждала или пугала его больше. Он знал, поняв наконец, только одно: это и есть та темная, опасная истина, которая скрыта в сердце карнавала. Эта единственная ночь меняет все правила текущего по кругу года.
Он сделал глубокий вдох, прежде чем ответить ей. Поднял взгляд от толпы внизу в ночное небо. Там, среди звезд, сияла лишь одна луна, голубая.
Все еще находясь в ней, равномерно двигаясь в их общем ритме, Альвар снова опустил взгляд: от далеких огней в небе к более близким, зажженным смертными мужчинами и женщинами, чтобы прогнать темноту.
И увидел, как на противоположной стороне площади, между горящими на стене казармы факелами, падает вниз Родриго Бельмонте.
Он действительно сидел за письменным столом, а перед ним лежали пергамент и перья, стояли чернила и бокал темного вина у локтя. Он пытался придумать, что еще можно сказать – о новостях, советах, предчувствиях, необходимых делах.
Он был не из тех мужчин, которые могут писать жене о том, как им хотелось бы, чтобы она сейчас оказалась в этой спальне. Как он распустил бы ее волосы, прядку за прядкой, и обнял бы ее, прижал к себе после столь долгой разлуки. Позволил бы рукам бродить по ее телу, а потом, сняв с себя одежду, они могли бы…
Он не мог писать о подобных вещах. Тем не менее он мог о них думать – наказание своего рода. Мог сидеть ночью в одиночестве, в комнате наверху, и прислушиваться к звукам веселья, плывущим снизу в открытое окно, и мог мысленно представлять себе Миранду, и воображать, что она здесь, и слабеть от желания.
Много лет назад он дал обещание, и давал его снова и снова – больше себе, чем ей. Он был не из тех, кто нарушает обещания. Это было его определяющей чертой. «Мужчина приобретает честь, – думал Родриго Бельмонте, – и самоуважение, и, конечно, гордость на различных полях сражений». Сегодня, в Рагозе, он находился на одном из таких полей или парил над ним. Но об этом он Миранде тоже не написал.
Он снова взял перо, окунул его в чернила и приготовился продолжать. «Напишу пару слов мальчикам, – подумал он, – чтобы уйти от этих беспокойных мыслей».
Мальчики. Здесь тоже была любовь, острая, как меч; и еще страх и гордость. Теперь они уже почти стали мужчинами. Слишком быстро. Взять их с собой? Было бы так лучше? Он подумал о старом разбойнике Тарифе ибн Хассане в той гремящей эхом долине. Коварный, свирепый гигант. Он думал о нем часто с того дня в Эмин ха’Назаре. У старика тоже двое сыновей. Всегда рядом с ним. Оба – прекрасные мужчины, способные и порядочные, хотя один теперь, к несчастью, лишился ноги. Но остался жив благодаря Джеане. Оба они уже не юноши. И уже видно, что ни один из них никогда не сможет выйти из широкой тени отца на собственный солнечный свет, не сможет отбрасывать собственную тень. Даже после смерти Тарифа. Это очевидно.
Поступит ли он так же с Фернаном и Диего?
Он осознал, что уже давно держит перо над гладким листом светлого пергамента. И ничего не пишет. Чернила высохли. Он снова положил перо.
В дверь постучали.
Позже, вспоминая об этих событиях, он понял, что именно его тогда слегка насторожило.
Он не слышал звука шагов. Люди из его отряда, которые заглянули бы к нему – как многие обещали или грозились сделать, – предупредили бы его, шумно поднимаясь по лестнице и проходя по коридору. Мувардийцы были слишком хорошо обучены беззвучному движению. Неслышному в тишине ночной пустыни под звездами.
Но все равно это послужило предостережением лишь отчасти, потому что он действительно ожидал, что к нему этой ночью придут его люди, принесут еще вина, расскажут о том, что творится на улицах. Он даже удивлялся, немного жалея себя: что их могло так задержать?
Поэтому он отпустил какую-то шутку в знак приветствия, отодвинул стул и встал, чтобы их впустить.
И дверь рывком распахнулась.
У него не было под рукой оружия: его меч и хлыст лежали в противоположном конце комнаты, у постели, где он их всегда держал. Чисто инстинктивно, повинуясь смутному сомнению, возникшему в глубине сознания, он отчаянно извернулся и избежал первого брошенного в него кинжала. Лезвие лишь задело его руку. Продолжая то же движение, он схватил со стола свечу и швырнул ее в лицо первого вбежавшего в комнату человека.
За ним появились еще двое, это он успел увидеть. На меч надежды не было: ему до него не добраться.
Он услышал крик боли, но в это время уже отвернулся. Перескочив через стол, в любую секунду ожидая получить нож в спину, Родриго Бельмонте прыгнул в открытое окно.
В окно четвертого этажа. Слишком высоко над землей, чтобы выжить после падения.
Но он не собирался падать.
Лайн много лет назад показал ему один трюк. Когда Родриго ночевал в комнате на высоком этаже, в замке, во дворце, в казармах, он вбивал костыль в стену за окном и привязывал к нему веревку. Запасной выход. Он всегда нуждался в запасном выходе. Это дважды спасло ему жизнь. Первый раз здесь, в Аль-Рассане, когда он сопровождал Раймундо в ссылке, второй – во время кампании в Халонье.
Он схватился за раму окна, когда пролетал через него, и воспользовался ею, чтобы развернуть свое тело туда, где, как он знал, находилась веревка. Отпустил окно и потянулся к ней.
Веревки на месте не оказалось.
Родриго начал падать, скользя коленями по стене. Пока он стремительно летел вниз, борясь со слепой паникой, он осознал, что они, очевидно, заранее высмотрели расположение комнаты, пока он отсутствовал, обедая вместе со своим отрядом. Кто-то, обладающий очень острым зрением и искусно владеющий луком, пустил стрелу и перебил свернутую веревку.
Но выяснение этого обстоятельства ничуть не помогало остановить падение.
Его остановило другое: то, что Лайн Нунес, пользовавшийся привилегией возраста и ранга, занял угловую комнату прямо под ним и тоже прикрепил веревку у своего окна.
Они не потрудились перебить стрелой нижнюю веревку. В полете между луной и факелами Родриго, увидев несущееся навстречу окно Лайна, протянул руку и нашел веревку, привязанную к костылю возле него.
Веревка ободрала ему ладони в клочья. Но выдержала, и он удержался на ней внизу, хотя чуть не вывихнул плечевые суставы. В конце концов он повис, раскачиваясь, между двумя факелами на стене казармы, этажом выше заполненной народом площади. Кажется, никто этого не заметил.
Или никто из тех, кто не следил за ним снизу.
Кинжал, брошенный в Родриго с улицы, попал ему в левую руку. Тихо сманеврировать и попасть комнату второго этажа не было никаких шансов. Он отпустил веревку, в падении выдернув из руки кинжал. Сильно ударился при приземлении, тотчас же перекатился на бок и таким образом избежал обрушившегося сверху удара меча.
Он снова перекатился по булыжникам, а потом вскочил и обернулся. Мувардиец с закрытым лицом возник перед ним. Родриго сделал обманное движение влево, потом рывок в другую сторону. Опустившийся меч прошел мимо и высек искры из камней. Родриго развернулся на месте, целясь кинжалом в затылок мувардийца. Клинок вонзился в шею. Нападавший застонал и рухнул. Родриго потянулся за его мечом. В это мгновение он должен был умереть. Несмотря на всю свою легендарную ловкость, гибкость и опыт, он должен был умереть, покинуть мир людей и встретиться со своим богом за солнечным диском.
Он был вооружен всего лишь кинжалом, уже ранен и без доспехов. Убийцы на площади были отборными воинами пустыни, посланными из Картады с заданием убить его.
Он погиб бы той ночью в Рагозе, если бы один человек на площади не поднял глаза и не увидел, как он падает вдоль стены, не узнал его и не среагировал на брошенный снизу вверх кинжал.
Третий мувардиец, рванувшийся к Бельмонте, когда тот потянулся за спасительным мечом, уже занес свой клинок, чтобы убить его.
На пути меча возник деревянный посох и отразил удар. Мувардиец выругался, выпрямился и получил сильный удар посохом в голень. Он резко обернулся, не обращая внимания на боль, как подобает воину, и, высоко подняв меч к священным звездам, обрушил его на проклятую помеху.
Стоявший перед ним человек, спокойный и бдительный, парировал удар. Посох взлетел точно в нужное место. Но он был сделан из легкого дерева – всего лишь деталь карнавального костюма, а опустившийся меч мувардийца был подлинным, как смерть. Лезвие перерубило посох, словно его и не было, и глубоко вонзилось в ключицу защитника в тот самый момент, когда кинжал, брошенный третьим убийцей, вонзился ему в грудь.
Стоящий ближе мувардиец удовлетворенно зарычал, резко выдернул свой меч из раны – и умер.
У Родриго Бельмонте, который получил эту секундную передышку – одно из тех мгновений, что с точностью определяют узкое пространство между жизнью и смертью на камнях, – в руках был меч мувардийца, а в сердце – черная ярость.
Он вонзил меч прямо в грудь убийцы, выдернул его и повернулся, чтобы встретить третьего наемника. Тот не сбежал и не дрогнул, хотя теперь у него были основания и для того, и для другого. Все-таки они были храбрыми людьми. Что бы о них ни говорили, воины песков так же отважны в бою, как те, кто ходит по твердой земле. Им обещан рай, если они умрут с оружием в руках.
Два меча скрестились со скрежетом, а потом с быстрым стуком. Внезапно закричала женщина, за ней мужчина. Толпа вокруг них бросилась врассыпную, подальше от неожиданной, грозящей гибелью схватки.
Она продлилась недолго. Мувардийца выбрали за его искусство убивать других людей, но он встретился с Родриго Бельмонте из Вальедо на равных, среди свободного пространства, а Бельмонте не потерпел поражения ни в одном бою с тех пор, как вышел из детского возраста.