Львы Аль-Рассана. Тигана — страница 11 из 15

УГОЛЕК К УГОЛЬКУ

Глава 9

В овраге у дороги было холодно. Между ними и воротами поместья Ньеволе стоял ряд редких берез, но даже они не защищали от резких, как удар кинжала, порывов ветра.

Вчера выпал снег, редкое явление в этих далеких северных краях даже в середине зимы. Ночь, когда они ехали из Феррата, была белой и студеной, но Алессан все равно не соглашался скакать помедленнее. К концу ночи он стал более молчаливым, а Баэрд и в лучшие времена говорил мало. Дэвин проглотил свои вопросы и сосредоточился на том, чтобы не отставать.

Они пересекли границу Астибара в темноте и приехали к землям Ньеволе, едва рассвело. Трое спутников привязали коней в роще, примерно в полумиле к юго-западу, и пешком добрались до этого оврага. Иногда на протяжении утра Дэвин начинал дремать. Когда взошло солнце, заснеженная местность вокруг показалась ему странной, свежей и прекрасной, но ближе к середине дня над головой стали собираться тяжелые серые тучи, и сейчас было просто холодно и совсем не красиво. Снова прошел короткий снегопад, примерно с час назад.

Когда Дэвин услыхал приближающийся сквозь серую мглу топот копыт, он понял, что Триада на этот раз повернулась к ним лицом. Или же что богини и бог решили дать им возможность совершить нечто фатально опрометчивое. Он изо всех сил вжался в мокрую землю оврага. Подумал о Катриане и герцоге, оставшихся в тепле и уюте в Феррате, вместе с Тачио.

Отряд примерно из дюжины барбадиорских наемников материализовался на фоне серого пейзажа. Они оживленно смеялись и громко пели. Дыхание коней и людей на холоде вылетало белыми облачками пара. Распластавшись в овраге, Дэвин смотрел, как они проехали мимо. Он слышал рядом с собой тихое дыхание Баэрда. Барбадиоры остановились у ворот бывшего поместья семейства Ньеволе. Конечно, теперь оно ему не принадлежало после осенних конфискаций.

Командир отряда спешился и подошел к запертым воротам. Под смех и шутки своих людей он торжественно отпер железные ворота двумя ключами на затейливой цепочке.

— Первая рота, — прошептал Алессан. Это были его первые слова за несколько часов. — Он выбрал Каралиуса. Сандре так и говорил.

Они наблюдали, как распахнулись ворота, как солдаты въехали во двор. Последний запер за собой ворота.

Баэрд и Алессан подождали еще несколько минут, потом встали. Дэвин тоже встал и поморщился — у него занемело все тело.

— Нам надо найти в деревне таверну, — сказал Баэрд таким необычно мрачным голосом, что Дэвин быстро взглянул на него в наступающих сумерках. Но лицо Баэрда оставалось непроницаемым.

— Но не для того, чтобы в нее заходить, — прибавил Алессан. — Здесь мы будем действовать тайно.

Баэрд кивнул. Достал из внутреннего кармана своей овчинной куртки сильно измятую бумагу.

— Начнем с человека Ровиго?

Человек Ровиго оказался отставным моряком, который жил в деревне в миле к востоку. Он указал им, где находится таверна. А также, за довольно крупную сумму денег, сообщил имя осведомителя, работающего на Гранчиала и возглавляемую им Вторую роту барбадиоров. Старый моряк сосчитал деньги, сплюнул многозначительно, затем рассказал, где этот человек живет и кое-что о его привычках.

Баэрд убил осведомителя, задушил через два часа, когда тот шел по деревенской дороге от своей маленькой фермы к деревенской таверне. К тому времени совсем стемнело. Дэвин помог ему отнести тело к воротам поместья Ньеволе и спрятать его в овраге.

Баэрд не разговаривал, и Дэвин не мог придумать, что сказать. Осведомитель оказался пузатым, лысеющим мужчиной средних лет. Он не выглядел таким уж негодяем. Он выглядел как человек, застигнутый врасплох по дороге к своей любимой таверне. Дэвин подумал о том, есть ли у него жена и дети. Они не спросили об этом у человека Ровиго; и Дэвин был этому рад.

На окраине деревни они снова присоединились к Алессану. Тот наблюдал за таверной. Он безмолвно показал рукой на крупного гнедого коня, привязанного среди остальных лошадей у таверны. Солдатский конь. Они втроем снова вернулись назад, прошли на запад полмили и опять залегли ждать, зорко следя за дорогой. Дэвин услышал тихое позвякивание сбруи-солдатского коня, когда принца уже не было с ним рядом и все было почти кончено.

Он услыхал тихий звук, больше похожий на кашель, чем на крик. Конь испуганно всхрапнул, и Дэвин с опозданием вскочил, чтобы помочь справиться с животным. К этому моменту, однако, он увидел, что Баэрда тоже нет рядом с ним. Когда он, наконец, выкарабкался из канавы на дорогу, солдат — со знаками различия Второй роты — был мертв, а Баэрд держал его коня под уздцы. Этот человек, очевидно, получил увольнительную, судя по беспорядку его мундира, и возвращался обратно в форт у границы. Барбадиор был крупным парнем, все они были крупными, но лицо этого казалось совсем молодым при лунном свете.

Они перебросили тело через седло его коня и пошли обратно к воротам поместья Ньеволе. Было слышно, как солдаты Первой роты громко поют в особняке, куда вела полукруглая подъездная аллея. Звуки далеко разносились в тишине зимней ночи. Теперь рядом с луной появились звезды; тучи рассеивались. Баэрд стянул барбадиора с коня и прислонил к одному из столбов ворот. Алессан и Дэвин достали второго мертвеца из оврага; Баэрд привязал коня барбадиора на некотором расстоянии от дороги.

Но не слишком далеко. Его должны были позже обнаружить.

Алессан легонько прикоснулся к плечу Дэвина. Применяя свои знания, полученные от Марры, — казалось, это было несколько жизней назад, — Дэвин вскрыл два изукрашенных замка. Он был рад, что может внести свой вклад. Замки оказались вычурными, но не сложными. Высокомерный Ньеволе не слишком опасался грабителей.

Алессан и Баэрд взвалили на плечи по трупу и понесли их в усадьбу. Дэвин тихо закрыл ворота, и они пошли вперед. Но направились не к особняку. Бледный лунный свет освещал им путь по снегу к конюшням.

Тут у них возникло затруднение. Самая большая конюшня была заперта изнутри, и Баэрд молча указал на полоску света факела, виднеющуюся под двойными дверьми. Это означало наличие караульного.

Они одновременно подняли головы. При свете Видомни ясно было видно одно маленькое открытое окошко, высоко вверху с восточной стороны.

Дэвин перевел взгляд с Алессана на Баэрда, потом опять на принца. Посмотрел на тела двух уже мертвых людей.

Потом показал пальцем на окошко и на себя.

Прошло несколько долгих секунд, и Алессан утвердительно кивнул. Прислушиваясь к нестройному пению, доносящемуся из особняка, Дэвин бесшумно вскарабкался по наружной стене конюшни. При свете луны или на ощупь он находил опору для застывших на холоде рук и ног. Добравшись до окошка, он оглянулся через плечо и увидел Иларион, в этот момент поднимающуюся на востоке.

Он проскользнул внутрь на чердак. Внизу тихо заржала лошадь, и Дэвин затаил дыхание. Сердце его громко стучало, он замер на месте, прислушиваясь. Больше ничего не было слышно. В конюшне неожиданно оказалось приятно тепло. Дэвин осторожно пополз вперед и заглянул вниз.

Караульный крепко спал. Мундир его был расстегнут, и фонарь на полу рядом с ним освещал пустую бутылку вина. Наверное, ему по жребию выпало нести это скучное дежурство среди коней и соломы, подумал Дэвин.

Он беззвучно спустился по приставной лестнице. И в мигающем свете этой конюшни, среди запахов сена, животных и разлитого красного вина Дэвин впервые убил человека, всадив в горло спящему барбадиору кинжал. Не так воображал он в мечтах свои доблестные подвиги.

Ему понадобилось несколько мгновений, чтобы побороть накатившую тошноту. Это запах вина, пытался убедить он себя. И еще крови оказалось больше, чем он думал. Он насухо вытер кинжал и только потом открыл дверь своим спутникам.

— Хорошая работа, — сказал Баэрд, окинув взглядом сцену. И на мгновение опустил ладонь на плечо Дэвина.

Алессан ничего не сказал, но в колеблющемся свете Дэвин прочел в его глазах тревожное сочувствие.

Баэрд уже принялся за дело.

Они оставили караульного там, где ему предстояло сгореть. Осведомителя и солдата из Второй роты потащили к одной из хозяйственных построек. Баэрд несколько секунд внимательно изучал обстановку, не давая себя торопить, затем расположил оба тела особым образом перед дверью и подпер закрытую дверь бревном, которое, как предположил Дэвин, потом будет казаться упавшей балкой.

Пение в особняке постепенно стихало. Теперь только один пьяный голос тянул грустный припев о давно потерянной любви. Наконец и он тоже умолк.

Что послужило сигналом для Алессана. По его знаку они одновременно подожгли сухую солому и дерево в конюшне и в двух соседних постройках, в том числе и в той, где были заперты в ловушке мертвецы. Потом бросились бежать. К тому времени, как они оказались за пределами поместья Ньеволе, конюшни пылали адским пламенем. Ржали кони.

Их никто не преследовал. Да они этого и не ожидали. Алессан и Сандре очень тщательно разработали этот план еще в Феррате. Обгоревшие тела осведомителя и солдата Второй роты найдут люди Каралиуса. Наемники Первой роты сделают очевидный вывод.

Они нашли своих коней и направились на запад. Снова провели ночь на холоде, под открытым небом, по очереди неся дежурство. Все прошло очень хорошо. Казалось, все прошло так, как планировалось. Дэвин жалел лишь, что они не смогли выпустить коней. Их ржание врывалось в его тревожный сон.

Утром Алессан приобрел повозку на ферме у границы Феррата, а Баэрд поторговался и купил у дровосека партию свежесрубленных бревен. Они заплатили новую транзитную пошлину и продали бревна в первом же форте по ту сторону границы. Еще они приобрели груз зимней шерсти для продажи в Феррате, где должны были присоединиться к остальным.

Нет смысла упускать шанс заработать, сказал Алессан. У них все же есть ответственность перед компаньонами.

* * *

Тревожно много неблагоприятных событий происходило в Восточной Ладони в ту осень и зиму, которые наступили после разоблачения заговора семьи Сандрени. Сами по себе они не были крупными; но взятые вместе беспокоили и раздражали Альберико Барбадиорского до такой степени, что его помощники и посыльные стали считать свою работу физически опасной, когда обязанности вынуждали их приближаться к тирану.

Для человека, известного своим самообладанием и невозмутимостью — еще дома, в Барбадиоре, когда он был всего лишь главой не слишком знатной семьи, — Альберико той зимой отличался поразительной вспыльчивостью.

Это началось, к такому выводу пришли между собой его помощники, после того как предатель Томассо из семейства Сандрени был найден мертвым в темнице, когда за ним пришли, чтобы отвести к профессионалам. Альберико, ожидающий в комнате с орудиями пыток, впал в страшную ярость. Все караульные из Третьей роты Сифервала были казнены. В том числе и новый начальник стражи; предыдущий покончил с собой накануне ночью. Самого Сифервала вызвали обратно в Астибар из Чертандо для разговора наедине с хозяином, после чего он много часов хромал и трясся.

Ярость Альберико была почти иррациональной. Его, как решили помощники, совершенно вывело из равновесия то, что произошло в лесу. Он, несомненно, плохо выглядел; один его глаз казался каким-то странным, а походка стала своеобразной. Затем, в последовавшие дни и недели, когда местные осведомители всех трех рот начали присылать сообщения, выяснилось со всей очевидностью, что в городе Астибаре просто не поверили — или предпочли не поверить — в то, будто в лесу вообще что-то произошло, что вообще существовал какой-то заговор Сандрени.

Уж конечно, не при участии лордов Скалвайи и Ньеволе и никак не под предводительством Томассо бар Сандре. Люди во всем городе цинично отзываются обо всем этом, гласили донесения. Слишком многие знали о глубокой ненависти, разъединявшей эти три семьи. Слишком много ходило слухов о среднем сыне Сандре, предполагаемом вожаке предполагаемого заговора. Он мог выкрасть мальчика из храма Мориан, говорили в Астибаре, но заговор против тирана? Вместе с Ньеволе и Скалвайей?

Нет, город был просто слишком искушен, чтобы проглотить это. Все, кто хоть мало-мальски разбирался в географии и экономике, понимали, что в действительности происходит. Как, путем подавления этой «угрозы» со стороны трех из пяти самых крупных землевладельцев дистрады, Альберико просто создает прозрачное прикрытие для захвата земель, который иначе ничем не оправдан.

Разумеется, всего лишь совпадение, что поместья Сандрени находятся в центре, фермы Ньеволе — на юго-западе вдоль границы с Ферратом, а виноградники Скалвайи образуют богатейший пояс на севере, где выращивают лучший виноград для голубого вина. Чрезвычайно удобный заговор, соглашались во всех тавернах и кавницах.

И к тому же все до единого заговорщики погибли за одну ночь. Что за быстрое правосудие! Какие веские доказательства против них собраны? Среди Сандрени оказался осведомитель, как было объявлено. Он умер. Разумеется. Томассо бар Сандре возглавлял заговор, говорили им. Он тоже, к величайшему прискорбию, умер.

Все четыре провинции Восточной Ладони, с Астибаром во главе, выражали горькое, саркастическое недоверие. Их можно было покорить, придавить тяжелым барбадиорским каблуком, но нельзя лишить разума или сделать слепыми. Они умеют распознать интриги тирана.

Томассо бар Сандре в роли ловкого, смертельно опасного заговорщика? Астибар, переживающий экономические потрясения от конфискаций и ужасы казней, все еще находил в себе силы издеваться. А затем пришел первый из насмешливо-злобных стишков с запада — из самой Кьяры, — написанный, как утверждали некоторые, самим Брандином, но, скорее, заказанный одному из поэтов, роящихся вокруг его двора. Стишки были пасквилем, обвиняющим Альберико в том, что он видит заговоры в каждом сельском дворе и использует их как предлог для захвата домашней птицы и огородов по всей Восточной Ладони. Еще в них имелись многочисленные, не слишком завуалированные инсинуации сексуального характера.

Эти стишки, расклеенные на всех стенах города, а потом в Тригии, Чертандо и Феррате, барбадиоры срывали почти сразу же, как только они появлялись. К несчастью, это были запоминающиеся стихи, и людям достаточно было прочесть или услышать их всего лишь раз.

Позже Альберико вынужден был признаться самому себе, что отчасти потерял контроль над собой. Он также признал, что большая доля его ярости коренилась в страстном негодовании и порождалась страхом.

Ведь действительно имел место заговор этого жеманного Сандрени. Они чуть не убили его в том проклятом охотничьем домике в лесу.

На этот раз тиран говорил чистую правду. Никакого притворства или обмана. Он имел все основания требовать правосудия. Но у него не было признания, свидетеля, вообще никаких доказательств. Ему необходим был живой осведомитель. Или Томассо. Томассо был нужен ему живым. В ту первую ночь в его сны то и дело врывались яркие картинки: сын Сандре, связанный и обнаженный, согнутый в соблазнительную позу на одном из механизмов.

Вследствие необъяснимой смерти извращенца и единодушных известий из всех провинций о том, что никто не верит ни единому слову о заговоре, Альберико отказался от своего первоначального, тщательно отмеренного ответа на него.

Конечно, земли были конфискованы, но, кроме того, все живые члены трех семей были найдены и преданы смерти на колесах в Астибаре. Он не ожидал, что их окажется так много, когда отдавал этот приказ. Вонь стояла ужасная, а некоторые из детей оставались в живых на колесе неслыханно долго. Это не давало сосредоточиться на государственных делах чиновникам в кабинетах над Большой площадью.

Он повысил налоги в Астибаре и впервые ввел транзитные пошлины для купцов, переезжающих из одной провинции в другую, наряду с уже существующей пошлиной за переход из Восточной в Западную Ладонь.

Более того. Половину богатого урожая зерна с земель Ньеволе быстро переправили домой, в Барбадиор. Для предприятия, задуманного в гневе, считал он, это была удачная находка. Цена на зерно в Империи тут же упала, что нанесло урон двум самым старинным соперникам его семьи и в то же время снискало ему огромную популярность у народа. Пусть даже с народом в Барбадиоре никто не считался.

В то же время здесь, на Ладони, Астибар был вынужден ввозить больше, чем когда-либо, зерна из Чертандо и Феррата, а с введением новых налогов Альберико предстояло получить значительную выгоду и от вздутых цен на зерно.

Он мог бы умерить свой гнев, даже радоваться, наблюдая за всеми этими последствиями, если бы не мелкие неприятности.

Во-первых, его солдаты начали волноваться. С ростом трудностей возросло и напряжение; все чаще случались стычки. Особенно в Тригии, где сопротивление всегда было больше. Наемники потребовали повышения платы, как и следовало ожидать. А если он повысит им плату, на это уйдет почти все, что он мог получить от конфискаций и новых поборов.

Он послал письмо домой, императору. Первую просьбу за два года. Вместе с ящиком астибарского голубого вина — из принадлежащих теперь ему поместий на севере — он еще раз отправил настоятельную просьбу принять его под эгиду Империи. Что означало бы субсидию для его наемников из казначейства Барбадиора или даже отправку имперских войск под его командование. Как всегда, он подчеркнул ту роль, которую он сыграл в одиночку, преградив путь экспансии игратян на этом опасном полуострове. Возможно, он начал свою карьеру здесь как самонадеянный авантюрист, признавался он, в изящном, по его мнению, предложении, но, став старше и мудрее, он теперь желает более прочно связать себя со своим императором и быть ему более полезным, чем прежде.

Что касается его желания стать императором и стремления самому набросить на свои плечи императорскую мантию — пусть и с опозданием, — ну, о таких вещах ведь не обязательно писать в письме?

Вместо ответа он получил элегантную драпировку на стену из дворца императора, благодарность за верноподданнические чувства и вежливое выражение сожаления по поводу того, что внутренние обстоятельства не позволяют удовлетворить его просьбу о финансировании. Как обычно. Его сердечно приглашали отплыть домой, где его ждет подобающий ему почет, и оставить утомительные проблемы этой далекой заморской страны эксперту по колониям, которого назначит император.

Это тоже было обычным. Отдай свою новую территорию императору. Отдай свою армию. Приезжай домой, где в твою честь устроят пару парадов, а потом занимайся охотой и трать деньги на взятки и на охотничье снаряжение. Жди, пока император умрет, не назвав преемника. Потом пускай в ход кинжал, или тебя самого зарежут при попытке занять его место.

Альберико выразил в своем ответе искреннюю благодарность, глубокие сожаления и послал еще один ящик вина.

Вскоре после этого, в конце осени, многие из солдат недовольной, впавшей в немилость Третьей роты подали в отставку и сели на припозднившийся с отплытием в сезон корабль. Командиры Первой и Второй рот выбрали ту же неделю — чистое совпадение, конечно, — чтобы официально подать новое требование о повышении платы и как бы мимоходом напомнить ему о прошлых обещаниях раздать наемникам земли. Начиная, деликатно предложили они, с командиров.

Он бы хотел приказать удавить этих двоих. Хотел бы поджарить их жадные, пропитанные вином мозги взрывом собственных чар. Но не мог позволить себе сделать это; и вдобавок использование своей магии все еще стоило ему большого напряжения после той встречи в лесу, которая чуть не погубила его.

Той встречи, в которую никто на полуострове даже не верил.

Вместо этого он улыбнулся обоим командирам и доверительно признался, что уже мысленно отмерил значительную часть только что конфискованных земель Ньеволе для одного из них. Сифервал, сказал он скорее печально, чем гневно, сошел с дистанции из-за поведения его собственных солдат, но вы двое — это будет трудный выбор. Он будет пристально наблюдать за ними некоторое время и объявит о своем решении в должное время.

Как скоро наступит это время, нельзя ли поточнее, настаивал Каралиус, командир Первой роты.

В самом деле, он мог бы убить этого человека, пока тот стоит здесь, со шлемом под мышкой, с лицемерно опущенным взглядом, демонстрируя почтительность.

— О, возможно, весной, — непринужденно ответил он, словно такие вопросы не должны иметь слишком большого значения для людей доброй воли.

Побыстрее было бы лучше, мягко возразил Гранчиал, командир Второй роты. Альберико позволил своему взгляду отразить некоторую долю тех чувств, которые сейчас испытывал. Всему есть предел.

— Это позволило бы нам, кого бы вы ни выбрали, успеть должным образом обработать землю перед весенними посадками, — поспешно объяснил Гранчиал. Несколько встревоженный, как ему и следовало.

— Возможно, вы правы, — ответил Альберико с непроницаемым выражением лица. — Я над этим подумаю. Между прочим, — прибавил он, когда они уже были у двери. — Каралиус, не будешь ли так любезен прислать ко мне этого твоего весьма расторопного молодого капитана? Того, с раздвоенной черной бородкой. У меня есть особое, конфиденциальное задание, для которого нужен человек с его очевидными достоинствами. — Каралиус замигал и кивнул.

Важно, очень важно не позволить им стать слишком самоуверенными, размышлял он после их ухода, и ему удалось успокоиться. В то же время только настоящий глупец ссорится со своими войсками. Тем более если у него имеются планы в конце повести их домой. Предпочтительно по приглашению императора, но необязательно. Нет, совершенно необязательно.

После дальнейших размышлений в этом направлении он все же повысил налоги в Тригии, Чертандо и Феррате, приведя их в соответствие с новыми налогами Астибара. Еще он послал курьера к Сифервалу, командиру Третьей роты, стоящей в горах Чертандо, и похвалил его за успехи в сохранении спокойной обстановки в этой провинции.

Их надо пороть, а потом задабривать. Пусть они тебя боятся и знают, что могут сделать себе состояние, если ты к ним достаточно благосклонен. Все дело в равновесии.

К несчастью, с равновесием на Восточной Ладони постоянно случались мелкие неприятности по мере того, как осень переходила в необычайно холодное начало зимы.

Какой-то проклятый поэт в Астибаре выбрал этот сырой и дождливый сезон, чтобы расклеивать по стенам свои элегии покойному герцогу Астибарскому. Герцог умер в ссылке, он был главой семейства заговорщиков, большую часть которых к тому времени уже казнили. Восхвалявшие его стихи сильно отдавали государственной изменой.

Но возникли трудности. Все до одного писатели, схваченные во время первого рейда по кавницам, отрицали свое авторство, а после второго рейда — получив время на подготовку — каждый заявлял, что именно он написал эти стихи.

Некоторые советники требовали всех их вздернуть на колеса, но Альберико обдумывал более важный вопрос: заметное отличие его двора от двора игратян. На Кьяре поэты сражались за право появиться перед Брандином, дрожали как щенки от малейшего слова похвалы из его уст. Они сочиняли экзальтированные оды тирану и оскорбительные, обидные пасквили на Альберико по заказу. Здесь, на Восточной Ладони, все поэты казались потенциальными возмутителями черни. Врагами государства.

Альберико подавил свой гнев, похвалил техническое совершенство стихов и отпустил захваченных в обоих рейдах. Тем не менее сначала он со всей доступной ему благожелательностью высказал пожелание прочесть столь же талантливые стихи на любую из сатирических тем, связанных с Брандином Игратским. Он даже выдавил из себя улыбку. Он был бы очень рад прочесть такие стихи, сказал Альберико, спрашивая себя, способен ли хоть один из этих проклятых писак, при всей их надменности, понять его намек.

И ведь никто не понял. Вместо этого на третье утро на всех стенах города появилась новая поэма. Посвященная Томассо бар Сандре. Она оплакивала его смерть и утверждала — невероятно! — что его извращенная сексуальность была сознательно выбранным путем, живой метафорой его побежденной, порабощенной страны, извращенной ситуации в Астибаре под властью тирании.

После этого у Альберико не осталось выбора, когда он понял, что хотел сказать поэт. Уже не затрудняя себя допросами, он приказал в тот же день вытащить наугад десяток поэтов из кавниц и еще до заката вздернуть их на колеса с перебитыми костями и отрезанными руками среди все еще многочисленных тел членов семей заговорщиков. Потом на месяц закрыл все кавницы. Больше стихов не появлялось.

В Астибаре. Но в тот вечер, когда на базарной площади в Тригии было объявлено о новых налогах, черноволосая женщина покончила с собой, спрыгнув с одного из семи мостов в знак протеста против этих мер. Перед прыжком она произнесла речь и оставила после себя — только боги ведают, как оно к ней попало, — полное собрание «Элегий Сандрени» из Астибара. Никто не знал, кто она такая. Ледяную воду реки обшарили в поисках ее тела, но так и не нашли. В Тригии реки текут быстро, с гор до восточного моря.

Эти стихи распространились по всей провинции в течение двух недель и пересекли границу Чертандо и южного Феррата еще до первого зимнего снегопада.

Брандин Игратский прислал в Астибар элегантно закутанного в мех курьера с элегантно сформулированной похвалой в адрес «Элегий», называя их первой приличной творческой работой, дошедшей до него с барбадиорских территорий. И передал Альберико свои самые искренние поздравления.

Альберико в ответ послал вежливые изъявления благодарности и предложил поручить одному из своих талантливых новых стихотворцев написать поэму о славной жизни и подвигах в битве принца Валентина ди Тиганы.

Благодаря заклятию игратянина он знал, что один лишь Брандин сможет прочесть это последнее слово, но только Брандин его и интересовал.

Альберико уже полагал, что выиграл этот поединок, но почему-то самоубийство женщины в Тригии сильно подействовало ему на нервы. Этот поступок был чересчур демонстративным, он возвращал страну к насилию того первого года, после его высадки на эту землю. Положение так долго оставалось спокойным, и столь резкий поступок, да еще публичный, ничего хорошего не обещал. Он даже ненадолго задумался, не отменить ли новые налоги, но это было бы слишком похоже на уступку, а не на проявление доброй воли. Кроме того, ему все еще нужны были деньги для армии. Из дома приходили вести, что император все больше сдает, что его все реже видят на публике. Альберико понимал, что ему необходимо ублажать своих наемников.

В середине зимы он принял решение отдать Каралиусу в награду половину бывших земель Ньеволе.

В ту ночь, когда об этом объявили официально — сначала в войсках, потом громко прочитали указ на Большой площади Астибара, — в семейном поместье Ньеволе дотла сгорела конюшня и несколько хозяйственных построек.

Альберико приказал Каралиусу немедленно провести расследование, но через день пожалел об этом. Среди тлеющих руин нашли два тела, придавленных упавшей балкой, которая перегородила дверь. Одно из них принадлежало осведомителю, работавшему на Гранчиала, командира Второй роты. Вторым оказался солдат той же Второй роты.

Каралиус тут же вызвал Гранчиала на дуэль в любое время и в любом месте по выбору последнего. Гранчиал немедленно назвал время и место. Альберико быстро дал понять, что уцелевший в этой схватке будет казнен на колесе. Ему удалось предотвратить дуэль, но оба командира с этого момента перестали другом с другом разговаривать. Между солдатами обеих рот возникало множество мелких стычек, а одна, в Тригии, оказалась не столь уж мелкой, после нее осталось пятнадцать убитых и вдвое больше раненых.

Местных осведомителей находили мертвыми в дистраде Феррата, распятыми на колесах от повозок фермеров в насмешку над правосудием тирана. Нельзя было даже отомстить — это означало бы признать, что эти люди были осведомителями.

В Чертандо двое солдат из Третьей роты Сифервала не явились на дежурство, исчезли в заснеженных полях; такое произошло впервые. Сифервал сообщил в докладе, что местные женщины, по-видимому, к этому не причастны. Эти солдаты были очень близкими друзьями. Командир Третьей роты выдвинул очевидную, но неприятную гипотезу.

К концу зимы Брандин Игратский прислал еще одного разодетого посланца с очередным письмом. В нем он многословно благодарил Альберико за его предложение предоставить стихи и выражал готовность с удовольствием прочесть их. Он также официально попросил прислать шесть женщин из Чертандо, столь же молодых и красивых, как та, которую Альберико столь любезно позволил ему захватить на Восточной Ладони несколько лет назад, чтобы пополнить ими сейшан. Непонятно, каким образом это послание приобрело непростительно широкую известность.

Смех был убийственным.

Чтобы его заглушить, Альберико приказал Сифервалу схватить шесть старух в юго-западном Чертандо. Он приказал завязать им глаза и связать по рукам и ногам, а потом посадить под курьерским флагом на засыпанной снегом границе Нижнего Корте между фортами Синаве и Форезе. Он велел Сифервалу привязать к одной из них письмо, в котором просил Брандина подтвердить получение новых наложниц.

Пускай его ненавидят. Лишь бы боялись.

На обратном пути на восток от границы, сообщал Сифервал в своем докладе, он последовал указаниям своего осведомителя и нашел двух сбежавших солдат, которые жили вдвоем на брошенной ферме. Их казнили на месте, причем одного из них — соответствующего, как доложил Сифервал, — сначала кастрировали, чтобы он умер так же, как и жил. Альберико прислал свои поздравления.

Тем не менее это была беспокойная зима. С ним постоянно что-то случалось, события не подчинялись его воле. Поздно ночью, а потом и в другое время суток, и тем чаще, чем слышнее становился на Ладони отдаленный ропот весны, Альберико ловил себя на мыслях о девятой провинции, которую еще никто не контролировал, той, которая лежала прямо по другую сторону бухты. Сенцио.

* * *

В том, что говорил сероглазый купец, было много правды. Хотя Эточио нехотя соглашался с ним, он жалел, что этот парень не выбрал другую придорожную таверну для своего полуденного отдыха. Беседа в зале принимала опасное направление. Боги Триады свидетели, на главной дороге между Астибаром и Ферратом полно барбадиорских наемников. Если один из них заглянет сюда сейчас, то маловероятно, чтобы он согласился списать направление этой беседы за счет простого весеннего избытка энергии. Эточио может на месяц лишиться лицензии. Он нервно поглядывал на дверь.

— А теперь двойное налогообложение! — с горечью говорил худой человек, запуская пальцы в волосы. — После такой зимы? После того, что он сделал с ценами на зерно? Мы платим на границе, а теперь еще и у городских ворот, и где же прибыль, во имя Мориан?

По залу пронесся одобрительный ропот. В зале, где полно путешествующих купцов, можно ожидать подобного одобрения. Но это опасно. Не один Эточио, разливающий напитки, поглядывал на дверь. Молодой парень, прислонившийся к стойке бара, оторвал глаза от своего хрустящего бутерброда с куском деревенского сыра и с неожиданным сочувствием взглянул на него.

— Прибыль? — саркастически переспросил торговец шерстью из Феррата. — Какое дело барбадиорам до нашей прибыли?

— Вот именно! — Серые глаза оживленно вспыхнули. — Насколько я слышал, он только и мечтает выжать из Ладони все, что можно, чтобы подготовиться к захвату тиары императора у себя в Барбадиоре.

— Ша! — тихо вырвалось у Эточио, который не смог сдержаться. Он быстро глотнул из кружки собственного пива, что с ним случалось редко, и прошел вдоль бара, чтобы закрыть окно. Жаль, потому что за окном сиял чудесный весенний день, но разговор становился неуправляемым.

— Не успеете опомниться, — говорил худой торговец, — как он просто пойдет и захватит всю нашу остальную землю, он уже начал это делать в Астибаре. Хотите пари, что через пять лет мы все станем слугами или рабами?

В ответ на это высказывание раздался чей-то презрительный смех, перекрывший хор возмущенных голосов. Присутствующие внезапно замолчали, и все повернулись к человеку, которого развеселило подобное замечание. Лица были мрачными. Эточио нервно вытер и без того чистую стойку бара перед собой.

Воин из Кардуна еще долго смеялся, словно не замечал устремленных на него взглядов. Его черное, резко очерченное лицо выражало искреннее веселье.

— Что тебя так рассмешило, старик? — холодно спросил сероглазый.

— Ты, — весело ответил старый карду. Его улыбка напоминала оскал черепа. — Вы все. Никогда не видел столько слепцов в одной комнате.

— Потрудись объяснить поточнее, что это значит? — прохрипел торговец шерстью из Феррата.

— Вам нужны объяснения? — пробормотал карду, издевательски широко раскрыв глаза. — Ну хорошо. Зачем, во имя ваших богов, или моих, или его, Альберико станет превращать вас в рабов? — Он ткнул костлявым пальцем в торговца, который уставился на этот палец. — Если он попытается это сделать, то здесь, на Восточной Ладони, насколько я понимаю, еще остались мужчины, хоть и мало, которые могут воспротивиться этому. Могут даже взбунтоваться! — Он произнес последние слова преувеличенно таинственным шепотом заговорщика.

Потом откинулся назад, снова рассмеявшись собственному остроумию. Больше никто не смеялся. Эточио нервно взглянул на дверь.

— С другой стороны, — продолжал карду, все еще смеясь, — если он просто выжмет вас досуха при помощи налогов, поборов и конфискаций, то добьется абсолютно того же самого, не разозлив никого настолько, чтобы люди могли что-то предпринять. Говорю вам, господа, — тут он сделал большой глоток из своей кружки с пивом, — Альберико Барбадиорский — умный человек.

— А ты, — произнес сероглазый мужчина, перегнувшись через свой стол и ощетинившись от гнева, — наглый, самонадеянный чужестранец!

Улыбка карду погасла. Он в упор посмотрел на сероглазого, и Эточио вдруг очень обрадовался, что кривой меч воина спрятан под стойкой бара вместе с остальным оружием.

— Я здесь уже тридцать лет, — тихо произнес черный человек. — Почти столько же, сколько ты прожил на свете, держу пари. Я охранял караваны купцов на дорогах, еще когда ты мочился в кроватку по ночам. И если я чужестранец, то Кардун все еще свободная страна, насколько я слышал. Мы отразили нападение захватчика, чего не может сказать никто здесь, на Ладони!

— У вас была магия! — внезапно выпалил молодой парень у бара, перекрывая поднявшийся гневный гомон голосов. — А у нас нет! Это единственная причина! Единственная!

Карду повернулся к юноше, презрительно кривя губы.

— Если тебе хочется убаюкивать себя по ночам мыслью о том, что все дело в этом, тогда вперед, молодой человек. Может быть, это поможет тебе смириться с уплатой новых налогов нынешней весной или с голодом, потому что осенью зерна не будет. Но если хочешь знать правду, я тебе ее предоставлю бесплатно.

Шум стих, пока он говорил, но многие вскочили, гневно уставившись на карду.

Оглядев зал, словно считал юношу у бара не стоящим его внимания, он очень ясно произнес:

— Мы нанесли поражение Брандину Игратскому, когда он вторгся к нам, потому что Кардун сражался, как одна страна. Как единое целое. А ваши провинции Альберико и Брандин победили потому, что вы были слишком заняты своими пограничными ссорами друг с другом или тем, кто — принц или герцог — возглавит вашу армию, или который жрец или жрица благословит ее, или кто будет сражаться в центре, а кто справа, и где произойдет сражение, и кого боги любят больше. Ваши девять провинций сдались чародеям одна за другой, палец за пальцем. Их переломали, словно цыплячьи кости. Я всегда считал, — протянул он в наступившей тишине, — что лучше всего драться рукой, сжатой в кулак.

И он лениво махнул Эточио рукой, требуя еще выпить.

— Будь проклята твоя наглая кардунская шкура, — сдавленным голосом произнес сероглазый человек. Эточио за стойкой бара повернулся и посмотрел на него. — Будь ты навсегда проклят и погружен во тьму Мориан за то, что ты прав!

Этого Эточио не ожидал, как и все остальные слушатели. Настроение стало мрачно-задумчивым. И еще более опасным, понял Эточио, совершенно не соответствующим яркому весеннему дню, радостному теплу вернувшегося солнца.

— Но что мы можем сделать? — жалобно спросил молодой парень у бара, ни к кому конкретно не обращаясь.

— Проклинать, пить и платить налоги, — с горечью ответил торговец шерстью.

— Должен сказать, что мне вас всех жаль, — самодовольным тоном произнес одинокий торговец из Сенцио. Это было неразумным замечанием. Даже Эточио, известный тем, что его нелегко завести, почувствовал раздражение.

Молодой человек у бара положительно впал в ярость.

— Ты! Какое ты имеешь право… — Он в ярости застучал по стойке бара и что-то нечленораздельно забормотал. Пухлый торговец из Сенцио улыбнулся высокомерной улыбкой, в свойственной им всем манере.

— Действительно, какое право! — Ледяные серые глаза уставились на наглого торговца. — Совсем недавно я видел, как торговцы Сенцио так глубоко засовывали руки в карманы, чтобы заплатить пошлину и востоку, и западу, что даже не в состоянии были вынуть свое снаряжение, чтобы доставить удовольствие женам!

Громкий, грубый взрыв хохота приветствовал это замечание. Даже старый карду слабо улыбнулся.

— А я знаю, — ответил покрасневший торговец, — что губернатор Сенцио — один из нас, а не прибыл из Играта или Барбадиора.

— А что случилось с герцогом? — резко спросил купец из Феррата. — Вы в Сенцио настолько трусливы, что ваш герцог уступил свою власть губернатору, чтобы не огорчать тиранов. И вы этим гордитесь?

— Гордится? — насмешливо переспросил худой купец. — У него нет времени гордиться. Он слишком занят тем, что смотрит то в одну сторону, то в другую и выбирает, посланнику которого из тиранов предложить свою жену!

Снова раздался взрыв хриплого, горького смеха.

— Для побежденного у тебя злой язык, — холодно ответил сенцианец. Смех прекратился. — Откуда ты, если так резво издеваешься над мужеством других людей.

— Из Тригии, — спокойно ответил тот.

— Из оккупированной Тригии, — злобно поправил сенцианец. — Побежденной Тригии. С барбадиорским губернатором.

— Мы пали последними, — возразил тригиец чересчур вызывающе. — Борифорт продержался дольше, чем все остальные.

— Но он пал, — отрезал сенцианец, теперь уверенный в своем преимуществе. — Я бы не спешил так с рассуждениями насчет чужих жен. После всех тех историй, которые дошли до нас о том, что здесь вытворяли барбадиоры. И еще я слышал, что большинство ваших женщин не так уж сопротивлялись.

— Закрой свой грязный рот! — оскалился тригиец, вскакивая. — Закрой, не то я заткну его навсегда, лживый сенцианский бродяга!

Поднялся страшный шум, громче, чем раньше. Эточио попытался восстановить порядок и яростно зазвонил в колокольчик над стойкой бара.

— Хватит! — проревел он. — Успокойтесь, не то вы все сейчас вылетите отсюда!

Это была суровая угроза, и все утихли.

В наступившей тишине снова раздался сардонический смех кардунского воина. Он уже встал с места. Бросил монеты на стол в уплату по счету и, все еще смеясь, оглядел зал с высоты своего роста.

— Видите, что я имею в виду? — пробормотал он. — Все эти спички-мизинчики тычут друг в друга. Вы этим всегда занимались, не так ли? И полагаю, что так будет и впредь. До тех пор, пока здесь не останется ничего, кроме Барбадиора и Играта.

Он подошел к бару за своей саблей.

— Ты, — внезапно окликнул его сероглазый тригиец, когда Эточио подавал воину его кривую саблю в ножнах.

Карду медленно обернулся.

— Ты умеешь пользоваться этой штукой так же хорошо, как своим языком? — спросил тригиец.

Губы карду раздвинулись в жестокой улыбке.

— Раза два она становилась красной.

— Ты сейчас на кого-нибудь работаешь?

Карду оценивающим, оскорбительным взглядом окинул говорившего:

— Куда ты направляешься?

— Я только что изменил свой план, — ответил тот. — В Феррате ничего не заработаешь. С их двойной пошлиной. Думаю, мне придется отправиться дальше. Я тебе заплачу обычную цену за охрану, мы поедем на юг, в горные районы Чертандо.

— Там неспокойно, — задумчиво пробормотал карду.

Лицо тригийца насмешливо скривилось.

— А зачем ты мне понадобился, как ты считаешь? — спросил он.

Через секунду карду улыбнулся в ответ.

— Когда едем? — спросил воин.

— Уже уехали, — ответил тригиец, поднимаясь и расплачиваясь по счету. Он забрал собственный короткий меч, и они вышли вместе. Когда открылась дверь, в комнату на несколько мгновений ворвался ослепительный солнечный свет.

Эточио надеялся, что после их ухода разговоры утихнут. Но этого не произошло. Юноша у бара пробормотал что-то насчет объединения в единый фронт — замечание, которое было бы просто безумным, если бы не было таким опасным. К несчастью, с точки зрения Эточио, во всяком случае, это замечание услышал торговец шерстью из Феррата, а настроение в зале к тому моменту стало уже таким приподнятым, что эту тему стали развивать.

Это продолжалось весь день, даже после ухода парня. И в тот вечер, уже при совершенно других посетителях, Эточио поразил сам себя, вмешавшись в спор о знатности предков между астибарским торговцем винами и еще одним сенцианцем. Он сказал то же, что говорил карду — насчет девяти тонких пальцев, которые сломали по одному, потому что они так и не сумели сжаться в кулак. Этот аргумент ему был понятен; в собственных устах он звучал разумно. Он заметил, что мужчины закивали еще до того, как он закончил говорить. Это была необычная реакция, она ему льстила: на Эточио редко обращали внимание, разве что тогда, когда он выкрикивал в таверне время.

Ему очень понравилось это новое ощущение. В последующие дни он поднимал этот вопрос всякий раз, когда представлялся случай. Впервые в жизни Эточио начал завоевывать репутацию думающего человека.

К несчастью, однажды летним вечером его услышал барбадиорский наемник, стоящий у открытого окна. Они не отняли у него лицензию. Они арестовали Эточио и казнили его на колесе возле собственной таверны, засунув ему в рот отрубленные кисти рук.

Но к тому времени очень многие уже слышали эти рассуждения. Очень многие в ответ на услышанное утвердительно кивали.

* * *

Дэвин присоединился к остальным примерно в миле к югу и таверны на перекрестке, на пыльной дороге, ведущей в Чертандо. Они его ждали. Катриана ехала на первой повозке одна, йо Цэвин вскочил на вторую и сел рядом с Баэрдом.

— Кипят, как кастрюля с кавом, — весело сказал он в ответ на насмешливый взгляд Баэрда из-под приподнятых бровей. Алессан ехал верхом рядом с повозкой. При нем был меч, как заметил Дэвин. Лук Баэрда лежал в повозке, за его сиденьем, достать его можно было одним быстрым движением. Дэвин несколько раз за шесть месяцев имел возможность убедиться, насколько быстро Баэрд его достает. Алессан улыбнулся ему, он ехал с непокрытой головой в ярком свете послеполуденного солнца.

— Как я понимаю, ты немного помешал в этой кастрюле после нашего ухода?

Дэвин ухмыльнулся.

— Много мешать не понадобилось. Вы двое разыгрываете теперь эту сцену, как профессиональные актеры.

— Ты тоже, — заметил герцог, скачущий по другую сторону от повозки. — Особенно я сегодня восхищался твоим праведным гневом. Мне показалось, что ты сейчас в меня чем-нибудь запустишь.

Дэвин ему улыбнулся. Белые зубы Сандре ослепительно сверкнули на фоне невероятно черной кожи.

«Не надейтесь, что вы нас узнаете», — сказал тогда Баэрд, когда они расставались в лесу Сандрени полгода назад. Так что Дэвин был подготовлен. Но не в достаточной степени.

Преображение самого Баэрда сбивало с толку, но было довольно умеренным: он отрастил короткую бородку и убрал подложенные плечи из камзола. И стал не таким массивным, как Дэвину сначала показалось. Он также немного изменил цвет волос: из ярко-желтых они стали темно-каштановыми, по его словам, приобрели естественный цвет. Глаза его теперь тоже стали карими, а не ярко-голубыми, как раньше.

Однако преображение Сандре д'Астибара было полным. Даже Алессан, который, очевидно, за долгие годы должен был привыкнуть к подобным вещам, тихо свистнул, когда увидел герцога в первый раз. Поразительно, но Сандре превратился в стареющего черного воина из Кардуна, страны за северным морем. Люди этого типа, как слышал Дэвин, часто встречались на дорогах Ладони лет двадцать-тридцать назад, в те дни, когда купцы ездили только большими компаниями, а кардунские воины с их грозными кривыми саблями пользовались большим спросом для защиты от грабителей.

Каким-то сверхъестественным образом, со сбритой бородой и окрашенными в темно-серый цвет седыми волосами, худое черное лицо Сандре в точности соответствовало лицу кардунского наемника. Баэрд объяснил, что он сразу же заметил это сходство, как только увидел герцога при дневном свете. Это и подсказало ему почти идеальную маскировку.

— Но каким образом? — ахнул тогда Дэвин.

— Притирки и настойки, — рассмеялся Алессан.

Баэрд позже объяснил, что они с принцем провели несколько лет в Квилее после падения Тиганы. Такого рода маскировка — окрашивание кожи и волос и даже изменение оттенка глаз — к югу от гор была очень важным и доведенным до совершенства искусством. Она играла главную роль в мистериях матери-богини и в менее тайных ритуалах официального театра, а также центральные, сложные роли в бурной истории религиозных войн Квилеи.

Баэрд не сказал, что они с Алессаном там делали или как он научился этому тайному искусству и достал для него все необходимое.

Катриана тоже этого не знала, и Дэвин почувствовал себя немного лучше. Они однажды спросили Алессана и впервые за все время получили ответ, который за осень и зиму стал для них привычным.

— Весной, — ответил им Алессан. Весной многое прояснится, так или иначе. Они приближаются к чему-то важному, но пока придется подождать. Он не собирается обсуждать это сейчас. До весенних дней Поста они покинут свой привычный маршрут Астибар — Тригия — Феррат и отправятся на юг, через просторы пшеничных полей Чертандо. И в этот момент, сказал Алессан, многое может измениться. Так или иначе, повторил он.

Он не улыбнулся, произнося эти слова, хотя у него всегда была наготове улыбка.

Дэвин вспомнил, как Катриана тряхнула волосами с понимающим, почти сердитым выражением голубых глаз.

— Это Альенор, да? — спросила она обвиняющим тоном. — Эта женщина из замка Борсо?

Губы Алессана изогнулись удивленно, а потом насмешливо.

— Нет, дорогая, — ответил он. — Мы остановимся в Борсо, но это не имеет к ней никакого отношения. Если бы я не знал, что твое сердце принадлежит одному лишь Дэвину, я бы сказал, что в твоем голосе звучит ревность, моя дорогая.

Шутка возымела желаемый эффект. Катриана в гневе выбежала, а Дэвин, почти столь же смущенный, быстро сменил тему. Алессан умел так действовать на людей. За дающейся ему без усилий учтивостью и искренней дружбой существовала грань, которую они научились не переступать. Если он редко бывал резким, то его шутки — всегда первый показатель самоконтроля — больно жалили. Даже герцог обнаружил, что лучше не требовать от Алессана ответов на некоторые вопросы. В том числе и на этот, как выяснилось: когда они спросили Сандре, он ответил, что знает так же мало, как и они, насчет того, что произойдет весной.

Размышляя над этим, по мере того как осень уступала место зиме, Дэвин ясно понимал, что Алессан — принц страны, которая с каждым днем умирает еще немного. При этих обстоятельствах, решил он, удивительно не существование таких мест, куда им вход заказан, а скорее то, как далеко они могут углубиться, пока не достигнут недоступных внутренних областей.

В ту долгую зиму, в числе прочего, Дэвин научился терпению. Он учил себя удерживаться от вопросов до подходящего момента или совсем их не задавать и пытаться самому найти ответы. Если для полного знания надо ждать весны, то он подождет. А тем временем он со страстью, которую в себе и не подозревал, с головой окунулся в то, чем они занимались.

В его собственное сердце вонзился клинок в ту звездную, осеннюю ночь в лесу Сандрени.

Он представления не имел, чего ожидать, когда через пять дней они отправились на запряженной лошадьми повозке Ровиго и еще с тремя конями в сторону Феррата, увозя кровать и множество вырезанных из дерева изображений Триады. Тачио написал Ровиго, что может продать астибарские культовые изображения с большой прибылью купцам из Западной Ладони. Особенно учитывая то, что, как узнал Дэвин, предметы искусства, изображающие Триаду, пошлинами не облагались: часть политики чародеев, чтобы умиротворить и нейтрализовать священнослужителей.

Дэвин многое узнал о торговле в ту осень и зиму, а также о некоторых других вещах. Со своим заново и трудно обретенным терпением он молча слушал, как перебрасываются идеями Алессан и герцог во время долгой дороги, превращая грубые угли замыслов в ограненные алмазы совершенных планов. И хотя в своих собственных снах по ночам видел, как поднимает армию и освобождает Тигану, потом штурмует легендарные стены гавани Кьяры, он быстро понял — на холодных дорогах в дневное время, — что их подход будет совершенно другим.

Именно поэтому, собственно говоря, они до сих пор находились на востоке, а не на западе, и делали все, что могли, при помощи небольших, сверкающих алмазов — планов Алессана и Сандре, чтобы нарушить спокойствие во владениях Альберико. Однажды Катриана призналась ему, когда, по какой-то причине, сочла его достойным разговора с ней, что Алессан действует гораздо агрессивнее, чем в прошлом году, когда она к ним присоединилась; Дэвин высказал предположение, что это можно отнести за счет влияния Сандре. Катриана отрицательно покачала головой. Она считала, что отчасти это может быть правдой, но есть что-то еще, новая настоятельная необходимость, источника которой она не понимала.

Узнаем весной, пожал плечами Дэвин. Она с гневом взглянула на него, словно ее лично оскорбила его невозмутимость.

Однако именно Катриана предложила самый агрессивный план в начале зимы: она инсценировала самоубийство в Тригии. Да еще и оставила на мосту подборку стихов, написанных тем молодым поэтом о Сандрени. Его звали Адриано, сообщил им Алессан, непривычно подавленный: его имя оказалось в присланном Ровиго списке тех поэтов, которых наугад схватили и казнили на колесах, когда Альберико мстил за эти стихи. Алессана неожиданно очень опечалила эта новость.

В письме Ровиго содержалась и другая информация, кроме обычных подробностей, касающихся торговли. Оно ждало их в таверне на севере Тригии, которая служила почтовым ящиком для многих купцов на северо-востоке. Они направлялись на юг, распространяя всевозможные слухи о беспорядках среди солдат. В последнем отчете Ровиго уже во второй раз высказывал предположение, что налоги снова неизбежно будут повышены, чтобы удовлетворить новые требования наемников увеличить им плату. Сандре, который поразительно предугадывал ход мыслей тирана, с ним согласился.

После ужина, когда они остались одни у очага, Катриана изложила свое предложение. Дэвин едва мог поверить: он видел, какие высокие мосты в Тригии и как стремительно несется под ними река. И к тому времени уже наступила зима, с каждым днем становилось все холоднее.

Алессан, все еще огорченный новостями из Астибара и, очевидно, думающий так же, как и Дэвин, с ходу наложил вето на эту идею. Катриана указала ему на два момента. Первое, что она выросла у моря: она плавала лучше любого из них и лучше, чем они думают.

Второе, это то, что подобное самоубийство и особенно в Тригии, как хорошо известно Алессану, безупречно укладывается в рамки всего, чего они пытались добиться на Восточной Ладони.

— Это правда, — сказал тогда Сандре, — как мне ни жаль это признавать. Алессан неохотно согласился поехать в Тригию и более пристально взглянуть на реку и мосты.

Через четыре дня Дэвин и Баэрд сидели, скорчившись, в вечерней полутьме на берегу реки в городе Тригия, в том месте, которое Дэвину казалось страшно далеким от моста, выбранного Катрианой.

Пока они ждали, Дэвин безуспешно пытался разобраться в своих сложных чувствах к Катриане. Однако он слишком волновался и слишком замерз.

Он знал лишь, что сердце его подпрыгнуло от тройного чувства облегчения, восхищения и зависти, когда она подплыла к берегу, точно в том месте, где они ее ждали. Она даже держала в одной руке парик, чтобы он не застрял где-нибудь и его не нашли. Дэвин затолкал его в сумку, пока Баэрд энергично растирал дрожащее тело Катрианы и закутывал ее в несколько слоев принесенной с собой одежды. Глядя на нее, пытающуюся унять дрожь, почти синюю от холода, стучащую зубами, Дэвин почувствовал, как зависть исчезает. Ее сменила гордость.

Она была родом из Тиганы, и он тоже. Мир пока еще не знает об этом, но они вместе трудятся, пусть и по-разному, чтобы вернуть Тигану.

На следующее утро две повозки медленно прогрохотали через город и направились на северо-запад к Феррату с полным грузом горного кава. Падал легкий снежок. Оставленный ими город бурлил и волновался, потому что неизвестная черноволосая девушка из дистрады покончила с собой. После того случая Дэвину стало очень трудно быть резким или мелочным с Катрианой. По большей части. Она не оставила своей привычки время от времени делать вид, будто он невидимка.

Ему стало трудно убедить себя в том, что они действительно занимались любовью; что он действительно ощущал ее мягкие губы на своих губах или ее руки на своей коже, когда она направила его в себя.

Конечно, они никогда об этом не говорили. Он ее не избегал, но и не искал ее общества: ее настроение менялось слишком непредсказуемо, и он никогда не знал, какой ответ получит. С заново приобретенным терпением он позволял ей править повозкой или сидеть рядом с ним у очага в таверне, если ей хотелось. Иногда ей хотелось.

В Феррате, где они побывали уже в третий раз за ту зиму, их прекрасно кормила Ингонида, все еще пребывающая в восторге от кровати, которую они ей привезли. Жена Тачио продолжала оказывать особенное, сочувственное внимание к герцогу в его черном обличье. Алессан с удовольствием поддразнивал Сандре по этому поводу, когда они были одни. А тем временем толстый, краснолицый Тачио щедро поил их всех вином.

Их ждал еще один конверт от Ровиго д'Астибара. На этот раз в нем оказалось два письма, одно из которых источало — даже после долгого пути — удивительно сильный аромат духов.

Алессан, нарочито вздернув брови, вручил это бледно-голубое благоухание Дэвину с бесконечно многозначительным видом. Ингонида закаркала и захлопала в ладоши, что, несомненно, должно было означать романтический восторг. Тачио, расплывшись в улыбке, налил Дэвину еще вина.

Духи принадлежали Селвене, вне всякого сомнения. Выражение лица Дэвина, должно быть, его выдало, когда он осторожно взял конверт, потому что услышал, как Катриана внезапно хихикнула. Он постарался на нее не смотреть.

Послание Селвены состояло из одного бурного предложения, такого же, как сама девушка. Однако в нем содержался один прозрачный намек, и он вынужден был отказать друзьям в их невинной просьбе дать им прочесть это письмо.

Но фактически Дэвин должен был признаться себе, что его гораздо больше заинтересовали пять аккуратных строчек, которые Алаис приписала к посланию отца. Мелким, деловитым почерком она просто сообщила, что нашла и переписала в одном из храмов этого бога в Астибаре еще один вариант «Плача по Адаону» и что с нетерпением ждет случая показать его всей компании, когда они в следующий раз приедут на восток. Она подписалась одной начальной буквой своего имени.

В основной части письма Ровиго сообщал, что в Астибаре стало очень тихо с тех пор, как десять поэтов были казнены вместе с членами семей заговорщиков на Большой площади. Что цены на зерно продолжают расти, что он мог бы с выгодой продать столько зеленого вина из Сенцио, сколько им удастся достать по нынешней цене, что Альберико, как все ожидают, вот-вот объявит того из своих командиров, который получит большую часть конфискованных земель Ньеволе, и что его самая полезная информация заключается в следующем: сенцианское постельное белье все еще идет в Астибаре по низким ценам, но они, возможно, поднимутся.

Именно известие о землях Ньеволе послужило поводом для нового искрометного плана Алессана и герцога.

И эти искры вызвали пожар. Они впятером быстро совершили поездку по хорошо ухоженной главной дороге на север Сенцио еще с одной партией культовых предметов искусства. Закупили зеленое вино на деньги, вырученные за статуэтки, успешно выторговали партию белья — ко всеобщему удивлению, в таких делах лучше всех вел переговоры Баэрд — и быстро вернулись назад к Тачио, заплатив огромные новые пошлины как в пограничных фортах, так и у стен города.

Их ждало еще одно письмо. Среди различных деловых мелочей, приведенных для отвода глаз, Ровиго сообщал, что объявление решения по поводу земель Ньеволе ожидают к концу этой недели. У него надежный источник, прибавил он. Письмо было написано пять дней назад.

В ту ночь Алессан, Баэрд и Дэвин одолжили у Тачио третьего коня — тот был очень рад, что они ему ничего не сообщили о своих намерениях, — и отправились в долгий путь к границе Астибара, а потом к тому оврагу у дороги, которая вела к воротам поместья Ньеволе.

Семь дней спустя они вернулись с новой повозкой и грузом непряденой овечьей шерсти на продажу для Тачио. Весть о пожаре их обогнала. Уже начались многочисленные стычки в городе между солдатами Первой и Второй рот.

Они оставили новую повозку у Тачио и уехали, медленно двигаясь обратно к Тригии. Три повозки им не были нужны, ведь они являлись партнерами скромного коммерческого предприятия. Получали скромную прибыль по мере своих сил, учитывая непосильные налоги и пошлины. Они много говорили об этих налогах и пошлинах, часто в общественных местах. Иногда более откровенно, чем было привычно для слушателей.

Алессан ссорился с насмешливым кардунским воином в десятке различных таверн и придорожных гостиниц и нанимал его на службу десятки раз. Иногда свою роль играл Дэвин, иногда Баэрд. Они следили за тем, чтобы нигде не повторять свое представление дважды. Катриана вела точный учет мест, где они побывали и что говорили и делали. Дэвин заверил ее, что можно положиться на его память, но она все равно вела записи.

В общественных местах герцог теперь называл себя Томазом. «Сандре» — имя довольно необычное для Ладони и для наемника из Кардуна звучало тем более странно. Дэвин вспомнил, что тогда осенью он впал в задумчивость, когда герцог сообщил им свое новое имя. Он спрашивал себя, что чувствует человек, которому пришлось убить собственного сына. Пережить собственных сыновей. Знать, что всех, даже самых дальних родственников, распяли живыми на колесах смерти Барбадиора. Он пытался представить себе, что должен чувствовать такой человек.

На протяжении этих осени и зимы жизнь и то, что она делает с человеком, стали казаться Дэвину все более сложными и болезненными. Он часто думал о Марре, выхваченной смертью на пути к зрелости, к тому, чем она должна была стать. Он скучал по ней, иногда эта ноющая боль становилась давящей и тяжелой. С ней можно было бы поговорить о таких вещах. У других хватало своих забот, и ему не хотелось их обременять. Он думал об Алаис брен Ровиго. Поняла бы она то, что его мучает? Дэвину казалось, что нет; она жила слишком защищенной, замкнутой жизнью, и подобные мысли ее, наверное, не волновали. Тем не менее однажды ночью она ему приснилась, и видения были неожиданно яркими. На следующее утро он ехал рядом с Катрианой в передней повозке, непривычно молчаливый, возбужденный и обеспокоенный ее близостью, рыжим водопадом ее волос на фоне белого зимнего пейзажа.

Иногда он вспоминал о том солдате в конюшне Ньеволе, который проиграл в кости и взял кувшин вина в уединенное место, вдали от пения, и которому во сне перерезали горло. Неужели тот солдат появился на свет только для того, чтобы стать платой за обряд посвящения Дэвина ди Тиганы?

Это была ужасная мысль. В конце концов, обдумывая ее снова и снова во время долгих, холодных зимних перегонов, Дэвин пришел к выводу, что все не так. Этот человек на протяжении своей жизни взаимодействовал с другими людьми. Несомненно, давал им радость и причинял горе, и сам испытывал те же чувства. Не мгновение его конца определяло его путь, освещенный огнями Эанны, или как там этот путь называется в Империи Барбадиор.

Трудно было разобраться во всем этом. Неужели Стиван Игратский жил и умер для того, чтобы горе его отца могло привести к уничтожению маленькой провинции, ее народа и памяти о ней? Неужели принц Валентин был рожден лишь для того, чтобы нанести удар клинком, который послужил причиной всего этого? А как же тогда его младший сын?

И как насчет младшего сына крестьянина из Азоли, который бежал из Авалле, когда тот превратился в Стиванбург? Воистину, тяжело было разгадать эти головоломки.

Однажды утром, в Сенцио, когда первые, смутные признаки весны уже чувствовались в воздухе севера, Баэрд привез со знаменитого оружейного рынка сверкающий, прекрасно сбалансированный меч для Дэвина. В рукоятку был вставлен черный камень. Баэрд ничего не объяснил, но Дэвин знал, что это имеет отношение к тому, что произошло на конюшне поместья Ньеволе. Этот подарок не дал ответы на его новые вопросы, но все равно он ему помог. Баэрд начал давать Дэвину уроки во время полуденных привалов на дороге.

Дэвин тревожился за Баэрда, отчасти потому, что видел, как тревожится Алессан.

Его первые впечатления в охотничьем домике оказались в большинстве своем неверными: он увидел там Баэрда крупным блондином, устрашающе хладнокровным и опытным. Но Баэрд оказался темноволосым и вовсе не таким уж крупным, и хотя его познания во многих вопросах были столь обширны, что даже через шесть месяцев иногда пугали, он вовсе не был хладнокровным. Всего лишь внимательным и настороженным. Он замкнулся в своей боли, с которой так долго жил.

В некотором смысле Алессан воспринимал все легче, чем Баэрд, понял Дэвин. Принц мог найти временную отдушину в беседе, в смехе и почти всегда — в музыке. Баэрд, казалось, ни в чем не находил отдушин: он шел по миру, меняющемуся каждое мгновение, но вращающемуся вокруг того факта, что Тиганы больше не существует.

Иногда эта мысль гнала его из дома по ночам, заставляя забыть сон, и от костра, разведенного ими у дороги. Он вставал без предупреждения и тихо уходил один в темноту.

Дэвин смотрел на Алессана, провожающего взглядом удаляющегося Баэрда.

— Когда-то я знал одного человека, похожего на него, — однажды ночью сказал Сандре, когда Баэрд покинул теплую комнату в таверне и ушел в зимний ночной туман, в холмы Тригии неподалеку от Борифорта. — Он имел привычку уходить в одиночку для того, чтобы победить в себе желание убивать.

— Это лишь доля правды, — заметил тогда Алессан.

Мысли зимы, настроение зимней ночи.

А сейчас была весна, и как зелено-золотистый сок земли поднимается к согревающему свету, так и Дэвин почувствовал, как его настроение поднимается навстречу оживающей природе, среди которой они путешествовали.

«Подождите весны», — говорил Алессан среди коричнево-красных осенних деревьев и оголенных после уборки урожая виноградных лоз. И вот на них накатила весна, быстро приближались дни Поста, и наконец — как долго они ждали этого! — они направлялись в Чертандо за теми ответами, которые надеялись там найти. Дэвин не мог и не хотел подавить поднимающееся в нем, словно сок зеленеющего леса, ощущение: то, что должно случиться, произойдет очень скоро.

Сидя во второй повозке рядом с Баэрдом, он чувствовал себя живым, что было чудесно и очень важно. Послеполуденное солнце играло в волосах Катрианы, едущей впереди, и творило с его кровью нечто странное и прекрасное. Он ощущал на себе пристальный, любопытный взгляд Баэрда и поймал легкую улыбку, промелькнувшую на его лице. Ему было все равно. Он даже обрадовался. Ведь Баэрд — его друг.

Дэвин затянул песню. Очень старую дорожную балладу, «Песнь странника»:

Я теперь вдали от дома, где я родился,

И изгибы тропы ведут меня, друг другу вторя,

Но когда восходят луны и солнце садится,

Лишь звезды Эанны внемлют с небес моей истории

Алессан, в каком бы он ни был настроении, почти всегда был готов подхватить песню, и Дэвин не удивился, услышав к началу второго куплета тригийскую свирель. Он оглянулся и увидел, как едущий рядом с ним принц подмигнул ему.

Катриана с неодобрением оглянулась на них. Дэвин улыбнулся ей и пожал плечами, а свирель Алессана внезапно заиграла широко и призывно. Катриана попыталась сдержать улыбку, но ей это не удалось. Она вступила на третьем куплете, а потом сама повела их за собой в следующей песне.

Позднее, в середине лета, Дэвин вспомнил этот первый час долгого путешествия на юг впятером, и это воспоминание заставило его почувствовать себя очень старым.

В тот день он был молод. В каком-то смысле все они были молоды, пусть и недолго, даже Сандре, который вместе с остальными подхватывал припев тех песен, которые знал, вполне сносным баритоном. Он заново родился в новом облике, заново обрел надежду на исполнение своей давней, неувядающей мечты.

Дэвин перехватил у Катрианы мелодию третьей песни, и его чистый голос полетел вдоль дороги. Опережая их, песня летела вперед по залитой солнцем, извилистой тропе к Чертандо, к владелице замка Борсо, кем бы она ни была, и к тому, что Алессан ожидал найти в горах.

Но сначала, ближе к закату, они нагнали на дороге путника.

Само по себе это не было необычным. Они все еще находились в Феррате, в населенной местности к северу от форта Чиороне, там, где оживленные дороги из Тригии и Корте пересекали дорогу с севера на юг, по которой они двигались. С другой стороны, одинокие путешественники для Дэвина были редкостью, и он вместе с Баэрдом пошел проверить обочины дороги, не прячется ли там засада.

Обычная предосторожность, но они находились в местности, где воры долго не выживают. Затем, подъехав поближе, Дэвин увидел маленькую арфу, висящую на спине у этого человека. Трубадур. Дэвин улыбнулся; трубадуры почти всегда были хорошими попутчиками.

Человек обернулся и ждал, когда они его нагонят. Когда Катриана остановила первую повозку рядом с ним, он отвесил ей такой глубокий, по придворному грациозный поклон, что тот выглядел пародией на пустынной дороге.

— На протяжении последней мили я наслаждался вашей музыкой, — сказал он, выпрямляясь. — Должен сказать, что ваш вид нравится мне еще больше. — Он был высоким, немолодым, с длинными седеющими волосами и быстрыми глазами. Он улыбнулся Катрианетой улыбкой, которой славились трубадуры Ладони. Белые ровные зубы сверкнули на морщинистом лице.

— Направляетесь на юг вместе с весной? — спросила она, вежливо улыбнувшись в ответ на его лесть. — Привычный маршрут?

— В самом деле, — ответил он. — Привычный маршрут в обычное время. И мне очень не хочется говорить такой молодой и прекрасной девушке, как вы, сколько лет я уже хожу по этому маршруту.

Дэвин спрыгнул с повозки и подошел поближе к этому человеку, проверяя свою догадку.

— Возможно, я мог бы догадаться, — с улыбкой сказал он, — потому что, кажется, я вас помню. Мы одновременно выступали в Чертандо в сезон свадеб. Вы играли на арфе в труппе Бурнета ди Корте два года назад?

Острые глаза обежали его с головы до ног.

— Это правда, — признался трубадур, помолчав секунду. — Меня зовут Эрлейн ди Сенцио, и я действительно один сезон работал с труппой этого проклятого Бурнета. Потом он надул меня при расчете, и я решил, что одному мне будет лучше. Я так и понял, что слышу голоса профессионалов. Так вы музыканты?

— Дэвин д'Азоли. Я несколько лет работал у Менико ди Ферраты.

— И явно занялся теперь другими делами, неприбыльнее, — заметил Эрлейн, бросая взгляд на их тяжело груженные повозки. — Менико все еще путешествует? Еще больше растолстел?

— Ответ «да» на оба вопроса, — сказал Дэвин, пряча чувство вины, которое до сих пор охватывало его при мысли о бывшем хозяине своей труппы.

— И Бурнет тоже, насколько я слышал.

— Чтоб он пропал, — тихо буркнул Эрлейн. — Он мне остался должен.

— Ну, — произнес Алессан, глядя сверху вниз со своего коня, — здесь мы вам не поможем, но если хотите, можем подбросить вас до Чиороне на ночлег до начала комендантского часа. Можете ехать с Баэрдом, — быстро прибавил он, так как Эрлейн смотрел на свободное место рядом с Катрианой.

— Я был бы вам глубоко признателен… — начал Эрлейн.

— Мне не нравится форт Чиороне, — вдруг вмешался Сандре. — Там вечно надувают и слишком многим становится известно, что ты везешь и куда направляешься. Слишком там много подозрительных личностей. Ночь наступает теплая, и мне кажется, здесь нам будет лучше.

Дэвин с удивлением взглянул на герцога. Он впервые слышал от него подобные высказывания.

— Ну, в самом деле, Томаз, не понимаю, почему… — начал было Алессан.

— Ты меня нанял, купец, — прорычал Сандре. — Ты хотел, чтобы я на тебя работал, и я делаю свою работу. Если не хочешь слушать, заплати немедленно, и я найду того, кто захочет слушать. — Его глаза свирепо сверкали в глубоких глазницах на черном лице.

Никто из них не заблуждался по поводу его тона. Все поняли, что у Сандре есть веская причина для такого поведения.

— Немного повежливее, пожалуйста, — огрызнулся Алессан, разворачивая своего коня к герцогу. — А не то я и в самом деле выгоню тебя, и тащи тогда свои старые кости обратно в поисках другого такого идиота, который будет тебя терпеть. Я ухитрился, — обратился он снова к Эрлейну, — найти самого самоуверенного карду на дорогах Ладони.

— Они все самоуверенные, — ответил трубадур, качая головой. — Это из-за их кривых сабель.

Алессан рассмеялся. И вслед за ним Дэвин.

— Остался еще целый час светлого времени, — недовольным голосом заметил Баэрд. — Мы легко сумеем добраться до форта. Зачем спать на голой земле?

Алессан вздохнул.

— Знаю, — ответил он. — Мне очень жаль. Но для нас эта дорога новая, а для Томаза нет. Полагаю, нам придется его послушаться, иначе мы только зря тратим деньги, оплачивая его услуги, правда? — Он оглянулся на Эрлейна и пожал плечами. — Так что мы не сможем подбросить вас до Чиороне.

— Нельзя потерять то, чего у тебя никогда не было, — улыбнулся трубадур. — Я обойдусь.

— Мы вас приглашаем к нашему костру, — вмешался Дэвин, надеясь, что правильно истолковал быстрый взгляд герцога. Он все еще не понимал, что задумал Сандре.

К его удивлению, Эрлейн покраснел; он выглядел слегка смущенным.

— Благодарю за приглашение, но у меня с собой нет ничего, что я мог бы предложить на общий стол или к общему очагу.

— Ты действительно долго бродишь по дорогам, — уже более мирным тоном заметил Сандре. — Я уже много лет не слышал этой фразы от человека, рожденного на Ладони. Эта традиция давно забыта.

— У тебя ведь есть арфа, — вмешалась Катриана как раз в нужный момент и самым приветливым голосом. Она несколько мгновений смотрела прямо на Эрлейна, потом снова скромно опустила глаза.

— Действительно, — через секунду ответил трубадур, подтверждая очевидное. Он пожирал взглядом Катриану.

— Тогда вы пришли далеко не с пустыми руками, — сухо сказал Алессан. — Дэвин и моя сестра поют, как вы уже слышали, а я немного играю на свирели. Арфа добавит нежности пению после ужина под звездами.

— Больше ни слова, — ответил Эрлейн. — Вы гораздо более приятное общество, чем мой собственный рот, изрекающий мудрые мысли моим собственным ушам.

Алессан снова рассмеялся.

— Немного дальше к западу растут деревья, а рядом с ними течет ручей, если я правильно помню, — сказал Сандре. — Хорошее место для лагеря.

Прежде чем кто-либо успел сказать хоть слово, Эрлейн ди Сенцио вскочил на повозку и уселся рядом с Катрианой. Дэвин, открывший от изумления рот, быстро закрыл его, заметив тайный, но настойчивый жест Сандре.

Катриана направила повозку в сторону от дороги на запад, к рощице, на которую указал герцог. Дэвин слышал, как она смеется в ответ на то, что говорит ей трубадур.

Однако он смотрел на Сандре. И Баэрд с Алессаном тоже.

Герцог бросил взгляд на Эрлейна, сидящего спиной к ним, потом быстро поднял левую руку с загнутыми третьим и четвертым пальцами. Он пристально посмотрел на Алессана, потом снова на человека, сидящего рядом с Катрианой.

Дэвин не понимал. «Клятва?» — в замешательстве подумал он.

Сандре опустил руку, но продолжал смотреть в глаза принцу. Его взгляд был странным, вызывающим. Алессан вдруг побледнел.

И в этот момент Дэвин понял.

— О Адаон, — прошептал Баэрд, когда Дэвин вскочил на повозку и сел рядом с ним. — Я в это не верю!

Дэвин тоже не верил.

Сандре только что очень ясно сообщил им, что Эрлейн ди Сенцио — чародей. Один из тех, кто отсек себе два пальца, чтобы подключиться к магии Ладони.

А Алессан бар Валентин был таганским принцем крови. Это означало, если древняя легенда об Адаоне и Микаэле говорила правду, что он мог заставить чародея служить себе. Сандре не поверил в это тогда, осенью, в охотничьем домике, вспомнил Дэвин.

Это был шанс, пусть и слабый. Дэвин соображал так быстро, как еще никогда в жизни. Он повернулся к Баэрду.

— Поддержи меня, когда приедем на место, — тихо произнес он. — У меня появилась идея. — Лишь позже у него было время удивиться тому, какие перемены произошли за эти шесть месяцев. Всего шесть месяцев, от одного Поста до другого. Чтобы он так говорил с Баэрдом и чтобы его слушали…

Там действительно тек ручей, как знал или догадался Сандре. Неподалеку от его берегов они остановили повозки. Началась обычная вечерняя суета. Катриана распрягала лошадей. Дэвин собирал дрова для костра. Алессан и герцог расстилали одеяла и доставали посуду и взятые с собой припасы.

Баэрд взял лук и исчез в лесу. Он вернулся через двадцать минут, не больше, с тремя кроликами и упитанной бескрылой птицей.

— Потрясающе, — отозвался Эрлейн, стоящий рядом с Катрианой и конями. — Просто потрясающе.

— Это пойдет в уплату за вашу игру, позднее, — сказал Баэрд с одной из своих редких улыбок. Одной из улыбок, которые обычно приберегал для торговли на городских ярмарках.

Дэвин наблюдал за Эрлейном как можно незаметнее. Когда ему удавалось сосредоточить взгляд на левой руке трубадура, которая, казалось, ни секунды не остается в покое, ему казалось, что он видит странное дрожание воздуха вокруг нее.

Он ждал возвращения Баэрда, теперь время пришло.

— Ты сам, — обратился он с усмешкой к вернувшемуся охотнику, — выглядишь так, что на тебя можно охотиться. Ты перепугаешь любого цивилизованного купца, которого мы встретим. Тебе нужно подстричься, чтобы показаться в обществе, друг мой.

Баэрд соображал очень быстро.

— Помолчал бы, бездельник, — парировал он, бросая свою добычу Сандре, сидящему рядом с собранным для костра хворостом. — На себя посмотри. Или ты специально стараешься казаться грязнулей, чтобы отпугнуть Альенор из Борсо?

Алессан рассмеялся. Эрлейн тоже.

— Альенор ничем не испугаешь, — хихикнул Трубадур. — А этот парень как раз подходящего для нее возраста.

— Что для нее «подходящий возраст»? — лукаво улыбнулся Алессан. — Ее устроит любой старше двенадцати и еще не в могиле.

— Мне это не нравится, — чопорно сказала Катриана под хохот пятерых мужчин.

— Прости, — отозвался Алессан, стараясь сохранить серьезное выражение лица, когда она встала перед ним, крепко упершись кулаками в бока.

— Ты вовсе не чувствуешь себя виноватым, а следовало бы! — резко сказала Катриана. — Тебе прекрасно известно, что мне такие разговоры не нравятся. Как я во время таких разговоров выгляжу, по-твоему? И вы их заводите только тогда, когда бездельничаете. Сделай что-нибудь полезное. Подстриги Дэвина. Он действительно ужасно выглядит, даже хуже, чем всегда.

— Меня? — протестующе пискнул Дэвин. — Мои волосы? Что ты хочешь этим сказать? Баэрда надо стричь, а не меня! Как насчет него? Это он…

— Вам всем необходимо подстричься! — с решительной откровенностью произнесла Катриана тоном, не допускающим возражений.

Несколько секунд она холодно и критически рассматривала лохматую гриву Эрлейна. Открыла рот, заколебалась, потом закрыла, блестяще изобразив, будто сдержалась из вежливости. Эрлейн покраснел. Его правая рука смущенно теребила падающие на плечи пряди. А левая рука беспокойно и беспрерывно перебирала камушки, подобранные у ручья.

— Мне кажется, — ядовито сказал Дэвин, — что ты только что оскорбила нашего спутника. Теперь он наконец почувствует себя здесь желанным гостем.

— Я не сказала ни слова, Дэвин, — вспыхнула Катриана.

— Вам и не надо ничего говорить, — печально произнес Эрлейн. — Ясно, что увиденное не порадовало взор ваших прекрасных глаз.

— Порадовать взор моей сестры не может почти ничто из увиденного, — проворчал Алессан. Он присел возле одного из тюков, покопался в нем и достал ножницы и расческу. — Мне откровенно приказали исполнить свой долг. Осталось еще полчаса светлого времени. Кто станет первой жертвой?

— Я, — быстро отозвался Баэрд. — В сумерках я не позволю тебе ко мне прикоснуться. Это я тебе обещаю.

Эрлейн с интересом наблюдал, как Алессан подвел Баэрда к большому камню у ручья и начал подстригать его — довольно умело, надо признать. Катриана снова вернулась к коням, но только сначала послала Эрлейну еще один быстрый, загадочный взгляд. Сандре сложил хворост для костра и начал обдирать кроликов и ощипывать птицу, немузыкально напевая что-то себе под нос.

— Принеси еще хвороста, парень, — внезапно приказал он Дэвину, не поднимая глаз. Конечно, это была гениальная мысль.

«О Мориан, — подумал Дэвин. По его жилам заструилась опьяняющая смесь волнения и гордости. — Они все так великолепны».

— Позже, — только и ответил он, небрежно вытягиваясь на земле. — Пока нам хватит, а моя очередь следующая.

— Ничего подобного, — крикнул Алессан от ручья, подхватывая игру Сандре. — Принеси дров, Дэвин. Все равно светлого времени не хватит, чтобы подстричь всех троих. Я тебя завтра буду стричь, а Эрлейна сейчас, если он хочет. Просто Катриане придется потерпеть твой ужасающий вид еще одну ночь.

— Как будто стрижка что-то может изменить! — отозвалась она с противоположного конца полянки. Эрлейн и Баэрд рассмеялись.

Дэвин с ворчанием встал и побрел к деревьям.

Позади он услышал голос Эрлейна.

— Я был бы вам очень признателен, — говорил трубадур Алессану. — Мне бы очень не хотелось, чтобы еще какая-нибудь женщина одарила меня таким же взглядом, как только что ваша сестра.

— Не обращайте на нее внимания, — услышал Дэвин смех Баэрда, шагающего обратно к костру.

— На нее невозможно не обращать внимания, — сказал трубадур, повысив голос, чтобы его было слышно там, где привязаны лошади. Он встал и пошел к берегу ручья. Сел на камень перед Алессаном. Солнце превратилось в красный диск, опускающийся за ручьем.

С охапкой хвороста в руках Дэвин бесшумно сделал крюк под прикрытием сгущающихся теней и вышел туда, где возле коней стояла Катриана. Она слышала его шаги, но продолжала чистить гнедую кобылу. Ее глаза неотрывно смотрели на двоих мужчин у ручья.

И глаза Дэвина тоже. Он прищурился на заходящее солнце, и ему показалось, будто Алессан и трубадур превратились в фигуры с какого-то вневременного пейзажа. Их голоса звучали неестественно четко в тишине наступающих сумерек.

— Когда вас стригли в последний раз? — услышали они небрежно заданный вопрос Алессана, пока ножницы деловито сновали в длинных, спутанных, седых прядях волос Эрлейна.

— Я даже и не помню, — признался трубадур.

— Ну, — рассмеялся Алессан, нагибаясь, чтобы смочить расческу в ручье, — в дороге нам нет необходимости гоняться за придворной модой. Немного наклоните голову сюда. Да, хорошо. Вы зачесываете волосы спереди набок или назад?

— Предпочтительно назад.

— Прекрасно. — Руки Алессана передвинулись на макушку головы Эрлейна, ножницы сверкнули, отразив последние лучи солнца. — Выглядит несколько старомодно, но трубадуры и должны выглядеть старомодными, не так ли? Прибавляет обаяния… Именем Адаона и моим собственным связываю тебя с собой. Я Алессан, принц Тиганы, и ты, чародей, отныне мой!

Дэвин невольно сделал шаг вперед. Он увидел, как Эрлейн рефлекторно попытался отпрянуть. Но властная рука удержала его голову, а ножницы, только что деловито сновавшие, теперь прижались острыми концами к его горлу. Это заставило его на мгновение замереть, а мгновения было достаточно.

— Чтоб ты сгнил! — взвизгнул Эрлейн, когда Алессан отпустил его и отступил назад. Чародей вскочил с камня, словно ошпаренный, и резко повернулся к принцу. Лицо его исказилось от ярости.

Опасаясь за Алессана, Дэвин бросился было к ручью, хватаясь за меч. Затем увидел, что Баэрд уже натянул тетиву лука со стрелой, целясь в сердце Эрлейна. Дэвин замедлил шаги и остановился. Сандре стоял рядом с ним с обнаженным кривым мечом. Дэвин мельком взглянул в черное лицо герцога, и ему показалось, что он прочел на нем страх, хотя и не был в этом уверен из-за наступающей темноты.

Он снова повернулся к тем двоим, у ручья. Алессан уже аккуратно положил ножницы и расческу на камень. Он стоял неподвижно, опустив руки, но дышал учащенно.

Эрлейн буквально трясся от ярости. Дэвин смотрел на него, и ему казалось, что поднялся прежде опущенный занавес. В глазах чародея боролись ненависть и страх. Его губы дергались. Он поднял левую руку и ткнул ею в сторону Алессана жестом яростного отрицания.

И Дэвин теперь ясно увидел, что его третий и четвертый пальцы действительно отрублены. Древняя отметка единства чародея с магией и с Ладонью.

— Алессан? — спросил Баэрд.

— Все в порядке. Он теперь не может воспользоваться магией против моей воли.

Голос Алессана звучал тихо, почти равнодушно, словно все это происходило с совершенно другим человеком. Только тут Дэвин понял, что жест чародея был попыткой прибегнуть к колдовству. Магия. Он никогда не думал, что так близко соприкоснется с ней в жизни. Волосы встали дыбом у него на затылке, и ночной ветерок был тут ни при чем.

Эрлейн медленно опустил руку и постепенно перестал дрожать.

— Будь ты проклят Триадой, — произнес он голосом тихим и холодным. — И да будут прокляты кости твоих предков, и да погибнут твои дети и дети твоих детей за то, что ты со мной сделал.

Это был голос человек, жестоко, несправедливо обиженного.

Алессан не дрогнул и не отвернулся.

— Я был проклят почти девятнадцать лет назад, и мои предки тоже, и все дети, которые могут родиться в моем народе. Я положил жизнь на то, чтобы снять это проклятие, пока еще позволяет время. И лишь по этой причине привязал тебя к себе.

Лицо Эрлейна было страшным.

— Каждый истинный принц Тиганы, — произнес чародей с горечью, — знал с самого начала, насколько ужасен дар, которым одарил его бог. Как беспощадна власть над свободной, живой душой. Ты хотя бы знаешь?.. — Он сильно побледнел и стиснул руки в кулаки, голос его прервался, но потом он снова овладел собой. — Ты хотя бы знаешь, как редко пользовались этим даром?

— Дважды, — хладнокровно ответил Алессан. — Насколько я знаю, дважды. Так записано в древних книгах, хотя я опасаюсь, что теперь они сожжены.

— Дважды! — повторил Эрлейн, повысив голос. — Дважды на протяжении жизни скольких поколений, уходящих в прошлое к началу письменности на полуострове? А ты, жалкий, ничтожный принц, у которого даже нет собственной земли, только что походя, жестоко, взял в свои руки мою жизнь!

— Не походя. И только потому, что у меня нет дома. Потому что Тигана умирает и исчезнет, если я этому не помешаю.

— И что из твоей краткой речи дает тебе право распоряжаться моей жизнью и смертью?

— Я обязан выполнить свой долг, — торжественно ответил Алессан. — Я должен использовать те орудия, которые мне попадаются.

— Я не орудие! — Этот вопль вырвался из самого сердца Эрлейна. — Я свободная живая душа с собственной судьбой!

Глядя на лицо Алессана, Дэвин увидел, как этот крик вонзился в его сердце. Долгое мгновение у ручья царило молчание. Дэвин увидел, как принц осторожно набрал в грудь побольше воздуха, словно восстанавливая равновесие под еще одним свалившимся на него бременем, под новым грузом вдобавок к тому, который он уже нес. Еще одно добавление к цене его крови.

— Я не стану лгать и не скажу, что сожалею о сделанном, — наконец ответил Алессан, тщательно выбирая слова. — Я слишком много лет мечтал найти чародея. Я скажу — и это правда, — что понимаю то, что ты сказал и почему ты меня ненавидишь, и могу тебе признаться: я горько сожалею о том, что необходимость требует совершить этот поступок.

— Необходимость ничего не требует! — ответил Эрлейн пронзительным голосом, неумолимый в своей праведности. — Мы свободные люди. Всегда есть выбор.

— Для некоторых из нас выбор ограничен. — Как ни удивительно, это произнес Сандре. Он вышел вперед и встал немного впереди Дэвина. — И некоторые должны делать выбор вместо тех, кто не может по причине отсутствия воли или сил. — Он подошел ближе к двоим собеседникам, стоящим у темного, тихо бегущего потока. — Так же как мы можем сделать выбор и не убить человека, который пытается погубить нашего ребенка, так и Алессан мог сделать выбор и не привязывать к себе чародея, в котором, возможно, нуждается его народ. Его дети. Обе эти возможности не являются подлинной альтернативой для человека с честью, Эрлейн ди Сенцио.

— Честь! — выплюнул Эрлейн. — А каким образом честь может привязать жителя Сенцио к судьбе Тиганы? Что за принц обрекает свободного человека на верную смерть вместе с собой, а затем рассуждает о чести? — Он покачал головой. — Назови это чистым проявлением власти, и покончим с этим.

— Нет, — ответил герцог своим низким голосом.

Уже стало совсем темно, и Дэвин не мог разглядеть его запавших глаз. За спиной он слышал только возню Баэрда, который стал разжигать костер. Над головой первые звезды начинали загораться на черно-синем покрывале неба. Далеко на западе, по ту сторону ручья, последний алый отблеск отметил линию горизонта.

— Нет, — снова повторил Сандре. — Честь правителя и долг заключаются в том, чтобы заботиться о его земле и его народе. Это единственная истинная мера. А платить за это — и это лишь часть цены — приходится тогда, когда он обязан идти против веления своего сердца и совершать поступки, которые глубоко печалят его. Поступать так, — тихо прибавил он, — как принц Тиганы только что поступил с тобой.

Но в голосе Эрлейна по-прежнему звучали вызов и презрение.

— А почему это, — огрызнулся он, — наемный охранник из Кардуна имеет наглость употреблять слово «честь» и рассуждать о бремени принцев?

Ему хотелось сказать нечто язвительное, понял Дэвин, но интонации его голоса выдавали растерянность и страх.

Последовало молчание. Позади них с треском взвилось пламя, и оранжевое сияние разлилось вокруг, осветив напряженное, яростное лицо Эрлейна и худое, черное лицо Сандре с высокими, обтянутыми кожей скулами. Стоящий рядом с ними Алессан, как заметил Дэвин, ни разу не шелохнулся.

— Воины Кардуна, которых я встречал, — ответил Сандре, — высоко ценили честь. Но я не могу претендовать на принадлежность к ним. Не заблуждайся: я не карду. Меня зовут Сандре д'Астибар, я был герцогом этой провинции. И немного разбираюсь в вопросах власти.

Эрлейн открыл рот.

— Я тоже чародей, — прибавил Сандре, как бы между прочим. — Поэтому тебя и раскрыли: по тем слабым чарам, которые ты использовал для маскировки своей руки.

Эрлейн закрыл рот. Он пристально уставился на герцога, словно хотел проникнуть под его маскировку или найти подтверждение в глубоко запавших глазах. Потом бросил взгляд вниз, почти что против своей воли.

Сандре уже широко растопырил пальцы на левой руке. Все пять пальцев.

— Я так и не совершил последнего шага, — сказал он. — Мне было двенадцать лет, когда магия нашла меня. Я был сыном и наследником Телани, герцога Астибарского. И сделал свой выбор. Повернулся спиной к магии и стал править людьми. Я воспользовался своей силой не более пяти раз в жизни. Или шести, — поправился он. — Один раз совсем недавно.

— Значит, заговор против Барбадиора действительно существовал, — пробормотал Эрлейн, временно забыв свой гнев. — А потом… Что вы сделали? Убили своего сына в темнице?

— Да, убил. — Голос звучал ровно, не выдавая никаких чувств.

— Вы могли отсечь себе два пальца и вытащить его оттуда.

— Возможно.

При этих словах пораженный Дэвин резко поднял голову.

— Я не знаю. Я уже давно сделал свой выбор, Эрлейн ди Сенцио. — И с этими тихими словами еще одна боль пришла на поляну, почти что зримая на границе светового круга костра.

Эрлейн заставил себя саркастически рассмеяться.

— Что это был за чудный выбор! — насмешливо воскликнул он. — Теперь ты лишился власти, и семьи тоже, и стал рабом-чародеем у самонадеянного принца Тиганы. Как ты, должно быть, счастлив!

— Это не так, — быстро сказал Алессан.

— Я здесь по собственному выбору, — мягко ответил Сандре. — Потому что дело Тиганы — это дело и Астибара, и Сенцио, и Кьяры, — один и тот же выбор для всех нас. Погибнем ли мы, как жертвы, добровольно идущие на смерть, или при попытке стать свободными? Будем ли прятаться за чужие спины, как делал ты все эти годы, скрываясь от чародеев? Не можем ли мы объединиться плечом к плечу хотя бы один раз на этом охваченном безумием полуострове враждующих провинций, замкнувшихся в собственной гордыне, и прогнать обоих прочь?

Дэвин был глубоко взволнован. Слова герцога звенели в залитой светом костра темноте, словно вызов в ночи. Но когда он закончил, они услышали насмешливые аплодисменты Эрлейна ди Сенцио.

— Превосходно, — с презрением воскликнул он. — Ты должен запомнить это до того времени, когда найдешь армию простаков, которую надо будет сплотить. Простите меня, если сегодня меня не растрогают речи насчет свободы. До захода солнца я был свободным человеком на открытой дороге. Теперь я стал рабом.

— Ты не был свободным, — выпалил Дэвин.

— А я говорю — был! — огрызнулся Эрлейн, в гневе поворачиваясь к нему.

— Возможно, существуют законы, которые меня ограничивают, и правительство, которое меня не устраивает. Но дороги теперь стали безопаснее, чем тогда, когда этот человек правил в Астибаре, а отец того — в Тигане, и я жил так, как хотел, и шел, куда хотел. Вам придется простить мою бесчувственность, но я вам признаюсь, что заклятие, наложенное Брандином Игратским на имя Тиганы, не лишало меня сна по ночам.

— Мы простим, — ответил Алессан неестественно ровным голосом. — Мы все простим тебя за это. И не станем уговаривать тотчас же изменить свои взгляды. Но вот что я тебе скажу: свобода, о которой ты говоришь, вернется к тебе, когда имя Тиганы снова зазвучит в этом мире. Я надеюсь — может быть, напрасно, — что со временем ты будешь добровольно работать вместе с нами, но до тех пор принуждения, порожденного даром Адаона, мне достаточно. Мой отец погиб, и братья погибли у Дейзы, и цвет всего поколения вместе с ними, сражаясь за свободу, Не для того я вел столь опасную жизнь и столь долго боролся, чтобы позволить трусу принижать гибель целого народа и его наследия.

— Трус! — воскликнул Эрлейн. — Будь ты проклят, самонадеянный, жалкий принц! Что ты знаешь об этом?

— Только то, что ты сам нам сказал, — мрачно ответил Алессан. — Дороги стали безопаснее, сказал ты. Правительство, которое тебя, возможно, не устраивает. — Он шагнул к Эрлейну, будто готов был ударить его, самообладание принца в конце концов дало трещину. — Ты самое отвратительное явление, с которым я столкнулся: покорный и довольный подданный двух тиранов. Твоя идея свободы — это именно то, что позволило им нас покорить, а затем удержать в повиновении. Ты назвал себя свободным? У тебя была свобода лишь скрываться и наложить в штаны, если чародей или один из их Охотников окажется на расстоянии десяти миль от твоей слабенькой маскирующей магии. У тебя была свобода проходить мимо колес смерти, на которых гниют твои собратья-чародеи, свобода повернуться к ним спиной и продолжать свой путь. Теперь все изменилось, Эрлейн ди Сенцио. Клянусь Триадой, теперь ты — участник всех событий! В той же степени, как и любой другой человек на Ладони! Слушай мой первый приказ: ты должен воспользоваться своей магией, чтобы скрыть отрубленные пальцы, точно так же, как и прежде.

— Нет, — решительно ответил Эрлейн.

Алессан больше ничего не сказал. Он ждал. Дэвин увидел, как герцог качнулся было в их сторону, потом сдержался. Он вспомнил, что Сандре прежде не верил в то, что это возможно.

Теперь он увидел. Они все увидели при свете звезд и костра, разведенного Баэрдом.

Эрлейн боролся. Почти ничего не понимая, расстроенный всем происходящим, Дэвин постепенно осознал, что в чародее происходит ужасная борьба. Это можно было прочесть по его застывшей, напряженной позе и стиснутым зубам, по хриплому, учащенному дыханию, по крепко зажмуренным глазам и стиснутым в кулаки пальцам опущенных рук.

— Нет, — задыхаясь, произнес Эрлейн один раз, потом еще и еще, каждый раз все с большим усилием. — Нет, нет, нет!

Он упал на колени, словно подрубленное дерево. Его голова медленно склонилась. Плечи ссутулились, словно он сопротивлялся какому-то непреодолимому нападению, потом затряслись в хаотических спазмах. Он дрожал всем телом.

— Нет, — снова повторил он высоким, надтреснутым голосом.

Его ладони разжались, он прижал их к земле. В красном свете костра его лицо выглядело застывшей страдальческой маской. Пот лил с него градом, несмотря на холодную ночь. Рот внезапно широко раскрылся.

Дэвин отвел взгляд в сторону, охваченный жалостью и ужасом, и тут вопль чародея вспорол ночную тишину. В то же мгновение Катриана сделала два быстрых шага вперед и уткнулась головой в плечо Дэвина.

Этот крик боли, вопль смертельно раненного животного, повис в воздухе между костром и звездами на ужасающе долгое мгновение. Когда он смолк, Дэвин осознал всю напряженность тишины, прерываемой лишь редким потрескиванием хвороста, тихим журчанием воды и неровным, захлебывающимся дыханием Эрлейна ди Сенцио.

Катриана молча выпрямилась и разжала вцепившиеся в плечо Дэвина пальцы. Он взглянул на нее, но она избегала его взгляда. Он снова повернулся к чародею.

Эрлейн все еще стоял на коленях перед Алессаном на молодой весенней траве у берега. Тело его продолжало содрогаться, но теперь уже от рыданий. Когда он поднял голову, Дэвин увидел на его лице следы слез, пота и пятна грязи с ладоней. Эрлейн медленно поднял левую руку и уставился на нее, будто на посторонний предмет, ему не принадлежащий. И все увидели, что произошло, вернее, иллюзию того, что произошло.

Пять пальцев. Он пустил в ход свою магию.

Внезапно раздался крик филина, короткий и ясный, с северной стороны ручья, ближе к лесу. Дэвин почувствовал, что небо изменилось. Он взглянул вверх. Голубая Иларион, снова убывающая до полумесяца, взошла на западе. Свет призрака, подумал Дэвин и пожалел об этом.

— Честь! — едва слышно произнес Эрлейн ди Сенцио.

Алессан не двинулся с места после того, как отдал свой приказ. Он посмотрел сверху на чародея, которого только что привязал к себе, и тихо произнес:

— Мне это не доставило удовольствия, но полагаю, нам необходимо было через это пройти. Одного раза достаточно, надеюсь. Пошли есть?

Он прошел мимо Дэвина, герцога и Катрианы туда, где у костра ждал Баэрд. Мясо уже жарилось на огне. Охваченный вихрем эмоций, Дэвин перехватил вопросительный взгляд Баэрда, адресованный Алессану. Он повернул голову и увидел, как Сандре протянул руку Эрлейну, чтобы помочь подняться.

Долгое мгновение Эрлейн не обращал на нее внимания, потом вздохнул, ухватился за руку герцога и встал.

Дэвин пошел вслед за Катрианой к костру. Он слышал, что двое чародеев следуют за ними.

Ужин прошел почти в молчании. Эрлейн взял свою тарелку и стакан и сел в одиночестве на камне у ручья, как можно дальше от света костра. Глядя на его темную фигуру, Сандре пробормотал, что человек помоложе, вероятнее всего, отказался бы от еды.

— Он умеет выживать, — прибавил герцог. — Любой чародей, продержавшийся так долго, должен это уметь.

— Значит, с ним все будет в порядке? — тихо спросила Катриана. — Он останется с нами?

— Думаю, да, — ответил Сандре, делая глоток вина. Он повернулся к Алессану. — Но сегодня ночью он попытается удрать.

— Знаю, — сказал принц.

— Остановим его? — Это спросил Баэрд.

Алессан покачал головой.

— Не ты. Он не может уйти от меня, если я его не отпущу. Если я позову, он вынужден будет вернуться. Я его держу на привязи, мысленно. Это странное ощущение.

Действительно, странное, подумал Дэвин. Он переводил взгляд с принца на темную фигуру у ручья. Он даже представить себе не мог, как они должны себя чувствовать. Или, скорее, он почти мог это себе представить, и ему стало тревожно.

Дэвин ощутил на себе взгляд Катрианы и повернулся к ней. На этот раз она не отвела взгляд. Выражение ее лица было странным; Дэвин понял, что она испытывает то же беспокойство и ощущение нереальности, что и он. Он внезапно живо вспомнил тяжесть ее головы на своем плече час тому назад. В то время он едва обратил на это внимание, настолько пристально наблюдал за Эрлейном. Дэвин попытался ответить ей ободряющей улыбкой, но, кажется, ему это не удалось.

— Трубадур, ты обещал нам сыграть на арфе! — внезапно крикнул Сандре.

Чародей не ответил. Дэвин уже позабыл об этом. Ему не очень-то хотелось петь, и Катриане, наверное, тоже.

Поэтому получилось так, что Алессан, без всякого выражения на лице, достал свою тригийскую свирель и начал играть у костра один.

Он играл превосходно, с экономным, приглушенным звучанием, такие нежные мелодии, что Дэвин в его теперешнем настроении вполне мог представить себе, как звезды Эанны и голубой полумесяц единственной луны замедляют свое неумолимое движение по небу, чтобы не пропустить ни одной ноты этой чудесной музыки.

Через короткое время Дэвин понял, что делает Алессан, и внезапно ему захотелось плакать. Он сидел неподвижно, чтобы не потерять самообладания, и смотрел на принца через оранжево-красные языки пламени.

Глаза Алессана были закрыты, его худые щеки почти ввалились, а скулы отчетливо выделялись. И казалось, он вливает в свою музыку, как воду из жертвенной храмовой чаши, печаль, которая им движет, порядочность и заботу, составляющие основу его существа, как уже знал Дэвин.

Каждая песня, которую играл Алессан, каждая мелодия, высокая и благозвучная, до боли ясная, была песней Сенцио.

Песней для Эрлейна ди Сенцио, который сидел на берегу ручья, окутанный горечью и ночной тьмой.

— Я не стану лгать и не скажу, что жалею о сделанном, — сказал Алессан чародею, когда село солнце. — Но могу сказать, что горько сожалею о необходимости совершить этот поступок.

И в ту ночь, слушая игру принца Тиганы на свирели, Дэвин понял разницу между этими двумя вещами. Он наблюдал за Алессаном, а потом смотрел на других, тоже глядящих на принца, и вот когда он взглянул на Баэрда, желание заплакать стало почти непреодолимым. Его собственное горе поднялось в ответ на призыв тригийской горной свирели. Он горевал об Алессане и о побежденном Эрлейне. О Баэрде и его навязчивых ночных прогулках. О Сандре, и его десяти пальцах, и его мертвом сыне. О Катриане и о себе самом, обо всем их поколении, лишившемся корней и отрезанном от прошлого в бездомном мире. Обо всех мириадах потерь и о том, что придется совершить людям, чтобы возродить свой мир.

Катриана пошла к их вещам, достала и разлила еще одну бутылку вина. Третий стакан. И как всегда, это было голубое вино. Она молча наполнила стакан Дэвина. Она вообще почти не разговаривала в ту ночь, но он чувствовал такую близость к ней, какой уже давно не ощущал. Дэвин медленно пил и смотрел, как поднимается холодный пар от его стакана и уплывает в прохладу ночи. Звезды над головой напоминали ледяные огненные точки, а луна была голубой, как вино, и далекой, как свобода или как дом.

Дэвин допил стакан и поставил его на землю. Взял свое одеяло и улегся, завернувшись в него. Он поймал себя на том, что думает об отце и о близнецах, впервые за очень долгое время.

Через несколько минут Катриана легла неподалеку. Обычно она расстилала свой спальный мешок и одеяло по другую сторону костра от того места, где он спал, рядом с герцогом. Дэвин теперь уже был достаточно умудрен опытом и знал, что ее поступок означал то же, что протянутая рука, и что эта ночь могла даже стать началом возможности исправить то, что их разъединяло, но он слишком устал, чтобы понять, что надо сделать или сказать, среди всех этих сложных горестей.

Он мягко пожелал ей спокойной ночи, но она не ответила. Он не был уверен в том, что она его слышала, но не стал повторять. Закрыл глаза, потом через мгновение снова их открыл и посмотрел на Сандре, сидящего по другую сторону костра. Герцог неотрывно смотрел в огонь. Интересно, подумал Дэвин, что он там видит. Но в действительности ему вовсе не хотелось этого знать. Эрлейн был тенью, более темным пятном на фоне темноты у берега. Дэвин приподнялся на локте, чтобы взглянуть на Баэрда, но Баэрд ушел, ушел бродить ночью в одиночестве.

Алессан не шевелился и не открывал глаз. Он все еще наигрывал одинокую, высокую, печальную мелодию, когда Дэвин уснул.

Дэвин проснулся, почувствовав на своем плече твердую руку Баэрда. Было темно и довольно холодно. Катриана и герцог еще спали, но Алессан стоял позади Баэрда. Он казался бледным, но собранным. Дэвин спросил себя, ложился ли он вообще спать.

— Мне нужна твоя помощь, — прошептал Баэрд. — Пойдем.

Дрожа, Дэвин выбрался из-под одеяла и стал надевать сапоги. Луна зашла. Он взглянул на восток, но на горизонте не наблюдалось никаких признаков рассвета. Было очень тихо. Он сонно натянул шерстяную куртку, присланную ему Алаис через Тачио в Феррат. Он представления не имел, как долго спал и который сейчас час.

Дэвин закончил одеваться и пошел облегчиться в рощу у реки. В морозном воздухе изо рта шел пар. Наступала весна, но она еще не добралась сюда, особенно среди ночи. Небо был прозрачным и усыпанным блистающими звездами. Позже, когда взойдет солнце, наступит чудесный день. А сейчас он дрожал, затягивая завязки на штанах.

И тут понял, что Эрлейна нигде не видно.

— Что случилось? — шепотом спросил он у Алессана, вернувшись в лагерь.

— Ты сказал, что можешь позвать его обратно.

— Я звал, — коротко ответил принц. — Он боролся так отчаянно, что теперь потерял сознание. Где-то там. — Он махнул рукой на юго-запад.

— Пошли, — повторил Баэрд. — Возьми с собой меч.

Им пришлось перейти вброд ручей. Ледяная вода прогнала остатки сна Дэвина. Он ахнул, погрузившись в нее.

— Прости, — сказал Баэрд. — Я бы сделал это один, но не знаю, как далеко он ушел и что там еще находится в этой местности. Алессан хочет принести его обратно в лагерь, пока он не очнулся. Имело смысл взять двоих.

— Нет-нет, все в порядке, — запротестовал Дэвин. Зубы его стучали.

— Наверное, я мог бы поднять старого герцога. Или мне могла помочь Катриана.

— Что? Нет, правда, Баэрд, со мной все в порядке. Я…

Он замолчал, потому что Баэрд смеялся над ним. Дэвин слишком поздно распознал шутку. Это его странным образом согрело. Фактически он впервые оказался ночью наедине с Баэрдом. Он предпочел увидеть в этом еще одно доказательство доверия, доброго отношения. Мало-помалу он начинал чувствовать себя все более полноправным участником того дела, ради которого так долго трудились Алессан и Баэрд. Он расправил плечи и выпрямился во весь рост, насколько смог, и зашагал вслед за Баэрдом сквозь темноту на запад.

Они нашли Эрлейна ди Сенцио на краю оливковой рощицы, на склоне холма, примерно в часе ходьбы от лагеря. Дэвин с трудом сдержал крик, увидев, что произошло. Баэрд тихо свистнул сквозь зубы: зрелище было не из приятных.

Эрлейн потерял сознание. Он привязал себя к стволу дерева и навязал по крайней мере дюжину узлов. Нагнувшись, Баэрд поднял флягу чародея. Она была пуста: Эрлейн смочил узлы, чтобы они стали прочнее. Его мешок и нож лежали на земле, намеренно отброшенные за пределы досягаемости.

Веревка выглядела измочаленной и спутанной. Похоже, многие узлы он развязал, но пять или шесть еще держались.

— Посмотри на его пальцы, — мрачно произнес Баэрд. Он вытащил кинжал и начал резать веревку.

Кожа на руках Эрлейна висела кровавыми клочьями. Засохшая кровь покрывала обе руки. Было совершенно очевидно, что произошло. Он попытался сделать для себя невозможным вернуться на зов Алессана. «На что он надеялся, — думал Дэвин. — Что принц решит, будто ему каким-то образом удалось сбежать, и забудет о нем?»

Собственно говоря, Дэвин сомневался, что поступок Эрлейна был продиктован рациональными мыслями. Это был вызов, ясный и недвусмысленный, и приходилось признать заложенную в нем жестокость. Он помог Баэрду перерезать последние веревки. Эрлейн дышал, но не подавал признаков жизни. Должно быть, боль была невыносимой, понял Дэвин. На секунду перед его мысленным взором промелькнуло воспоминание о побежденном чародее, стоящем на коленях у берега, и о его вопле. Он подумал о том, какие вопли раздавались здесь этой ночью, в этом диком и уединенном месте.

Глядя вниз на седого трубадура, он чувствовал непонятную смесь жалости, гнева и уважения. Почему он создает им такие трудности? Зачем заставлять Алессана взваливать на свои плечи еще больше страданий?

К сожалению, он знал ответы на некоторые из этих вопросов, и они его не утешали.

— Он попытается покончить с собой? — внезапно спросил он у Баэрда.

— Я так не думаю. Как сказал Сандре, этот человек умеет выживать. Не думаю, что он еще раз попытается это проделать. Ему надо было разок убежать, чтобы проверить границы того, что с ним может произойти. Я бы тоже так поступил. — Он заколебался. — Но веревки я не ожидал.

Дэвин подобрал мешок чародея, арфу, лук и колчан Баэрда, а также его меч. Баэрд с кряхтением перебросил бесчувственного чародея через плечо, и они пустились в обратный путь на восток. Назад шли медленнее. Когда подошли к ручью, на горизонте перед ними забрезжил серый рассвет, пригасивший сияние предутренних звезд.

Остальные уже встали и ждали их. Баэрд положил Эрлейна у костра: Сандре успел снова раздуть огонь. Дэвин бросил снаряжение и оружие и пошел к ручью с ведром за водой. Когда он вернулся, Катриана и герцог начали обмывать и перевязывать ободранные руки Эрлейна. Они расстегнули на нем рубаху и закатали рукава, тогда стали видны вздувшиеся рубцы там, где он поранился о веревки, борясь за свою свободу.

Или наоборот, мрачно подумал Дэвин. Разве то, что он связал себя веревкой, не было настоящей борьбой за свободу? Он поднял глаза и увидел, что Алессан смотрит на Эрлейна. Но не смог прочесть выражения на лице принца.

Взошло солнце, и вскоре после этого Эрлейн очнулся.

Они видели, что он понял, где находится.

— Кав? — небрежным тоном спросил у него Сандре.

Все пятеро сидели у костра, завтракали, пили из дымящихся кружек. На востоке небо приобрело бледный, нежный оттенок, обещание дня. Оно отражалось в воде ручья, окрашивая распускающиеся листья деревьев в зелено-золотистый цвет. Воздух был полон пением птиц, в воде плескалась, выпрыгивая из ручья, форель.

Эрлейн медленно сел и посмотрел на них. Дэвин видел, как он заметил на своих руках бинты. Эрлейн бросил взгляд на оседланных коней и на две повозки, нагруженные и готовые к отъезду.

Его взгляд метнулся назад и остановился на лице Алессана. Оба человека, так невероятно связанные, смотрели друг на друга молча. Затем Алессан улыбнулся. Улыбкой, которую знал Дэвин. Она делала суровое лицо теплым и освещала серый графит глаз.

— Если бы я знал, — сказал Алессан, — что ты так ненавидишь тригийскую свирель, то не стал бы играть, даю слово.

Ужасно, но через мгновение Эрлейн ди Сенцио расхохотался. В его смехе не было веселья, ничего заразительного, ничего такого, чем можно поделиться с остальными. Его веки были крепко сжаты, и из-под них по лицу лились слезы.

Никто не заговорил и не шевельнулся. Это продолжалось долго. Когда Эрлейн наконец взял себя в руки, он вытер лицо рукавом, стараясь не задеть забинтованные руки, и снова посмотрел на Алессана. Открыл рот, собираясь заговорить, потом снова закрыл.

— Я понимаю, — тихо сказал ему Алессан. — Поверь, я понимаю.

— Кав? — снова повторил Сандре секунду спустя.

На этот раз Эрлейн взял кружку, неловко зажав ее обеими перевязанными руками. Вскоре после этого они свернули лагерь и снова двинулись на юг.

Глава 10

Пять дней спустя, в канун Поста, они прибыли в замок Борсо.

Всю вторую половину дня, пока они ехали на юг, Дэвин смотрел на горы. Любой человек, выросший на пропитанных водой низинах Азоли, не мог не трепетать при виде их вздымающихся цепей.

Вечерело. Далеко на севере в тот же день, в Зале аудиенций дворца Кьяры, под окровавленной простыней лежало мертвое, изувеченное тело Изолы Игратской.

Солнце садилось за острыми вершинами гор, окрашивая их во все оттенки красного — от винно-красного и алого до темно-пурпурного. На самых высоких пиках все еще сверкал снег и ослепительно блестел в лучах заката. Дэвин мог разглядеть дорогу на перевал Брачио, спускающуюся с гор: это был один из знаменитых перевалов, связывающих — но действующих не круглый год и всегда труднопроходимых — полуостров Ладонь с Квилеей на юге.

В прежнее время, до того, как матриархат пустил в Квилее глубокие корни, через горы велась торговля, и задумчивое благочестие дней весеннего Поста предвещало оживление коммерческой деятельности и обещало скорое открытие перевалов. Тогда города и замки-крепости здесь, в южных предгорьях, были полны жизни и играли важную роль. Они были хорошо защищены, так как там, где могли пройти торговые караваны, могла пройти и армия. Но ни один король Квилеи никогда не чувствовал себя на троне достаточно надежно, чтобы вести армию на север. У его трона всегда стояли Верховные жрицы и только того и ждали, когда он совершит ошибку и падет. Здесь, в Чертандо, армии лордов по большей части сражались друг против друга, обагряя острия мечей и стрел кровью соседей в диких схватках во имя знаменитой южной кровной мести, которая тянулась на протяжении многих поколений и становилась легендой.

А затем женщины в Квилее все же захватили власть, во времена Акиса и Пасиферии, несколько сотен лет назад. Квилея под властью жриц закрылась, подобно цветку в сумерках, и караваны перестали двигаться по дорогам.

Южные города превратились в деревни или, если были достаточно энергичными и гибкими, сменили характер своих занятий и повернулись на север, как это сделал Авалле, город Башен в Тигане. Здесь, в горных районах Чертандо, могущественные лорды, которые некогда содержали блестящие дворы в своих огромных, воинственных замках, стали живым анахронизмом. Их стычки и сражения друг с другом, когда-то являвшиеся неотъемлемой частью потока событий на Ладони, становились все более неуместными, хотя не делались от этого менее ожесточенными и злобными.

Когда Дэвин работал у Менико ди Феррата, ему иногда казалось, что каждая вторая баллада, которую здесь пели, повествовала о каком-нибудь лорде или его младшем сыне, преследуемых врагами на этих утесах. Или в них пелось о несчастных любовниках, разлученных ненавистью их отцов; или о кровавых деяниях этих отцов, неукрощенных, похожих на ястребов в своих суровых высоких замках среди предгорий Брачио.

И половина этих баллад, повествовали ли они о яростных битвах, кровопролитии и горящих деревнях или оплакивали разлученных любовников, топившихся в тихих озерах среди туманных гор, как казалось Дэвину, была посвящена клану Борсо, и действие их разворачивалось на фоне массивного, мрачного великолепия замка Борсо, возвышающегося под самым перевалом Брачио.

Уже давно не появлялось новых баллад, их было и так очень мало с тех пор, как перестали приходить караваны из Квилеи. Но зато за последние два десятка лет появилось много свежих сплетен и слухов. Очень много. Альенор из замка Борсо стала живой легендой среди путешественников и прославилась особым образом.

И если эти новые истории рассказывали о любви, как и многие древние песни, они не имели почти ничего общего с горькой судьбой влюбленных, оплакивающих свою судьбу на овеваемых ветром скалах, а скорее повествовали о некоторых переменах в самом замке Борсо. О пушистых коврах и гобеленах, о заграничных шелках, кружевах и бархате, о вызывающих глубокое замешательство произведениях искусства в тех комнатах, в которых некогда сильные мужи составляли планы полуночных рейдов за грубыми столами, пока их охотничьи собаки дрались из-за костей на устланном тростником полу.

Сидя рядом с Эрлейном на второй повозке, Дэвин оторвал взгляд от последних лучей солнца, сверкающих на пиках гор, и посмотрел на приближающийся замок. Он был построен в ложбине между двумя холмами, окружен рвом и раскинувшейся под ним небольшой деревушкой. Борсо уже утонул в тени. Глядя на него, Дэвин увидел, как зажглись огни в окнах. Последние огни до конца дней Поста.

— Альенор — наш друг, — вот все, что объяснил Алессан. — Старый друг.

По крайней мере, это было очевидно, судя по тому, как их встретили после того, как сенешаль, высокий и сутулый, с великолепной белой бородой, торжественно ввел их в освещенный и согретый очагом парадный зал.

Необычный яркий румянец вспыхнул на щеках Алессана, когда хозяйка замка выпустила его волосы из своих длинных пальцев и оторвала губы от его рта. Она не торопилась это сделать. И что еще более интересно, он тоже. Слегка улыбаясь, Альенор отошла назад и посмотрела на его спутников.

Она узнала Эрлейна и кивком приветствовала его.

— Добро пожаловать снова, трубадур. Прошло два года, не так ли?

— Так, моя леди. Польщен, что вы это помните.

Поклон Эрлейна напоминал о прежнем времени, о тех его манерах, которые он демонстрировал до того, как Алессан привязал его к себе.

— Тогда ты был один, насколько я помню. Мне приятно видеть, что у тебя теперь такая блестящая компания.

Эрлейн открыл рот, потом закрыл, ничего не ответив. Альенор бросила взгляд на Алессана, в ее очень темных глазах мелькнуло вопросительное выражение.

Не получив ответа, она повернулась к герцогу, и выражение любопытства на ее лице проступило еще явственнее. Она задумчиво прикоснулась пальцем к его щеке и слегка склонила голову набок. Замаскированный Сандре невозмутимо вытерпел ее осмотр.

— Очень хорошо сделано, — сказала Альенор из Борсо очень тихо, чтобы не услышали слуги и сенешаль у двери. — Представляю себе, Баэрд заставил всю Ладонь принять вас за карду. Интересно было бы узнать, кто вы в действительности такой под всем этим гримом. — Ее улыбка была совершенно обворожительной.

Дэвин не знал, поражаться или беспокоиться. Через секунду эта дилемма потеряла смысл.

— Вы не знаете? — громко произнес Эрлейн ди Сенцио. — Ужасный недосмотр. Позвольте мне представить вам, миледи…

Больше он ничего не успел сказать.

Дэвин среагировал первым, что его удивило, когда он потом вспоминал об этом. Но он всегда соображал быстро и стоял ближе всех к чародею. Он сделал единственное, что пришло ему в голову: резко повернулся и изо всех сил ткнул Эрлейна кулаком в живот.

Случилось так, что он всего на долю секунды опередил Катриану, стоящую по другую сторону от Эрлейна. Она прыгнула вперед, намереваясь зажать чародею рот ладонью. От удара Дэвина Эрлейн с болезненным стоном согнулся пополам. Это, в свою очередь, заставило Катриану потерять равновесие. Ее непринужденно подхватила и удержала Альенор.

Все это произошло на протяжении не более трех секунд.

Эрлейн рухнул на колени на пушистый ковер. Дэвин опустился рядом с ним. Он услышал, как Альенор удалила слуг из комнаты.

— Ты глупец! — обрушился Баэрд на чародея.

— Несомненно, — согласилась Альенор совсем другим тоном, с преувеличенным раздражением и резкостью. — С чего это кому-то взбрело в голову, что я хочу обременить себя знанием того, какова истинная личность переодетого кардунского воина?

Она продолжала обнимать Катриану рукой за талию, хотя никакой необходимости в этом не было. Теперь она ее отпустила и насмешливо улыбнулась, когда девушка поспешно отступила назад.

— Ты — пылкое создание, не так ли? — шелковым голосом прошептала она.

— Не особенно, — отважно ответила Катриана, отойдя на несколько футов. Губы Альенор дрогнули. Она опытным взглядом окинула Катриану с головы до ног.

— Я ужасно ревную к тебе, — в конце концов объявила она. — И буду ревновать, даже если ты острижешь эти волосы и зашьешь эти глазищи. С какими великолепными мужчинами ты путешествуешь!

— Неужели? — спросила Катриана безразличным голосом, но щеки ее внезапно покраснели.

— Неужели? — резко передразнила ее Альенор. — Ты хочешь сказать, что еще не убедилась в этом сама? Милое дитя, чем же ты занималась по ночам? Разумеется, они великолепны! Не трать зря свою молодость, дорогая!

Катриана в упор посмотрела на нее.

— Мне не кажется, что я ее трачу зря, — ответила она. — Но сомневаюсь, что наши мнения по этому поводу совпадают.

Дэвин вздрогнул, но ответ Альенор был мягким.

— Может, и нет, — невозмутимо согласилась она. — Но, по правде говоря, мне кажется, что в наших взглядах гораздо больше общего, чем ты воображаешь. — Она помолчала. — Когда станешь старше, возможно, откроешь для себя, что лед — это для смерти и конца, а не для начала. Для любого начала. С другой стороны, — прибавила она с улыбкой, в которой светилась бесконечная доброта, — я позабочусь о том, чтобы сегодня ночью у тебя было достаточно теплых одеял.

Эрлейн застонал, чем отвлек внимание Дэвина от женщин. Он услышал, как Катриана ответила: «Благодарю вас за заботу», — но не видел выражения ее лица. По тону можно было догадаться, каким было это выражение.

Он поддерживал голову Эрлейна, пока чародей старался отдышаться. Альенор просто их игнорировала. Теперь она с дружеской учтивостью приветствовала Баэрда. Таким же веселым тоном, как инстинктивно отметил Дэвин, приветствовал ее и сам Баэрд.

— Прости, — шепнул он Эрлейну. — Я ничего другого не мог придумать. Эрлейн слабо махнул еще не зажившей рукой. Он настоял, чтобы с него сняли повязки перед тем, как они вошли в замок.

— Это я прошу прощения, — просипел он, чем очень удивил Дэвина. — Я забыл о слугах. — Он вытер губы тыльной стороной ладони. — Погубив всех нас, я ничего хорошего не добьюсь для себя. Это не соответствует моей идее свободы. Как, откровенно говоря, и эта поза не соответствует моим понятиям о достоинстве пожилого мужчины. Поскольку ты меня сбил с ног, можешь оказать мне любезность и помочь подняться.

Впервые Дэвин услышал в голосе трубадура смешливые нотки. Умеет выживать, сказал тогда о нем Сандре.

Он помог Эрлейну подняться как можно тактичнее.

— Этот крайне агрессивный молодой человек, — сухо представил его Алессан, — Дэвин д'Азоли. Еще он поет. Если будешь вести себя очень хорошо, может быть, он споет для тебя.

Дэвин повернул голову, но, наверное, потому, что его отвлекло последнее событие, он был совершенно не готов встретить такой взгляд.

«Не может этой женщине быть сорок лет», — промелькнула у него мысль. Он машинально отвесил ей театральный поклон, которому научил его Менико, чтобы скрыть смущение. Ей действительно больше сорока, он знал это точно: Альенор овдовела через два года после свадьбы, когда Корнаро Борсо погиб во время нашествия барбадиоров в Чертандо. Очень скоро после этого начали распространяться слухи о прекрасной вдове, живущей в замке на южных землях.

Эти слухи даже приблизительно не могли передать, какой она была, какой он увидел ее, стоящую перед ним в длинном платье из темно-синей ткани, такой темной, что она казалась почти черной. Ее волосы, действительно черные, были уложены в высокую прическу, скрепленную диадемой из белого золота, усыпанной драгоценными камнями. Нескольким прядям позволили свободно падать вниз, и они обрамляли идеальный овал лица. Глаза ее оказались темно-синими, почти лиловыми, под длинными ресницами, а губы полными и красными, и они сложились в многообещающую улыбку, когда она посмотрела на Дэвина.

Он заставил себя не отвести глаз. Но почувствовал при этом, словно все клапаны в его венах открылись одновременно, а кровь превратилась в реку во время весеннего паводка и устремилась по крутому горному руслу со всевозрастающей скоростью. Ее улыбка стала еще более глубокой, более интимной, словно она действительно могла видеть то, что происходит внутри него, и ее черные глаза на секунду широко раскрылись.

— Полагаю, — произнесла Альенор ди Чертандо, — что мне придется постараться быть очень хорошей, чтобы ты для меня спел. — И она повернулась к Алессану.

Дэвин заметил, что грудь у нее полная и крепкая. Не мог не заметить. Платье имело очень глубокий вырез, и бриллиантовый кулон на фоне кожи сверкал бело-голубыми огнями, притягивая взоры.

Он покачал головой, стараясь разогнать туман, несколько шокированный собственной реакцией. Это смешно, сурово одернул он себя. Он слишком разгорячен историями, которые о ней рассказывают, его воображение вышло из-под контроля под влиянием пышной, чувственной обстановки в этой комнате. Он поднял взгляд вверх, чтобы отвлечься, и тут же пожалел об этом.

На потолке некий художник, явно хорошо знакомый с искусством любви, изобразил первобытный акт совокупления Адаона и Эанны. Лицо богини явно писалось с Альенор, и не менее очевидным было то, что она изображена в момент наивысшего наслаждения, когда ее экстаз породил звездный поток.

Действительно, по всему фону потолочной фрески рассыпались звезды. Однако смотреть на фон фрески было трудно. Дэвин заставил себя опустить глаза. Вернуть самообладание ему помог взгляд Катрианы, с которым он встретился в тот момент: в нем смешалась едкая насмешка и еще что-то, чего он не понял. В это мгновение Катриана выглядела необычайно юной. Почти ребенок, глубокомысленно подумал Дэвин, еще полностью не созревшая и не достигшая вершин женственности.

Хозяйка замка Борсо достигла вершин своей женской сути во всем, от обутых в сандалии ног до ленты в блестящих волосах. Ее ногти, запоздало заметил Дэвин, были окрашены в тот же сине-черный, опасный цвет, что и ее платье.

Он сглотнул слюну и снова отвел глаза в сторону.

— Я ожидала тебя вчера, — говорила Альенор Алессану. — Ждала тебя и прихорашивалась для тебя, но ты не приехал.

— Это к лучшему, — пробормотал Алессан с улыбкой. — Если бы я увидел тебя еще более красивой, чем ты сейчас, то у меня не хватило бы сил уехать.

Губы ее изогнулись в лукавой улыбке. Она повернулась к остальным.

— Видите, как этот человек меня мучает? Не пробыл в моем доме и четверти часа, а уже говорит об отъезде. Хорош друг, как вы считаете?

По-видимому, этот вопрос был адресован непосредственно Дэвину. У него пересохло в горле; ее взгляд губительно влиял на импульсы, передающие команды от мозга к языку. Он выдавил из себя улыбку, подозревая, что выражение его лица представляет собой нечто среднее между бессмысленным и идиотским.

«Вина», — с отчаянием подумал Дэвин. Ему срочно нужен бокал чего-нибудь покрепче.

Словно владея искусством рассчитать время, более тонким, чем магия, снова появились трое слуг в синих ливреях, каждый нес на подносе семь бокалов. На двух подносах, увидел Дэвин, стояли бокалы с красным вином, почти наверняка вином Чертандо.

Вино в бокалах на третьем подносе было голубым.

Дэвин повернулся к Алессану. Принц смотрел на Альенор с выражением, которое говорило о чем-то личном, что связывало их в далеком прошлом. На мгновение ее выражение и поза тоже изменились: словно она на секунду отложила в сторону рефлекторную привычку плести сети соблазна. И Дэвину, гораздо более наблюдательному теперь, чем шесть месяцев назад, показалось, что он заметил в ее глазах печаль.

Потом она заговорила, и он убедился, что действительно видел эту печаль. Каким-то неуловимым образом это его успокоило, и настроение в комнате окрасилось в иные, более мягкие тона.

— Вряд ли я могу это забыть, — тихо сказала она Алессану, махнув рукой в сторону голубого вина.

— Я тоже, — ответил он. — Ведь это началось здесь.

Она немного помолчала, прикрыв глаза. Потом мгновение миновало. Когда Альенор снова открыла глаза, в них сверкали искры.

— У меня для тебя обычный набор писем. Но одно пришло совсем недавно, — сказала она. — Его принес два дня назад очень молодой жрец Эанны, который боялся меня все время, пока оставался здесь. Он даже не захотел остаться на ночь, хотя прибыл уже на закате. Клянусь, он уехал так быстро, будто опасался, что я сорву с него одежды, если он задержится, чтобы перекусить.

— А ты бы это сделала? — ухмыльнулся Алессан.

Она скорчила гримасу.

— Едва ли. Эти жрецы Эанны редко заслуживают того, чтобы тратить на них время. Хотя он действительно был красивым. Почти таким же красивым, как Баэрд, как я теперь понимаю.

Баэрд, совершенно невозмутимый, просто улыбнулся. Игривый взгляд Альенор задержался на нем. И здесь тоже, отметил Дэвин. Этот обмен взглядами говорил о событиях и чувствах давно прошедшего времени. Он вдруг почувствовал себя юным и ничего не понимающим здесь.

— Откуда это последнее послание? — спросил Алессан.

Альенор колебалась.

— С запада.

Больше она ничего не объяснила. И бросила вопросительный взгляд в сторону остальных.

Алессан это заметил.

— Можешь говорить свободно. Я доверяю всем этим людям. — Он постарался не смотреть в сторону Эрлейна. Дэвин все же взглянул, но если он ожидал увидеть реакцию чародея, то был разочарован.

Альенор жестом отпустила слуг. Старый сенешаль уже удалился, чтобы проследить за подготовкой их комнат. Когда они остались одни, Альенор подошла к письменному столу у одного из четырех ярко пылающих каминов и достала из ящика запечатанный конверт. Вернулась обратно и подала его Алессану.

— Это от самого Данолеона, — сказала она. — Из твоей провинции, названия которой я пока не могу ни услышать, ни произнести.

Этого Дэвин никак не ожидал.

— Извините меня, — пробормотал Алессан.

Он быстро подошел к ближайшему камину, на ходу вскрывая конверт. Альенор усердно занялась раздачей бокалов с красным вином. Дэвин сделал большой глоток из своего бокала. Потом заметил, что Баэрд не притронулся к вину и что его взгляд прикован к Алессану, стоящему в противоположном конце комнаты. Дэвин проследил за его взглядом. Принц закончил читать. Он стоял неподвижно, уставившись в огонь.

— Алессан? — позвал Баэрд.

Альенор быстро обернулась. Алессан не пошевелился; казалось, он даже не слышал.

— Алессан! — снова позвал Баэрд, более настойчиво. — Что случилось? Принц Тиганы медленно отвернулся от огня и посмотрел на них. Или не совсем на них, мысленно поправил себя Дэвин. На Баэрда. В его лице было нечто мрачное и холодное.

«Лед — для конца», — непроизвольно подумал Дэвин.

— Боюсь, оно действительно от Данолеона. Из святилища. — Голос Алессана звучал ровно. — Моя мать умирает. Мне придется завтра выехать домой.

Баэрд стал таким же бледным, как Алессан.

— А встреча? — спросил он. — Завтрашняя встреча?

— Сначала встреча, — ответил Алессан. — После встречи, что бы ни произошло, я должен ехать домой.

Принимая во внимание то потрясение, которое эта новость, и слова, и поведение Алессана оказали на них всех, стук в дверь спальни Дэвина поздно ночью стал озадачившим его сюрпризом.

Он еще не спал.

— Минуточку, — тихо отозвался он и быстро натянул штаны. Надел свободную рубаху через голову и прошлепал в носках по полу, ежась от холода камней там, где заканчивался ковер. Его волосы растрепались, он чувствовал себя неопрятным и смущенным, когда распахнул дверь.

В коридоре, держа в руках одну свечу, отбрасывающую призрачные, мерцающие тени на стены, стояла сама Альенор.

— Пойдем, — вот и все, что она сказала.

Она не улыбнулась, и он не разглядел ее глаз за пламенем свечи. На ней был кремовый халат, отороченный мехом, с застежкой у ворота, но Дэвин различал под ним ее полную грудь. Волосы она распустила, и они рассыпались по плечам, черным водопадом спускаясь по спине.

Дэвин колебался, во рту у него снова стало сухо, мысли разбегались и путались. Он поднял руку и попытался пригладить безнадежно спутанные волосы.

Она покачала головой.

— Оставь так, как есть, — сказала она. Ее свободная рука с длинными темными ногтями зарылась в его каштановые кудри. — Оставь их, — снова повторила она и повернулась.

Он последовал за ней. За ней, и за единственной свечой, и за бушующим в крови хаосом по длинному коридору, затем по более короткому, через анфиладу пустых общих комнат, потом вверх по изогнутой широкой лестнице. На верхней площадке из-за открытых створок дверей выплеснулся поток оранжевого света. Дэвин вошел в эти двери вслед за хозяйкой замка Борсо. Он успел увидеть яркий огонь в камине, богатые, затейливые драпировки на стенах, огромное пространство ярких ковров на полу и громадную кровать, усыпанную подушками всех цветов и размеров. Поджарый охотничий пес, серый, грациозный, посмотрел на него со своего места у камина, но не встал.

Альенор поставила свечу. Закрыла обе створки двери и обернулась к нему, прислонясь спиной к полированному дереву. Ее глаза были огромными и сверхъестественно черными. Сердце Дэвина стучало как молот. Казалось, кровь с шумом течет по его венам.

— Я вся горю, — произнесла Альенор.

Какая-то часть его существа, где жили пропорции и зарождалась ирония, хотела запротестовать, даже посмеяться над таким заявлением. Но, глядя на нее, он заметил ее учащенное, неровное дыхание, увидел ее яркий румянец, и его рука, будто по собственной воле, поднялась и прикоснулась к ее щеке.

Она была обжигающе горячей.

С глубоким гортанным звуком Альенор схватила его руку и вонзила зубы в его ладонь.

И вместе с болью в Дэвине проснулось такое желание, какого он никогда еще не испытывал. Он услышал странный, сдавленный звук и понял, что сам его издал. Он сделал короткий шаг вперед, и она очутилась в его объятиях. Ее пальцы сомкнулись и запутались в его волосах, а ее рот встретил его губы с такой жадностью, с такой жаждой, которая раздула разгорающийся огонь его желания до такой силы, что сознание ускользнуло и улетело далеко-далеко.

Все исчезло или готово было исчезнуть. Тигана, Алессан, Алаис, Катриана. Его воспоминания. Память, которая была его самым надежным якорем и его гордостью. Даже воспоминания о коридорах, ведущих к этой комнате, дороги, и годы, и комнаты, все прочие комнаты, которые вели к этой. И к ней.

Он рванул застежки ее халата и зарылся лицом между ее грудей, когда они выплеснулись на волю. Она ахнула, ее руки теребили его рубаху, пока не сняли ее. Он почувствовал, как ее ногти впиваются в его кожу на спине. Тогда он повернул голову, и укусил ее, и ощутил вкус крови. И услышал ее смех.

Никогда, никогда он не делал прежде ничего подобного.

Они каким-то образом очутились на кровати среди россыпи цветных подушек. А потом обнаженная Альенор оказалась над ним, оседлала его, ее рот накрыл его губы, и они вдвоем бросились под арку врат, стремясь убежать от всего мира. Так далеко, как только возможно.

На мгновение Дэвину показалось, что он понял. Его посетило внутреннее озарение, без участия мыслей, и он осознал, почему Альенор это делала. Природа ее физического желания была не тем, чем казалась. В другое время, в спокойном месте, он мог бы подобрать этому название, сформулировать расплывчатую догадку. Он попытался…

Она закричала, достигнув вершины. Ее руки скользнули вниз по его коже. Страсть затмила способность думать, парализовала любые усилия в этом направлении. Мучительно извернувшись, Дэвин буквально швырнул ее на бок и поднялся на нее, не покидая теплого убежища между ее бедрами. Окружающие их подушки разлетелись в стороны, упали на пол. Ее глаза были крепко зажмурены, рот беззвучно шептал какие-то слова.

Дэвин начал погружаться в нее так, словно хотел прогнать прочь всех демонов и все обиды, все смертельно жестокие истины, которые представляла собой жизнь Ладони в их время. Достигнув собственной вершины, он упал обессиленный и дрожащий, не осознавая, где находится, лишь смутно цепляясь за знакомый звук своего имени.

Она снова и снова тихо шептала это имя. Осторожно высвободилась из-под его тяжести. Он перекатился на спину, не открывая глаз. Почувствовал, как ее пальцы скользят по его коже. Он не мог пошевелиться. Она играла с его руками, ласкала и отводила их в стороны от тела. Ее губы и пальцы, танцуя, спускались вниз по его грудной клетке и животу, по насытившемуся органу и дальше вниз, вдоль бедер и ног.

К тому времени, как он понял, что она сделала, его руки и ноги оказались привязанными к четырем столбам кровати, а она вытянулась на его распростертом теле. Глаза Дэвина широко раскрылись, испуганные и встревоженные. Он дернулся. Бесполезно — его держали шелковые путы, и узлы были прочно затянуты.

— То было чудесное начало ночи, — сказала Альенор хриплым голосом. — Научить тебя кое-чему новому? — Она протянула руку, обнаженная и прекрасная, раскрасневшаяся, со следами его ласк на теле, и что-то подняла с пола рядом с кроватью. Глаза Дэвина широко раскрылись, когда он увидел то, что она держит в руках.

— Ты связала меня против моей воли, — сказал Дэвин с некоторым отчаянием. — Не так я представляю себе слияние в любовных объятиях. — Он снова сильно дернулся, плечами и бедрами, но шелковые путы держали крепко.

Альенор ответила сияющей улыбкой. В этот момент она казалась такой прекрасной, какой он даже представить не мог ни одну женщину. В громадных черных озерах ее глаз блеснуло нечто первобытное, опасное и пугающе возбуждающее. Он с удивлением почувствовал, как быстро возвращается к нему желание. Она увидела это. И улыбка ее стала еще шире. Длинный ноготь легонько, почти задумчиво, поглаживал его восставшую плоть.

— Тебе это понравится, — прошептала темная леди, хозяйка замка Борсо. Ее губы приоткрылись, обнажив острые белые зубы. Он ощутил упругую твердость ее сосков, когда она раздвинула ноги и снова оседлала его. Он видел, как она ласково поглаживает то, что взяла с ковра у кровати. Охотничий пес у камина поднял свою красивую голову и наблюдал за ними.

— Тебе понравится, — снова повторила Альенор. — Доверься мне. Позволь научить тебя, показать тебе это, потом это, и скоро ты именно так будешь представлять себе слияние в любовных объятиях. Да, Дэвин, это произойдет очень скоро.

Она заскользила по его телу, и пламя свечей заколебалось, а потом она заслонила его собой. Он сопротивлялся, но лишь несколько секунд, потому что его сердце снова сильно забилось, и желание накрыло его одновременно с Альенор. В черной глубине ее глаз перед тем, как они закрылись, в ее движениях над ним, в неровном, напряженном ритме дыхания он читал, как ее сложные желания снова поднимаются в ней.

И еще до окончания ночи, до середины ее, при догорающих последних свечах зимы, она доказала ему свою правоту с ужасающей силой еще и еще раз. А в конце уже она лежала связанной и распростертой между четырьмя столбами кровати, которая была всем миром, и Дэвин уже не вполне понимал, кто он такой, если делает с ней все эти вещи. Он заставлял ее шептать, а затем громко кричать его имя, снова и снова. Но он точно знал, что она изменила его и нашла внутри него такое место, где его потребность искать забвения не уступала ее собственной.

Некоторое время спустя свеча с его стороны кровати догорела. В воздухе плыл ароматный дымок. Узор света и теней в комнате изменился, и они оба это заметили, поскольку не спали. Дрова в камине превратились в тлеющие угольки; пес все еще лежал возле него, опустив великолепную голову на лапы.

— Тебе лучше уйти, — сказала Альенор, рассеянно поглаживая его плечо. — Пока еще осталась свеча, которую ты можешь взять с собой. В темноте легко заблудиться.

— Ты соблюдаешь дни Поста? — спросил он, несколько удивленный таким благочестием. — Не зажигаешь огня?

— Не зажигаю, — печально ответила она. — Половина моих слуг ушла бы от меня, и мне даже не хочется думать о том, что сделали бы крестьяне окрестных деревень. Взяли бы штурмом замок. Наложили бы какое-нибудь древнее заклятие с помощью колосьев, смоченных кровью. Это южные горы, Дэвин: здесь серьезно относятся к обрядам.

— Так же серьезно, как и ты к своим?

В ответ она улыбнулась и потянулась, как кошка.

— Наверное. Крестьяне сегодня и завтра будут делать такие вещи, о которых я предпочитаю не знать.

Плавным движением она соскользнула вниз, к изножью кровати, и потянулась к чему-то, лежащему там на ковре. Ее тело представляло собой гладкий изгиб белой плоти, залитой пламенем свечей, на нем еще краснели оставленные им отметины.

Она выпрямилась и протянула ему штаны. Ему показалось, что его прогоняют, и он посмотрел на нее долгим, пристальным взглядом, не шевелясь. Она не отвела глаз, но в них не было гнева или желания прогнать.

— Не сердись, — мягко сказала Альенор. — Ты был слишком великолепен, чтобы уйти в гневе. Я говорю тебе правду: я действительно соблюдаю обычаи дней Поста, и действительно трудно найти обратную дорогу без света. — На мгновение она заколебалась, потом прибавила: — И я всегда сплю одна с тех пор, как погиб мой муж.

Дэвин ничего не ответил. Он встал и оделся. Рубаху он обнаружил на полпути между дверью и кроватью. Она оказалась такой разорванной, что это должно было его рассмешить. Но ему не было смешно. В самом деле, он рассердился, или то было чувство за пределами гнева, или близкое к гневу, нечто более сложное? Лежа среди разбросанных подушек на своей постели, нагая и ничем не прикрытая, Альенор наблюдала, как он одевается. Он взглянул на нее, все еще восхищаясь ее кошачьим великолепием и — несмотря на перемену в настроении — осознавая, как легко она могла бы снова разжечь в нем желание.

Но пока он смотрел на нее, спящая мысль вынырнула на поверхность оттуда, куда ее вытеснило первобытное неистовство последних часов. Он поправил рубашку, как мог, и подошел, чтобы взять одну из свечей в бронзовом подсвечнике.

Она повернулась на бок, чтобы следить за ним взглядом. Теперь она подперла голову согнутой рукой, ее черные волосы рассыпались в беспорядке вокруг нее, а тело предстало его взору в колеблющемся свете, словно сияющий дар. Ее широко раскрытые глаза смотрели прямо, улыбка была щедрой, даже доброй.

— Спокойной ночи, — сказала Альенор. — Не знаю, понял ли ты, но если ты когда-нибудь пожелаешь вернуться, я всегда буду тебе рада.

Этого Дэвин не ожидал. Он понимал, что ему оказали высокую честь. Но его прежнее беспокойство сейчас усилилось и смешалось с другими образами, поэтому, хотя он улыбнулся в ответ и кивнул, но не ощутил ни гордости, ни этой чести.

— Спокойной ночи, — ответил он и повернулся к двери.

У двери он остановился, так как вспомнил слова Алессана о том, что голубое вино началось с нее, и по другим причинам, которые стали ему понятными тогда или после, и обернулся к ней. Она не шевелилась. Он смотрел, впитывая роскошь комнаты и красоту лежащей на кровати женщины. Пока он стоял так, еще одна свеча в дальнем конце комнаты погасла.

— Это то, что происходит с нами? — тихо спросил тогда Дэвин, подбирая слова, чтобы сформулировать эту новую, трудную мысль. — Когда мы лишаемся свободы. Это то, что происходит с нашей любовью?

Он видел, что выражение ее глаз изменилось, даже на расстоянии, в этом колеблющемся переплетении тьмы и света. Она долго смотрела на него.

— Ты умен, — наконец ответила она. — Алессан правильно выбрал тебя.

Он ждал.

— Ах! — хриплым голосом воскликнула Альенор, притворяясь изумленной. — Он действительно хочет получить ответ. Правдивый ответ от хозяйки замка на краю света. — Возможно, это сыграл шутку неверный свет, но она, казалось, смотрела мимо Дэвина, дальше, за пределы покрытых коврами стен комнаты. — Это одно из всего того, что с нами происходит, — в конце концов сказала она. — Нечто вроде мятежа во тьме против законов дня, которые нас связывают и которые сейчас нельзя нарушить.

Дэвин это обдумал.

— Возможно, — мягко согласился он, размышляя. — Или признание в глубине души того, что мы большего не заслуживаем, ничего более глубокого. Поскольку мы не свободны и примирились с этим.

Он увидел, как она вздрогнула и закрыла глаза.

— Разве я это заслужила? — спросила она.

Огромная печаль охватила Дэвина. Он с трудом глотнул.

— Нет, — ответил он. — Нет, не заслужила.

Когда он вышел из комнаты, ее глаза оставались закрытыми.

Дэвин чувствовал себя придавленным непосильной тяжестью, а не просто уставшим: на него давил груз его мыслей, замедлял его движения. Он споткнулся, спускаясь по лестнице, и ему пришлось резко вытянуть в сторону свободную руку, чтобы опереться о стену. От этого движения свеча погасла.

Стало очень темно. В замке стояла полная тишина. Дэвин спустился до низа лестницы и поставил там на полку погасшую свечу. Через высокие, узкие окна, расположенные в стенах через равные промежутки, падали в коридор косые полосы лунного света, но под таким углом и в этот час ночи они ничего не освещали.

Он быстро обдумал вариант, не вернуться ли назад за новой свечкой, но потом, постояв неподвижно, чтобы глаза привыкли к темноте, снова двинулся туда, откуда, как ему казалось, он пришел.

Он заблудился очень быстро, но не слишком встревожился. В его нынешнем настроении казалось уместным вот так бесшумно брести по темным коридорам древнего замка ночной порой, чувствуя под ступнями холодный камень.

«Нет неверных поворотов. Есть лишь предназначенные нам тропы, о которых мы ничего не знали».

Кто сказал ему это? Слова пришли в голову неожиданно, откуда-то из глубин памяти. Он свернул в незнакомый коридор и прошел через длинную комнату, увешанную картинами. На полпути он вспомнил голос, сказавший эти слова: это был старый жрец Мориан в храме богини возле их дома в Азоли. Он учил близнецов, а потом Дэвина писать и считать, а когда выяснилось, что младший мальчик умеет петь, давал Дэвину первые уроки гармонии.

«Нет неверных поворотов», — снова подумал Дэвин. А потом, с дрожью, которую не смог подавить, вспомнил, что сейчас не просто высшая точка ночи, это конец зимы, первый из дней Поста, когда мертвые, как говорят, бродят среди живых.

Мертвые. Кто его мертвые? Марра. Его мать, которой он никогда не знал. Тигана? Можно ли утверждать, что страна умерла? Можно ли потерять ее и оплакивать, как живую душу? Он вспомнил о барбадиоре, которого зарезал в конюшне Ньеволе.

Он ускорил шаги в темноте, по неровно освещенным лунным светом камням обширного и молчаливого замка.

Дэвину казалось, что он идет уже бесконечно долго, вне времени, никого не встречая, ничего не слыша, кроме собственного дыхания и мягкого шлепанья ног, но тут он наконец узнал одну из статуй в нише. Он любовался ею при свете факела в начале вечера. Он помнил, что его комната находится впереди и за углом справа. Каким-то образом он пошел не в ту сторону и обошел все дальнее крыло замка Борсо.

Он также помнил с вечера, что комната прямо напротив маленькой изящной статуэтки бородатого лучника, натягивающего тетиву, принадлежала Катриане.

Дэвин взглянул в оба конца коридора, но увидел лишь более или менее густые тени среди полос лунного света, падающих сверху. Он прислушался, но не различил ни звука. Если мертвые и бродили поблизости, то они молчали.

«Нет неверных поворотов», — давным-давно сказал ему жрец Плото.

Он подумал об Альенор, лежащей с закрытыми глазами среди ярких подушек и многочисленных свечей, и пожалел о том, что сказал ей в конце. Он жалел о многом. Мать Алессана умирает. Его мать мертва.

«Лед — для смерти и конца», — сказала Альенор Катриане в зале.

Ему было очень холодно и грустно. Он двинулся вперед и, в конце концов, нарушая тишину, осторожно постучал в дверь Катрианы.

Она спала беспокойно по многим причинам. Альенор ее тревожила: и необузданная чувственность, исходившая от этой женщины, и явно близкие, неизвестные ей отношения, связывавшие ее в прошлом с Алессаном и Баэрдом.

Катриана терпеть не могла неизвестности. Она до сих пор не знала, что Алессан собирается завтра делать, что это за таинственная встреча в горах, и неизвестность заставляла ее нервничать и даже, в чем она не хотела себе признаваться, пугала.

Иногда ей хотелось больше походить на Дэвина, так же спокойно принимать то, что он может или не может знать. Она видела, как он собирает по кусочкам то, что ему удалось узнать, и терпеливо ждет появления нового обрывка сведений, а затем складывает их, словно детали детской головоломки.

Иногда она этим восхищалась, иногда бесилась и презирала его за то, что он мирится со скрытностью Алессана и с постоянной сдержанностью Баэрда. Катриане необходимо было знать. Она такую большую часть жизни провела в невежестве, отлученная от собственной истории в той крохотной рыбацкой деревушке в Астибаре. Она чувствовала, что ей надо наверстать потерянное время. Иногда ей даже хотелось от этого заплакать.

Вот что она чувствовала в тот вечер, пока не погрузилась в неглубокий, беспокойный сон, и снился ей дом. Дом часто снился ей с тех пор, как она уехала, особенно мать.

На этот раз она увидела себя идущей по деревне после восхода солнца. Вот она миновала последний дом — дом Тендо, она даже увидела его пса, — а затем свернула на знакомый берег и подошла к тому месту, где отец купил полуразрушенный домик, отремонтировал его и поселился в нем с семьей.

Во сне Катриана увидела, что лодка уже далеко в море, скачет на утренних волнах. По-видимому, стояла весна. Ее мать сидела в дверном проеме их дома и чинила сети, пользуясь ярким светом восходящего солнца. Ее зрение с годами ухудшалось, и ей было трудно работать иглой по вечерам. Катриана постепенно взяла на себя ночную работу в тот последний год, когда жила дома.

Во сне стояло чудесное утро. Камни на берегу сверкали, бриз был свежим, и от воды исходил свет. Все другие лодки тоже вышли в море, пользуясь утренним временем, но их собственную лодку узнать было легко. Катриана прошла по тропинке и остановилась возле только что отремонтированного крыльца, ожидая, когда мать поднимет глаза и посмотрит на нее, потом вскрикнет, и вскочит, и заключит дочь в объятия.

Ее мать действительно подняла глаза от работы, но только для того, чтобы взглянуть в сторону моря, прищурившись от света, и проверить, где их лодка. Старая привычка, нервная привычка, возможно, она в значительной степени повредила ее зрение. Но в этой маленькой лодке находились ее муж и трое сыновей.

Она совсем не видела дочери. Катриана поняла, со странной болью, что она невидима. Потому что она уехала, потому что покинула их, и ее там больше нет. В волосах матери прибавилось седины, и сердце Катрианы защемило, пока она стояла там, в мягком солнечном свете, при виде того, как стерлись и огрубели руки матери и каким усталым сделалось ее доброе лицо. Она всегда считала мать молодой женщиной, пока не умерла от чумы Тьена, еще совсем младенец, шесть лет назад. После этого все изменилось.

«Это несправедливо», — подумала она и во сне громко заплакала, но ее не услышали.

Мать сидела на крыльце на деревянном стуле, в лучах утреннего солнца, трудилась над сетями, иногда поднимала глаза и смотрела, где находится одна маленькая лодочка среди многих, подпрыгивающих на волнах этого чужого восточного моря, так далеко от того моря, которое она любила.

Катриана проснулась, тело ее резко скорчилось, спасаясь от боли, которую вызывали эти видения. Открыла глаза и ждала, когда утихнет сердцебиение, лежа под несколькими одеялами в одной из комнат замка Борсо. Замка Альенор.

Альенор, которой было столько же лет, сколько усталой, постаревшей матери Катрианы. Это было действительно несправедливо. Почему она должна чувствовать себя такой виноватой, видеть во сне такие грустные, вызывающие боль картины за то, что уехала из дома? Ведь это сама мать дала ей кольцо, когда ей исполнилось четырнадцать лет, в тот год, когда умер младенец. Кольцо, которое рассказывало о ее принадлежности к Тигане, стране у моря, всем, кто знал эти древние символы, и больше никому.

Кольцо, по которому ее узнал Алессан бар Валентин два года назад, когда они с Баэрдом увидели ее, продающую угрей и только что пойманную рыбу в городе Ардин, расположенном на побережье рядом с ее деревней.

В восемнадцать лет Катриана не была доверчивой. Она не могла сказать ни тогда, ни теперь, почему поверила этим двоим и пошла с ними на прогулку за город, вверх по реке, когда рынок закрылся. Если бы от нее потребовали ответить, она бы сказала, что в Баэрде было нечто такое, что внушило ей доверие.

Именно во время этой прогулки они рассказали ей о ее кольце и о Тигане, и ось ее жизни наклонилась в другую сторону. С этого момента началось новое течение времени, и появилась потребность знать.

Дома в тот вечер, после ужина, после того, как мальчики легли спать, она сказала родителям, что теперь знает, откуда они и что значит ее кольцо. И спросила отца, что он собирается предпринять, чтобы помочь ей вернуть Тигану, и что он делал все эти годы. Единственный раз в жизни она увидела своего мягкого, безобидного отца в такой ярости, и это был единственный раз, когда он ее ударил.

Мать зарыдала. Отец метался по дому неуклюже, как человек, непривычный к ярости, и клялся Триадой, что не для того увез жену и дочь до начала вторжения игратян, до наступления осени, чтобы теперь снова окунуться в старые горести.

И вот так Катриана узнала вторую новость, которая изменила ее жизнь. Младший из мальчиков начал плакать. Тогда отец с топотом выбежал из дома, хлопнув дверью так, что стекла задребезжали в окнах. Катриана с матерью молча сидели и смотрели друг на друга еще долго после того, как испуганный ребенок постепенно затих на полатях над их головами. Катриана протянула руку и показала кольцо, которое носила в последние четыре года. Она спрашивала взглядом, и мать один раз кивнула, уже без слез. Потом они обнялись, обе считали, что в последний раз.

Катриана нашла Алессана и Баэрда в самой известной гостинице Ардина. Она помнила, что стояла ясная ночь, обе луны были почти полными и поднялись высоко в небе. Ночной сторож в гостинице ухмыльнулся ей и попытался схватить, когда она проскользнула мимо него вверх по лестнице к комнате, которую он ей указал.

Она постучалась, и Алессан открыл, услышав ее имя. Его серые глаза, еще до того, как она заговорила, странно потемнели, словно он предчувствовал новое бремя или горе.

— Я иду с вами, — сказала Катриана. — Мой отец был трусом. Мы сбежали до вторжения. Я намереваюсь искупить его вину. Но я не стану спать ни с кем из вас. Я никогда не спала ни с одним мужчиной. Могу ли я вам доверять?

Лежа без сна в замке Борсо, Катриана в темноте покраснела при этом воспоминании. Какой невозможно юной она, наверное, показалась им тогда. Но ни один из мужчин не рассмеялся, даже не улыбнулся. Она этого никогда не забудет.

— Ты умеешь петь? — вот и все, что спросил Алессан.

Катриана снова уснула, думая о музыке, обо всех песнях, которые она пела вместе с ними за два года путешествий по Ладони. На этот раз ей снилась вода — она плавала в море, дома, и это было ее самым большим, самым сладким удовольствием. Нырять за раковинами летом, в сумерках, среди перепуганных рыб, чувствовать, как вода обволакивает тебя словно вторая кожа.

Потом без предупреждения, без всякого перехода, сон изменился, и она снова очутилась на мосту в Тригии, в сгущающейся зимней темноте, пронизанной ветром, более испуганная, чем могла себе представить. Винить следовало только саму себя, свою гордость, свое вечно гложущее, всепоглощающее, неумолимое стремление загладить их вину за то, что они сбежали. Она увидела себя снова, как взбирается и балансирует на перилах, увидела черную, стремительно несущуюся, бурлящую воду далеко внизу и услышала, даже сквозь громкий рев реки, стук собственного сердца.

И проснулась во второй раз перед самым кошмаром прыжка. Проснулась от стука в дверь, который во сне приняла за стук сердца.

— Кто там? — крикнула она.

— Дэвин. Ты позволишь мне войти?

Катриана резко села на постели и натянула верхнее одеяло до самого подбородка.

— В чем дело? — крикнула она.

— Собственно говоря, я и сам не знаю. Можно войти?

— Дверь не заперта, — ответила она наконец. Убедилась, что одеяла ее полностью закрывают, хотя в комнате было настолько темно, что это не имело особого значения.

Она услышала, как он вошел, но увидела только очертания его фигуры.

— Спасибо, — сказал Дэвин. — Знаешь ли, тебе следовало запереть дверь. Интересно, подумала Катриана, знает ли он, как сильно она ненавидит, когда ей говорят подобные вещи.

— Единственный человек, который может бродить сегодня по дому, — это наша хозяйка, а она вряд ли придет ко мне. Слева от тебя есть кресло.

Она услышала, как он нашел его и со вздохом откинулся на спинку мягкого кресла.

— Наверное, это правда, — ответил он обессиленным голосом. — И я прошу прощения, мне вовсе не следует учить тебя, как о себе заботиться.

Она пыталась уловить иронию, но не услышала ее.

— Мне удавалось неплохо справляться без твоего руководства, — мягко сказала она.

Он молчал. Потом сказал:

— Катриана, я честно не знаю, зачем я здесь. Сегодня у меня такое странное настроение. Мне так грустно, даже смешно.

В его голосе было нечто очень странное. Она мгновение поколебалась, потом, осторожно поправив одеяла, зажгла лучинку.

— Ты зажигаешь огонь в дни Поста? — спросил он.

— Как видишь. — Она зажгла свечу, стоящую у кровати. Потом, несколько жалея о своем ядовитом тоне, прибавила: — Моя мать зажигала одну свечу — всего одну, в память о Триаде, так она говорила. Но я поняла, что она имела в виду, только после встречи с Алессаном.

— Это странно. Так же делал и мой отец, — задумчиво произнес Дэвин. — Я никогда об этом не думал. И не знал, почему он так поступает. Мой отец был не из тех, кто объясняет.

Катриана повернулась и посмотрела на него, но он сидел, утонув в кресле, и крылья подголовника заслоняли его лицо.

— Напоминание о Тигане? — спросила она.

— Должно быть, так. Будто боги Триады не заслуживают полной преданности или соблюдения всех правил из-за того, что допустили такое. — Дэвин помолчал, потом прибавил задумчивым тоном: — Это еще один пример нашей гордости, не так ли? Той тиганской самонадеянности, о которой вечно твердит Сандре. Мы торгуемся с Триадой, качаем чаши весов: они отняли наше имя, а мы отнимаем часть положенных им обрядов.

— Наверное, ты прав, — сказала Катриана, хотя никогда так это не воспринимала.

Дэвин иногда высказывался в таком духе. Она не считала этот поступок выражением гордости или торговли, просто напоминанием самим себе о том, какая несправедливость была совершена. Напоминанием, как и голубое вино Алессана.

— Моя мать — женщина негордая, — заметила она, к собственному изумлению.

— А я не знаю, какой была моя мать, — сказал он сдавленным голосом. — Даже не знаю, могу ли я назвать гордым отца. Наверное, я о нем тоже знаю очень мало.

У него действительно был странный голос.

— Дэвин, — резко сказала Катриана. — Наклонись вперед. Дай мне посмотреть на тебя. — Она проверила одеяла: они накрывали ее до подбородка.

Он медленно наклонился вперед; свеча осветила его безумно растрепанные волосы, порванную рубаху и явственные царапины и следы зубов. Катриану охватил гнев, который постепенно сменился глубокой тревогой, которая не имела к Дэвину отношения. Во всяком случае, непосредственного отношения.

Она скрыла свои чувства за злым смехом.

— Она действительно бродила по дому, как я погляжу. У тебя такой вид, будто ты побывал на войне.

Он с усилием выдавил из себя улыбку, но его глаза оставались мрачными, она это видела даже при свече.

Это ее обеспокоило.

— В чем же тогда дело? — настаивала она с сарказмом. — Ты ее довел до бессилия и пришел сюда за добавкой? Могу тебе сказать…

— Нет, — поспешно перебил он. — Нет, не в этом дело. Это совсем не то, Катриана. Это была трудная ночь.

— Судя по твоему виду, трудная, — заметила она, вцепившись руками в одеяло.

Он упрямо продолжал настаивать:

— Не в этом смысле. Это так странно. Так сложно, думаю, я кое-чему здесь научился. Думаю…

— Дэвин, мне совсем не хочется выслушивать подробности! — Она рассердилась на себя за то, что подобные вещи заставляют ее так нервничать.

— Нет-нет. Не так, хотя да, вначале было так. Но, — он вздохнул, — по-моему, я узнал кое-что о том, что с нами сделали тираны. Не только Брандин и не только в Тигане. Альберико тоже. Они оба, и с нами всеми.

— Какое прозрение, — машинально пошутила она. — Наверное, она гораздо искуснее, чем ты воображал.

Это заставило его замолчать. Он снова откинулся на спинку кресла, и она больше не видела его лица. В наступившей тишине ее дыхание стало ровнее.

— Прости, — наконец произнесла она. — Я не хотела. Я устала. Сегодня мне снились плохие сны. Что ты от меня хочешь, Дэвин?

— Не знаю, — ответил он. — Наверное, просто хотел найти друга.

Снова Катриана почувствовала, что ее принуждают, и занервничала. Она подавила инстинктивное, нервное желание предложить ему пойти и написать письмо одной из дочерей Ровиго. Но ответила:

— В этом я никогда не была сильна, даже ребенком.

— Я тоже, — ответил он, снова наклоняясь вперед. Он привел волосы в некое подобие порядка. И сказал: — Но между нами есть нечто большее. Ты меня иногда ненавидишь.

Она почувствовала, как стукнуло ее сердце.

— Нет нужды обсуждать это, Дэвин. Я тебя не ненавижу.

— Иногда ненавидишь, — настаивал он тем же странным, упрямым тоном. — Из-за того, что произошло во дворце Сандрени. — Он помолчал и прерывисто вздохнул. — Потому что я был первым, с кем ты занималась любовью.

Она закрыла глаза. Безуспешно попыталась сделать так, чтобы это последнее предложение не было произнесено.

— Ты знал?

— Тогда — нет. Потом догадался.

Кусочки еще одной головоломки. Он терпеливо складывал их. Вычислил ее. Она открыла глаза и мрачно взглянула на него.

— И ты считаешь, что, обсуждая эту интересную тему, мы станем друзьями?

Он вздрогнул.

— Вероятно, нет. Не знаю. Я решил сказать тебе, что хотел бы этого. — Он помолчал. — Честно, я не знаю, Катриана. Мне очень жаль.

К ее изумлению, ее потрясение и гнев испарились. Она увидела, как он опять откинулся на спинку без сил, и она сделала то же самое, откинувшись на деревянное изголовье кровати. Немного подумала, удивляясь собственному спокойствию.

— Я не испытываю к тебе ненависти, Дэвин, — в конце концов сказала Катриана. — Правда, не испытываю. Ничего похожего. Это неловкое воспоминание, не стану отрицать, но не думаю, что оно когда-нибудь мешало нам в нашем деле. А ведь только это имеет значение, не так ли?

— Наверное, — ответил он. Она не видела его лица. — Если ничто другое не имеет значения.

— Я хочу сказать, что это правда, то, что я говорила: я никогда не умела дружить.

— Почему?

Снова кусочки головоломки. Но она ответила:

— Когда была девочкой, не знаю. Может, я стеснялась, может, была слишком гордой. Я никогда не чувствовала себя своей в нашей деревне, хотя это был единственный дом, который я знала. Но с тех пор, как Баэрд назвал мне Тигану, с тех пор, как я услышала это имя, для меня все остальное в мире перестало существовать. Только Тигана имеет значение.

Она почти слышала, как он это обдумывает.

— Лед — это для смерти и конца, — произнес Дэвин.

Именно эти слова сказала ей Альенор.

Он продолжал:

— Ты же живой человек, Катриана. У тебя есть сердце, жизнь, которую надо прожить, возможность дружить, даже любить. Почему ты отказываешься от всего ради одной лишь цели?

И она услышала собственный голос:

— Потому что мой отец никогда не сражался. Он убежал из Тиганы, словно трус, еще до битвы у реки.

Стоило ей произнести эти слова, как она готова была вырвать свой язык с корнем.

— О! — вырвалось у Дэвина.

— Ни слова, Дэвин! Не говори ни слова!

Он повиновался, сидел очень тихо, почти невидимый в глубине кресла. Внезапно Катриана задула свечу; теперь ей не хотелось света. А потом, благодаря темноте и благодаря его послушному молчанию, она постепенно сумела овладеть собой. Пройти мимо этого мгновения и не заплакать. Это отняло много времени в темноте, но в конце концов она смогла сделать глубокий, ровный вдох и поняла, что все в порядке.

— Спасибо, — произнесла она, не совсем понимая, за что благодарит его. Больше всего за молчание.

Ответа не последовало. Она подождала мгновение, потом тихо окликнула его по имени. Снова никакого ответа. Она прислушалась, потом различила его мерное, сонное дыхание.

У Катрианы хватило чувства юмора, чтобы осознать иронию случившегося. Но у него явно была трудная ночь, и не только в очевидном смысле слова.

Она подумала, не разбудить ли его и отослать обратно в его комнату. Если их увидят выходящими отсюда вместе утром, это, несомненно, вызовет удивление. Но Катриана обнаружила, что ей все равно. Она также поняла, что придает меньшее значение, чем ожидала, тому, что он узнал о ней одну правду и догадался о другой. Правду об ее отце, но больше о ней самой. Она удивилась, почему это ее почти совсем не беспокоит.

Она подумала, не накрыть ли его одним из одеял, но удержалась. Почему-то ей не хотелось, чтобы он проснулся утром и понял, что это сделала она. Так поступили бы дочери Ровиго, а не она. Или нет: младшая дочь к этому моменту уже затащила бы его к себе в постель и в себя, невзирая на странное настроение и упадок сил. Старшая? Она бы с волшебной скоростью соткала новый плед и укутала им Дэвина, прикрепив к нему записку с данными об овце, которая дала шерсть, и историей выбранного ею узора.

Катриана улыбнулась в темноте и устроилась поудобнее в кровати. Ее беспокойство прошло, и больше ей ничего не снилось. Когда она проснулась, едва рассвело. Дэвин уже ушел. И она лишь потом узнала, как далеко. 

Глава 11

Элена стояла у открытой двери дома Маттио, глядя вдоль темной дороги в сторону рва и поднятого моста через ров. В окнах замка Борсо одна за другой мигали и гасли свечи. Мимо нее в дом то и дело проходили люди, обменивались с ней лишь коротким приветствием или кивком головы или вообще обходились без приветствия. Им предстояло сражение этой ночью, и каждый пришедший это знал.

Из деревни за ее спиной не доносилось ни звука, не горел ни один огонек. Все свечи были давно задуты, камины погашены, окна закрыты ставнями, даже щели под дверьми заткнуты тряпками или половиками. Все знали, что в первую из ночей Поста по земле бродят мертвецы.

И в доме у нее за спиной было тихо, хотя к этому времени тут, на краю деревни, собралось уже человек пятнадцать-двадцать. Элена не знала, сколько еще Ходоков присоединится к ним здесь или позднее, на месте встречи; знала лишь, что их будет слишком мало. В прошлом году их уже не хватало, и в позапрошлом, и они проиграли те битвы с большими потерями. Дни Поста убивали Ходоков быстрее, чем такие молодые, как Элена, вырастали на смену. Вот почему они каждую весну терпели поражение и почему почти наверняка проиграют битву сегодня.

Ночь стояла звездная, на небе сияла лишь одна луна — белый полумесяц убывающей Видомни. И еще было холодно здесь, в горах, в самом начале весны. Элена обхватила себя руками, взявшись ладонями за локти. Всего через несколько часов, когда начнется сражение, небо будет другим, и ночь будет чувствоваться совсем по-другому. Вошла Каренна, одарила ее быстрой, теплой улыбкой, но не остановилась, чтобы поговорить. Сейчас не время для разговоров. Элена тревожилась за Каренну: она всего две недели назад родила ребенка. Ей еще слишком рано участвовать. Но она необходима, все они необходимы, и сражение ночи Поста невозможно отложить ради одного мужчины или женщины, ради чего бы то ни было, происходящего в дневном мире.

Она кивнула в ответ на приветствие пары, которую не знала. Они вошли вслед за Каренной в дом. Их одежда запылилась: возможно, они пришли издалека, с востока, приурочив свой приход к тому часу, когда закрывают окна и двери после захода солнца, и в деревне, и во всех одиноких хуторах среди ночных полей.

Элена знала, что за всеми этими дверьми и окнами жители южных предгорий ждут наступления темноты и молятся.

Молятся о дожде и солнце, о том, чтобы земля была плодородной весной и летом, чтобы осень принесла богатый урожай. Чтобы ростки пшеницы и кукурузы проклюнулись из влажной, черной, щедрой почвы, пустили корни и поднялись, пожелтели и наполнились обещанной зрелостью. Молятся, хотя ничего не знают в своих закупоренных темных домах о том, что в действительности должно произойти сегодня ночью, чтобы Ходоки сохранили поля, урожай, пришли на помощь в трудную минуту и спасли им всем жизнь.

Элена инстинктивно подняла руку и потрогала маленькое украшение из кожи, висящее у нее на шее. Украшение, в котором хранился сморщенный обрывок «сорочки», в которой она родилась, как и все остальные Ходоки, появившиеся на свет в прозрачной оболочке, что, как утверждало поверье, означало жизнь, благословленную Триадой.

Здесь, на далеких южных границах полуострова, в этих диких краях у подножия гор, существовали другие учения, другое знание. Здесь древние обряды уходили глубже, дальше в прошлое, передавались из рук в руки, из уст в уста от своего зарождения много веков назад. В горах Чертандо ребенка, родившегося в «сорочке», не считали убереженным от гибели в море и не полагали наивно обреченным на богатство.

Он был отмечен для участия в битве.

В этой битве, которая происходит каждый год в первую ночь Поста, знаменующую начало весны и начало всего года. Она происходит в полях и за поля, за еще не взошедшие ростки, которые были надеждой и жизнью, за обещание обновления земли. Они сражаются в этой битве за тех, кто живет в больших городах, отрезанные от правды земли, не ведающие о подобных вещах, и за всех здешних обитателей Чертандо, спрятавшихся за своими стенами, которые умеют лишь молиться и бояться ночных звуков, которые, возможно, издают воскресшие мертвецы.

Кто-то тронул Элену за плечо. Она обернулась и встретила вопросительный взгляд Маттио. Элена покачала головой и одной рукой отбросила за спину волосы.

— Пока ничего, — сказала она.

Маттио молчал, но в бледном лунном свете его глаза мрачно горели над пышной черной бородой. Он сжал ее плечо, больше по привычке подбадривать, потом снова вернулся в дом.

Элена смотрела, как он уходит тяжелой поступью, надежный, все умеющий. Через открытую дверь она увидела, как он снова сел за длинный деревянный стол напротив Донара. Она несколько секунд смотрела на них обоих и думала о Верзаре, о любви и желании.

Потом она снова отвернулась и стала смотреть в ночь, в сторону мрачной громады замка, в тени которого провела всю свою жизнь. Неожиданно она почувствовала себя старой, гораздо старше своих лет. У нее двое маленьких детей, которые сегодня ночевали у ее матери и отца, в одном из этих запертых домов, где не горит огонь. А муж ее спит на погребальном поле — одна из многих жертв ужасной прошлогодней битвы, когда число Иных, казалось, во много раз возросло, как никогда прежде, и они злобно торжествовали победу.

Верзар умер через несколько дней после их поражения, как умирали все жертвы ночных боев.

Те, которых в битвах ночи Поста коснулась смерть, не погибали на поле. Они чувствовали это холодное, последнее прикосновение к своей душе — словно ледяной палец у сердца, как сказал ей Верзар, — приходили домой, спали, просыпались и ходили еще день, или неделю, или месяц, а потом уступали той силе, которая забирала их к себе.

На севере, в городах, верили в последние Врата Мориан, страстно желали добиться ее милости и оказаться в ее темных Чертогах. Верили в заступничество жрецов, полученное с помощью свечей и слез.

Рожденные в «сорочке» в южных горах, те, кто сражался в битвах дней Поста и видел Иных, приходивших сражаться с ними, в это не верили.

Конечно, они не были настолько глупы, чтобы отрицать существование Мориан, богини Врат, или Эанны, или Адаона. Только они знали, что есть силы более древние и темные, чем Триада, силы, власть которых распространяется за пределы этого полуострова, даже за пределы самого этого мира, с его двумя лунами и солнцем, как однажды сказал ей Донар. Раз в год Ночные Ходоки Чертандо имели возможность — вынуждены были — под чужим небом убедиться в истинности этого утверждения.

Элена вздрогнула. Сегодня ночью многих отметит смерть, она это знала, и, значит, меньше останется для битвы на следующий год, и еще меньше на следующий. А чем это закончится, она не ведала. Ей было двадцать два года, она была вдовой с двумя детьми и дочерью колесного мастера из горного края. И еще она была ребенком, родившимся в «сорочке» Ночных Ходоков, в такое время, когда все битвы, год за годом, заканчивались поражением.

Все знали, что она лучше всех видит в темноте, и поэтому Маттио поставил ее здесь, у двери, следить за дорогой в ожидании того, кто, как сказал Донар, возможно, придет.

* * *

Сезон выдался сухим: крепостной ров, как он и ожидал, обмелел. Когда-то, давным-давно, лордам замка Борсо нравилось заселять свои рвы созданиями, которые могли убить человека. Но Баэрд ничего такого не ожидал встретить; те времена давно миновали.

Он перешел ров вброд, погрузившись до бедер, под высокими звездами и при слабом свете Видомни. Было холодно, но его уже много лет не волновала погода. Как не беспокоило его и то, что он бродит в ночь Поста. За долгие годы это уже стало его собственным ритуалом: он знал, что по всей Ладони соблюдаются священные дни и люди ждут в тишине и темноте за стенами своих домов, и это давало ему то глубокое ощущение одиночества, в котором нуждалась его душа. Его неодолимо влекло к этому ощущению, когда он двигался по затаившему дыхание миру, который словно лежал, скорчившись, в первобытной тишине под звездами, и ни один огонек, созданный смертным, не бросал отблеск на небо. Горели лишь те огни, которые боги Триады сотворили сами с помощью небесной молнии.

Если в ночи действительно бродили призраки и духи, ему хотелось их увидеть. Если мертвые из прошлого ходили по земле, ему хотелось попросить у них прощения.

Его собственная боль была вызвана картинками прошлого, которые не отпускали его. Исчезнувшая безмятежность, светлый мрамор под лунным светом, таким, как этот; изящные портики, построенные с такой гармонией, что можно потратить целую жизнь на ее изучение и понимание; тихие разговоры, услышанные и почти что понятые засыпающим в соседней комнате ребенком; уверенный смех, затем свет утреннего солнца в знакомом дворике и твердая, сильная рука скульптора на его плече. Рука отца.

Потом огонь, кровь и пепел на ветру, покрасневшее полуденное солнце. Дым и смерть, разбитый на осколки мрамор, голова бога, летящая по воздуху, потом падающая на опаленную землю, словно булыжник, потом безжалостно растертая в пыль, в тонкий песок. Как песок тех пляжей, по которым он позже в тот год бродил в темноте, бесконечных и бессмысленных, тянущихся вдоль холодного, равнодушного моря.

Такими были мрачные видения, спутники его ночей, эти и другие, без конца, на протяжении почти девятнадцати лет. Он нес на себе, словно тащил телегу вместо лошади, словно круглый камень в сердце, образы своего народа, его разрушенного мира, его уничтоженного имени. Поистине уничтоженного: звук его уплывал с годами все дальше от мира людей, подобно отливной волне, убегающей прочь от берега в серые часы зимнего рассвета. Очень похоже на отлив, но все же не отлив, потому что отливы сменяются приливами.

Он научился жить с этими картинками, ибо у него не было выбора, разве только сдаться. Умереть. Или уйти в безумие, как его мать. Он мерил себя своими горестями; знал их так же хорошо, как другие люди знают форму своих ладоней.

Но одно воспоминание, которое могло заставить его бодрствовать, могло полностью изгнать из покоев сна и лишить отдыха, могло прогнать его из-под крыши, как тогда, в разрушенном городе, не имело отношения ко всему остальному. Это не было ни воспоминание о погибшем великолепии, ни картины смерти и потери, а воспоминание о любви среди того пепла и руин.

При воспоминании о весне и лете вместе с Дианорой, с его сестрой, его крепостные стены рушились в темноте.

И тогда Баэрд уходил в ночь, бродил по Ладони под двумя лунами, под одной луной, или под одними звездами. Среди поросших вереском холмов Феррата, или спелых виноградных лоз осеннего Астибара или Сенцио, вдоль укутанных снегом склонов Тригии, или здесь, в ночь Поста, в начале весны в горах.

Он уходил и бродил в окутавшей его темноте, вдыхал запах земли, чувствовал почву под ногами, слушал голос зимнего ветра, ощущал вкус винограда или освещенной луной воды, лежал без движения в ветвях лесного дерева и наблюдал за охотой ночных хищников. И очень редко, если его подкарауливал разбойник или наемник, Баэрд убивал. Он становился еще одним воплощением ночного хищника, осторожного и быстро исчезающего. Еще одной разновидностью призрака, так как часть его умерла вместе с погибшими у реки Дейзы.

В любом уголке Ладони, кроме собственной провинции, которая исчезла, он поступал так год за годом, познавая значение ночи в этом лесу и на том поле, возле этой темной реки или на том горном хребте, все время стремясь найти освобождение в прошлом или внутри себя, в котором ему снова и снова отказывали.

Он бывал здесь, в горах, много раз в такие же ночи Поста. Они с Алессаном давно уже были вместе, и многое связывало их с Альенор из замка Борсо, и была еще другая, более важная причина, почему они приезжали на юг, к горам, в начале каждого второго года. Он вспомнил о новостях с запада. Вспомнил выражение лица Алессана, читающего письмо Данолеона, и сердце его почуяло беду. Но это дело завтрашнего дня, и это бремя больше Алессана, чем его, как бы ему ни хотелось — а ему всегда этого хотелось — облегчить для него или разделить с ним этот груз.

Эта ночь принадлежала ему, и она звала его. Один в темноте, но рука об руку с мечтой о Дианоре, он зашагал прочь от замка. Раньше он всегда ходил на запад от Борсо, а потом сворачивал на юг, по дуге поднимаясь в гору у перевала Брачио. Но в эту ночь, по неизвестной ему причине, ноги понесли его в другую сторону, на юго-восток. Они понесли его вдоль дороги к краю деревни, которая лежала под стенами замка, и там, когда он проходил мимо дома, дверь которого неожиданно оказалась открытой, Баэрд увидел светловолосую женщину, стоящую в лунном свете, словно она ждала его, и остановился.

* * *

Маттио сидел у стола и сопротивлялся искушению еще раз пересчитать людей, пытался сделать вид, что все настолько нормально, насколько это возможно в ночь перед сражением. Он услышал, как Элена позвала его и Донара. Голос ее звучал мягко, как всегда, но он уже много лет обостренно чувствовал все оттенки ее настроения. Еще когда был жив бедный Верзар.

Он взглянул через стол на Донара, но старик уже взял свои костыли и заковылял на одной ноге к двери. Маттио последовал за ним. Остальные смотрели на них с тревогой и страхом. Маттио заставил себя ободряюще улыбнуться. Каренна поймала его взгляд и заговорила успокаивающим голосом с несколькими наиболее встревоженными людьми.

Маттио сам вовсе не был спокоен, когда вышел из дома вслед за Донаром и увидел, что пришел какой-то человек. Темноволосый, с аккуратной бородкой, среднего роста мужчина неподвижно стоял рядом с Эленой, переводил взгляд с нее на них двоих и молчал. У него за спиной, на тригийский манер, висел меч в ножнах.

Маттио посмотрел на Донара, лицо которого оставалось бесстрастным. Несмотря на весь свой опыт сражений в ночь Поста и на дар Донара, он не смог побороть дрожь.

— Кто-нибудь может прийти, — сказал вчера их одноногий вожак.

И вот кто-то действительно стоит здесь, в лунном свете, за час до начала битвы. Маттио взглянул на Элену: она не сводила глаз с незнакомца. Элена стояла очень прямо, неподвижно, обхватив руками себя за локти, изо всех сил пытаясь скрыть свой страх и изумление. Но Маттио долгие годы наблюдал за ней и видел, что дышит она неглубоко и часто. Он любил ее за эту неподвижность и за желание скрыть страх.

Он снова взглянул на Донара, потом шагнул вперед, протягивая незнакомцу открытые ладони обеих рук. И спокойно произнес:

— Добро пожаловать, хотя в эту ночь нельзя выходить из дома.

Человек кивнул. Он широко расставил ноги и крепко упирался ими в землю. Похоже, он умел пользоваться своим мечом.

— Насколько я разбираюсь в обычаях гор, в эту ночь также нельзя держать открытыми двери и окна, — ответил он.

— С чего это ты решил, что разбираешься в обычаях гор? — спросил Маттио. Слишком поспешно.

Элена все смотрела на этого человека. На ее лице застыло странное выражение.

Подойдя поближе к ней, Маттио понял, что уже видел раньше этого мужчину. Он был одним из тех, кто несколько раз приезжал в замок леди. Музыкант, насколько он помнил, или купец. Один из тех безземельных, которые без конца ездили по дорогам Ладони. Его радость, вспыхнувшая было при виде меча, несколько угасла.

Незнакомец не ответил на резкое замечание. Казалось, насколько можно было судить при лунном свете, он обдумывает эти слова. Затем, к удивлению Маттио, сказал:

— Прошу прощения. Если я нарушил по невежеству какой-то обычай, простите меня. У меня есть свои причины бродить сегодня. Сейчас я уйду и оставлю вас в покое.

И действительно повернулся, явно намереваясь уйти.

— Нет! — страстно воскликнула Элена.

И в тот же момент впервые заговорил Донар.

— Сегодня ночью покоя не будет, — произнес он низким голосом, которому они все так доверяли. — И ты ничего не нарушил. Я предвидел, что кто-нибудь придет сегодня по этой дороге. Элена тебя высматривала.

Незнакомец снова обернулся. Его глаза раскрылись шире в темноте, и в них появилось новое, более холодное, более оценивающее выражение.

— Придет для чего? — спросил он.

Воцарилось молчание. Донар передвинул костыли и качнулся вперед. Элена отодвинулась в сторону, и он встал прямо напротив незнакомца. Маттио взглянул на нее; ее волосы падали на одно плечо, в лунном свете они напоминали белое золото. Она все не отводила глаз от темноволосого человека.

А тот в упор смотрел на Донара.

— Придет для чего? — повторил он довольно мягко.

Донар все еще колебался, и в этот момент Маттио понял, испытав потрясение, что мельник, их старейшина, боится. Маттио затошнило от страха, потому что он понял, что сейчас сделает Донар.

И Донар это сделал. Он выдал их человеку с севера.

— Мы — Ночные Ходоки Чертандо, — произнес он недрогнувшим, низким голосом. — А сегодня — первая ночь весеннего Поста. Это наша ночь. Я должен спросить тебя: где бы ты ни был рожден, была ли какая-нибудь примета, не говорила ли повитуха, принимавшая роды, о некоем благословении? — И он медленно сунул руку за пазуху и вытащил кожаный мешочек, висящий там, где хранилась «сорочка», отметившая его при рождении.

Краем глаза Маттио видел, как Элена прикусила губу. Он посмотрел на незнакомца, который пытался осознать сказанное Донаром, и начал прикидывать, есть ли у него шанс убить этого человека, если до этого дойдет.

На этот раз молчание затянулось. Приглушенные звуки из домика за их спиной казались громкими. Теперь глаза темноволосого человека широко раскрылись, он высоко поднял голову. Маттио видел, что тот взвешивает смысл только что открывшейся ему тайны.

Затем, по-прежнему молча, незнакомец поднес руку к горлу, достал из-под рубахи и показал всем троим при свете звезд и луны маленький кожаный мешочек, висящий у него на шее. Маттио услышал тихий звук, выдох, и с опозданием понял, что это его собственный выдох.

— Хвала земле! — прошептала Элена, не в силах сдержаться. Она закрыла глаза.

— Земле и всему, что произрастает из нее и возвращается в нее, — прибавил Донар. Как ни удивительно, но его голос дрожал.

Они предоставили закончить Маттио.

— Возвращается, чтобы снова произрастать, и круговороту этому нет конца, — произнес он, глядя на незнакомца, на его мешочек, почти такой же, как у самого Маттио, у Элены, у Донара, такой же, какой носили они все, все до единого.

И только после этих слов заклинания, произнесенных поочередно тремя людьми, Баэрд наконец понял, с чем он столкнулся.

Двести лет назад, во времена бесконечных эпидемий чумы, недородов, насилия и кровопролития, здесь, на юге, пустила корни ересь Карлози. Из горных районов она начала распространяться по всей Ладони, разрастаясь и завоевывая сторонников с пугающей быстротой. Против основного постулата Карлози, что боги Триады всего лишь младшее поколение богов, подчиняющееся более древним и темным силам и действующее от их имени, объединенным фронтом выступили все жрецы Ладони.

Столкнувшись с редким и полным единством жречества, охваченные паникой после десяти лет чумы и голода, герцоги, Великие герцоги и даже принц Тиганы сочли, что у них нет выбора. Сторонников Карлози выслеживали, пытали и казнили на всем полуострове, всеми возможными способами, принятыми в провинциях в те времена.

Времена насилия и крови. Двести лет тому назад.

А теперь он стоит здесь и показывает кожаный мешочек с «сорочкой», в которой родился, и разговаривает с тремя людьми, которые только что объявили себя последователями Карлози.

И более того. Ночные Ходоки, сказал одноногий. Передовой отряд, тайная армия секты. Их отбирали по какому-то никому не известному принципу. Но теперь он знал, они ему показали. Баэрду пришло в голову, что теперь он в опасности, если ему доверили такое знание, и действительно — крупный бородатый человек держался настороженно, словно готовился к схватке.

Зато женщина, которая караулила у двери, плакала. Она была очень красива, не такой красотой, как у Альенор, каждое движение которой, каждое слово свидетельствовали о скрытой в ней натуре дикой кошки. А эта женщина была слишком юной, слишком застенчивой, он не мог заставить себя поверить, что в ней таится угроза. Ведь она плакала. И все трое произнесли слова благодарности, хвалы. Инстинкты Баэрда не предупреждали его о непосредственной опасности. Он медленно расслабил мышцы. И сказал:

— Так что вы хотите мне сообщить?

Элена вытерла слезы со щек. Она снова посмотрела на незнакомца, впитывая его аккуратную, спокойную силу, его реальность, сам невероятный факт его присутствия. С трудом глотнула, болезненно ощущая стремительное биение своего сердца, пытаясь уйти от того мгновения, когда этот человек возник из ночной темноты и остановился перед ней. А потом в течение долгих секунд они смотрели друг на друга при лунном свете, и она, повинуясь порыву, прикоснулась к его руке, чтобы удостовериться, что он настоящий. И лишь потом позвала Маттио и Донара. Казалось, с ней происходит что-то странное. Она заставила себя прислушаться к тому, что говорит Донар.

— То, что я тебе сказал сейчас, дает тебе власть над жизнью и смертью многих людей, — тихо произнес тот. — Потому что жрецы все еще хотят уничтожить нас, а тиран Астибара в подобных делах заодно со жрецами. Думаю, тебе это известно.

— Известно, — повторил темноволосый человек так же тихо. — Почему вы мне доверились?

— Потому что сегодня — ночь битвы, — ответил Донар. — Сегодня я поведу Ночных Ходоков на войну, а вчера на закате я уснул, и мне приснилось, что к нам придет незнакомец. Я научился доверять своим снам, хотя не знаю заранее, когда они меня посетят.

Элена увидела, как незнакомец кивнул, спокойно, невозмутимо, принимая сказанное так же легко, как принял ее присутствие на дороге. Она видела, как под его рубахой бугрятся твердые мускулы и что он держится как человек, которому знакомы сражения. Ей почудилась на его лице печаль, но было слишком темно, чтобы утверждать наверняка, и она упрекнула себя за то, что позволила разыграться воображению в такое время.

С другой стороны, он бродил в одиночестве в ночь Поста. Люди, у которых нет собственного горя, никогда этого не делают, в этом Элена была уверена. Интересно, откуда он. Но она боялась спросить.

— Значит, ты командир этого отряда? — спросил Баэрд у Донара.

— Да, — резко вмешался Маттио. — И советую тебе не обращать внимания на его увечье.

Судя по его вызывающему тону, он неверно понял вопрос. Элена знала, как он старается оберегать Донара; за это она уважала его больше всего. Но момент был слишком важным, слишком значительным, чтобы допустить неверное понимание. Она повернулась к нему и настойчиво покачала головой.

— Маттио! — начала она, но Донар уже положил руку на рукав кузнеца, и в это мгновение незнакомец впервые улыбнулся.

— Ты увидел обиду там, где она не подразумевалась, — сказал он. — Я знал других, так же искалеченных, и даже хуже, которые возглавляли армии и правили людьми. Я всего лишь хочу сориентироваться. Для меня здесь темнота гуще, чем для вас.

Маттио открыл было рот, потом закрыл. Неловко пожал плечами и развел руками, словно извиняясь. Ответил Донар.

— Я — старейшина Ходоков, — сказал он. — И поэтому мне предстоит командовать битвой, с помощью Маттио. Но ты должен знать, что сражение, которое предстоит нам сегодня ночью, не похоже ни на одну из известных тебе битв. Когда мы снова выйдем из этого дома, то небо над нами будет совершенно другим, не тем, которое сейчас. И под тем небом, в том колдовском мире призраков и теней, немногие из нас сохранят свою внешность.

Темноволосый человек впервые беспокойно переступил с ноги на ногу. Он опустил взгляд почти неохотно и посмотрел на руки Донара.

Донар улыбнулся и вытянул вперед левую руку с пятью широко расставленными пальцами.

— Я не чародей, — мягко сказал он. — Здесь присутствует магия, да, только мы входим в нее, и мы отмечены для нее, но мы ее не создаем. Это не колдовство.

Незнакомец кивнул. Затем сказал с осторожной учтивостью:

— Я вижу. Не понимаю, но могу лишь предположить, что ты рассказываешь мне все это с какой-то целью. Не скажешь ли, с какой именно?

И тут Донар наконец сказал:

— Потому что мы хотели бы попросить тебя помочь в сегодняшней битве.

В наступившем молчании заговорил Маттио, и Элена поняла, что ему пришлось проглотить собственную гордость, чтобы произнести:

— Мы в ней нуждаемся. Очень нуждаемся.

— С кем у вас бой? — спросил незнакомец.

— Мы называем их Иные, — ответила сама Элена, так как и Донар, и Маттио молчали. — Год за годом они приходят к нам. Поколение за поколением.

— Они приходят, чтобы вытаптывать поля и губить ростки, а с ними и весь урожай, — сказал Донар. — Двести лет Ночные Ходоки Чертандо сражаются с ними в эту ночь Поста, и все это время нам удавалось их сдерживать. Они наступают на нас с запада.

— Вот уже двадцать лет, однако, — прибавил Маттио, — нам приходится все труднее. А в последние три года мы терпели жестокие поражения. Многие из нас погибли. И засухи в Чертандо стали более суровыми; ты знаешь об этом и об эпидемиях чумы. Они…

Но незнакомец внезапно вскинул руку, резким, неожиданным жестом.

— Почти двадцать лет? И с запада? — резко спросил он. Сделал шаг вперед и повернулся к Донару. — Почти двадцать лет тому назад пришли тираны. А Брандин Игратский высадился на западе.

Донар в упор смотрел на него, опираясь на костыли.

— Это правда, — сказал он, — и это приходило в голову некоторым из нас, но я не считаю, что это имеет какое-то значение. Наши сражения в эту ночь каждый год выходят далеко за рамки повседневных забот, и не важно, кто правит Ладонью при жизни данного поколения, и как именно правит, и откуда они пришли.

— Но все же… — начал незнакомец.

— Но все же, — кивнул Донар, — за этим скрывается тайна, разгадать которую не в моей власти. Если ты различаешь здесь систему, которой я не вижу, кто я такой, чтобы подвергать ее сомнению или отрицать такую возможность? — Он поднял руку и прикоснулся к мешочку на шее. — Ты носишь метку, как и все мы, и я видел во сне, что ты пришел к нам. Кроме этого, у нас нет никаких прав на твою помощь, совсем никаких, и должен тебе сказать, что на полях нас ждет смерть, когда придут Иные. Но могу также сказать тебе, что наши сражения важны не только для этих полей, не только для Чертандо и даже, как мне кажется, не только для полуострова Ладони. Ты пойдешь сражаться вместе с нами сегодня?

Незнакомец долго молчал. Он отвернулся и снова посмотрел вверх, на тонкий серп луны и звезды, но у Элены возникло ощущение, что на самом деле он смотрит внутрь себя, а не на огни вверху.

— Прошу тебя, — услышала она свой голос. — Пожалуйста, пойдем с нами. Он не подал виду, что слышал ее. Когда он снова повернулся к ним, то опять посмотрел на Донара.

— Я мало в этом разбираюсь. У меня впереди собственные сражения, и есть люди, которым я поклялся в верности, но я не чувствую в вас зла, и, по правде говоря, мне бы хотелось самому взглянуть на этих Иных. Если тебе приснился мой приход сюда, пусть твой сон руководит моими поступками.

А потом, сквозь слезы, навернувшиеся на глаза, Элена увидела, что он повернулся к ней.

— Я пойду с вами, — ровным голосом сказал он без улыбки, и глаза его оставались мрачными. — Я буду сражаться с вами сегодня ночью. Меня зовут Баэрд.

Значит, он все же ее услышал.

Элена стояла, вытянувшись в струнку, стараясь справиться со слезами. В ней бушевали чувства, ужасный хаос чувств, и среди этого хаоса Элене показалось, что она слышит звук, словно в ее душе звенит одна нота. Маттио что-то сказал, но она не расслышала. Она смотрела на этого незнакомца и понимала, встретившись с ним взглядом, что она оказалась права, что инстинкты ее не обманули. В нем была такая глубокая печаль, что она не могла укрыться от глаз ни одного мужчины, ни одной женщины, у которых есть глаза, даже ночью и в тени.

Она отвела взгляд, потом на мгновение крепко зажмурилась, пытаясь оставить себе хотя бы частицу своего сердца, прежде чем все оно целиком погрузится в магию и чудеса этой ночи. «Ох, Верзар, — подумала она. — Ох, мой мертвый возлюбленный».

Элена снова открыла глаза и осторожно вдохнула.

— Меня зовут Элена, — сказала она. — Входи и познакомься с остальными.

— Да, — ворчливым тоном поддержал Маттио, — пойдем с нами, Баэрд. Добро пожаловать в мой дом.

На этот раз она услышала в его голосе обиду, хотя он пытался ее скрыть. Она внутренне вздрогнула, он ей нравился, нравились его сила и его щедрость, и ей очень не хотелось причинить ему боль. Но порывы ее души едва ли удалось бы погасить даже при свете дня.

Кроме того, у нее уже возникли серьезные сомнения, когда они вчетвером повернулись ко входу, принесет ли ей радость то, что с ней только что произошло. Принесет ли ей радость этот незнакомец, который пришел к ней из темноты в ответ на сон Донара или вызванный этим сном.

* * *

Баэрд посмотрел на чашку, которую женщина по имени Каренна только что дала ему в руки. Чаша была сделана из некрашеной глины, шершавая на ощупь, треснувшая с одного края. Он перевел взгляд с Каренны на Донара, старого калеку — старейшину, как они его называли, — потом на бородатого мужчину, потом на вторую девушку, Элену. Когда она на него смотрела, ее лицо странно светилось, даже в полумраке этого дома, и он отвернулся: это было нечто — может быть, единственное, — с чем он не мог справиться. Ни сейчас, а возможно, и никогда в жизни. Он окинул взглядом собравшихся. Их было семнадцать. Девять мужчин, восемь женщин, все держали в руках чашки и ждали его. На месте встречи будут ждать другие, сказал Маттио. Сколько еще, они не знали.

Баэрд знал, что поступает безрассудно. Его увлекли за собой власть ночи Поста, сбывшийся сон Донара и то, что его ждали. И, если быть честным перед самим собой, выражение глаз Элены, когда он подошел к ней. Это было искушением судьбы, он редко так поступал.

Но сейчас он поступал именно так или собирался поступить. Он подумал об Алессане: сколько раз он упрекал его или подшучивал над принцем, его братом по духу, за то, что тот позволял любви к музыке увлечь его на опасную тропу. Что сказал бы Алессан теперь или острая на язык Катриана? Или Дэвин? Нет, Дэвин ничего бы не сказал: он бы наблюдал, внимательно и сосредоточенно, и сделал бы собственные выводы в свое время. А Сандре обозвал бы его дураком.

Возможно, так и есть. Но что-то глубоко в его душе отозвалось на произнесенные Донаром слова. Он носил свою «сорочку» в кожаном мешочке всю жизнь — мелкое, тривиальное суеверие. Оберег, не дающий утонуть, так ему сказали, когда он еще был ребенком. Но здесь это значило нечто большее, и чашка, которую он держал в руках, означала признание им этого факта.

«Почти двадцать лет», — сказал Маттио.

«Иные с запада», — сказал Донар.

Это может почти ничего не значить, или значить очень много, или вообще ничего, или все.

Он взглянул на женщину, Элену, и выпил содержимое чашки до дна.

Напиток оказался горьким, убийственно горьким. На какое-то мгновение его охватила паника, иррациональный страх, он подумал, что погиб, его отравили, он стал кровавым жертвоприношением в каком-то неведомом весеннем обряде последователей Карлози.

Потом увидел гримасу отвращения на лице Каренны, когда та выпила свою чашку, и как Маттио передернулся от мерзкого вкуса, и паника прошла.

Длинный стол убрали — сняли крышку с козел. В комнате расставили лежанки, чтобы они могли лечь. Элена подошла к нему и жестом показала на одну из них. Было бы невежливо отказаться. Он прошел с ней к одной из стен и лег туда, куда она ему указала. Она молча села на стоящую рядом лежанку.

Баэрд подумал о сестре, перед его взором возникла ясная картинка, как они с Дианорой идут, взявшись за руки, по темной и тихой дороге, только они вдвоем в целом мире.

Мельник Донар сел на лежанку по другую сторону от Баэрда. Он прислонил костыли к стене и лег на матрас.

— Оставь свой меч здесь, — сказал он. Баэрд поднял брови. Донар загадочно улыбнулся невеселой улыбкой. — Там, куда мы отправимся, он бесполезен. Мы найдем оружие в полях.

Баэрд еще секунду поколебался; потом, осознавая еще большее безрассудство, мистическое безумие, которое не мог объяснить, снял через голову ножны и положил их у стены рядом с костылями Донара.

— Закрой глаза, — услышал он рядом с собой голос Элены. — Так легче. — Ее голос казался странно далеким. То, что он выпил, начинало действовать.

— Это похоже на сон, — продолжала она, — но это будет не сон. Пусть земля дарует нам свою милость, а небо — свет.

Это было последнее, что услышал Баэрд.

Это был не сон. Чем бы это ни было, но не сном, так как никакой сон не мог быть настолько живым, никакой ветер во сне так не обжигал бы лицо.

Он стоял в открытом поле, широком, вспаханном и темном, пахнущем весенней почвой, и совсем не помнил, как здесь очутился. Вместе с ним в поле находилось много людей — сотни две, или больше, — и он никого из них тоже не помнил. Наверное, они пришли из других деревень горной страны, собравшись в других домах, похожих на дом Маттио.

Освещение было странным. Он посмотрел вверх.

И увидел, что луна в небе круглая, большая и полная, и она была зеленой, как первая золотисто-зеленая трава весной. Она ярко сияла среди звезд, образующих созвездия, которых он никогда не видел. Он круто обернулся, у него закружилась голова, он потерял ориентацию, сердце его сильно билось, он искал на небе знакомые очертания. Посмотрел на юг, туда, где должны были возвышаться горы, но, сколько хватало глаз, в зеленом свете видны были лишь ровные поля, уходящие к горизонту, некоторые вспаханные, некоторые полные созревших летних колосьев, хотя ведь сейчас должна быть весна. Никаких гор. Никаких заснеженных пиков, перевала Брачио с Квилеей за ним. Он повернулся в другую сторону. Никакого замка Борсо ни на севере, ни на востоке. Или на западе?

Запад. С внезапным дурным предчувствием он повернулся и взглянул туда. Низкие холмы поднимались и опускались бесконечной чередой. И Баэрд увидел, что на этих холмах не растут ни деревья, ни трава, ни цветы, ни кустарник, они стоят голые, пустые, безжизненные.

— Да, посмотри туда, — произнес у него за спиной низкий голос Донара, — и ты поймешь, почему мы здесь. Если мы проиграем сегодня сражение, поле, на котором мы стоим, на следующий год, когда мы вернемся, будет столь же безжизненным, как и те холмы. Теперь Иные спустились на эти плодородные поля. В прошлые годы мы потерпели поражение в битвах за те холмы. Сейчас мы сражаемся на равнине, и если так будет продолжаться, в одну из ночей Поста наши дети или дети их детей очень скоро будут стоять спиной к морю и проиграют последнюю битву в нашей войне.

— И тогда? — Глаза Баэрда все еще были прикованы к западу, к серым, каменистым останкам холмов.

— И тогда весь урожай погибнет. Не только здесь, в Чертандо. И люди умрут. От голода или от чумы.

— По всей Ладони? — Баэрд не мог оторвать взгляда от этой картины запустения. Ему представился безжизненный мир, похожий на этот. Он содрогнулся. Это было ужасно.

— На Ладони, и дальше, Баэрд. Не надо заблуждаться, это не местная стычка, не битва за маленький полуостров. За весь этот мир, а может, и не только за этот, потому что говорят, что наш мир — не единственный среди рассыпанных Богами по времени и пространству миров.

— Так учил Карлози?

— Так учил Карлози. Если я правильно понимаю его учение, наши беды здесь связаны с еще большими опасностями в других местах; в мирах, которых мы никогда не видели и не увидим, разве что во сне.

Баэрд покачал головой, все еще глядя на холмы на западе.

— Для меня это слишком далеко. Слишком сложно. Я умею работать с камнем, иногда я купец, я научился за много лет драться, против своей воли и вопреки своим наклонностям. Я живу на полуострове, который захватили враги из-за моря. Вот тот уровень зла, который я могу постичь.

Он отвернулся от западных холмов и посмотрел на Донара. И, несмотря на то, что они заранее его предупредили, широко раскрыл от изумления глаза. Мельник стоял на двух здоровых ногах; его седые, редеющие волосы стали густыми и темно-каштановыми, как у самого Баэрда, он стоял, расправив широкие плечи, с высоко поднятой головой, мужчина в полном расцвете сил.

К ним подошла женщина, и Баэрд узнал Элену, потому что она не сильно изменилась. Только здесь она выглядела старше, менее хрупкой; ее волосы стали короче, но сохранили цвет белого золота, несмотря на странное освещение. Глаза ее были густо-синие.

— Твои глаза были такого же цвета час назад? — спросил он.

Она улыбнулась, радостно и смущенно.

— Прошло уже больше часа. И я не знаю, как выгляжу в этом году. Каждый раз что-то меняется. А какого они сейчас цвета?

— Синие. Необыкновенно синие.

— Ну, тогда — да, они всегда были синими. Возможно, не необыкновенно синими, но синими. — Ее улыбка стала шире. — Сказать тебе, как ты выглядишь? — В ее голосе звучала неуместная легкость. Даже на губах Донара играла насмешливая улыбка.

— Скажи.

— Ты выглядишь мальчиком, — ответила она с легким смехом. — Четырнадцатилетним мальчиком, без бороды, слишком худым, с гривой каштановых волос, которые мне бы хотелось подстричь, если бы только представилась такая возможность.

Баэрд почувствовал, как его сердце застучало, словно молот, в груди. Казалось, оно на мгновение замерло, а потом снова принялось трудолюбиво стучать. Он резко отвернулся от остальных и посмотрел на свои руки. Они действительно выглядели иначе. Более гладкими, менее морщинистыми. И шрам от удара кинжала, который он получил в Тригии пять лет назад, исчез. Он закрыл глаза, его внезапно охватила слабость.

— Баэрд? — произнесла за его спиной Элена озабоченным голосом. — Прости. Я не хотела.

Он покачал головой. Попытался заговорить, но обнаружил, что не может. Ему хотелось успокоить ее и Донара, сказать, что все в порядке, но, кажется, он плакал, как это ни было невероятно, плакал впервые почти за двадцать лет.

В первый раз после того года, когда он был четырнадцатилетним мальчиком, которого не пустили на войну по распоряжению принца и собственного отца. Запретили сражаться и умереть вместе с ними на красных берегах Дейзы, где померкло сияние жизни.

— Успокойся, Баэрд, — услышал он голос Донара, низкий и добрый. — Успокойся. Здесь все странно.

Потом женские руки на мгновение опустились ему на плечи, а потом обвились вокруг него и сомкнулись на его груди. Она прижалась щекой к его спине, и так его обнимала, сильная, щедрая, полная сочувствия, пока он плакал, закрыв лицо руками.

Над ними светила полная золотисто-зеленая луна, а вокруг них раскинулись вспаханные, или только что засеянные поля, или полные спелых колосьев еще до срока посева, или совершенно голые, пустынные и мертвые — на западе.

— Они идут, — произнес кто-то, подходя к ним. — Смотрите. Нам надо взять наше оружие.

Он узнал голос Маттио. Элена отпустила его и отступила назад. Баэрд вытер глаза и снова взглянул на запад.

И тут он увидел, что ночь Поста дарит ему еще один шанс. Шанс исправить огромную несправедливость, которая произошла в то лето, когда ему было четырнадцать лет.

С запада по холмам, еще очень далеко, но неестественно четко различимые в неестественном свете, наступали Иные, и все они были одеты в форму Играта!

— О Мориан! — прошептал он, резко втягивая воздух.

— Что ты видишь? — спросил Маттио.

Баэрд обернулся. Маттио стал более худым, его черная борода была подстрижена иначе, но он остался почти таким же.

— Игратян, — ответил он высоким от возбуждения голосом. — Солдат короля Играта. Возможно, вы их никогда здесь не видели, но именно они и есть ваши Иные.

Маттио вдруг задумался. Он покачал головой, но заговорил Донар.

— Не обманывайся, Баэрд. Помни, где мы и что я тебе сказал. Ты находишься не на полуострове, и это не сражение того дня против захватчиков из-за моря.

— Я их вижу, Донар. Я знаю, что я вижу.

— А если я тебе скажу, что вижу там уродливых чудовищ, серо-коричневых, обнаженных и безволосых, пляшущих и совокупляющихся друг с другом, и они насмехаются над нашей малочисленностью?

— А для меня Иные выглядят по-другому, — резко, почти сердито произнес Маттио. — Они большие, больше человека, и мех на их спинах переходит в хвост, как у горных котов. Они ходят на двух, но на передних лапах, у них есть когти, а в пасти острые, как бритва, зубы.

Баэрд снова резко обернулся, с сильно бьющимся сердцем, и посмотрел на запад в призрачном, мерцающем зеленом свете. Но все равно увидел, как с холмов стекает лавина солдат с оружием в руках: с игратскими мечами, пиками и кривыми кинжалами.

Он повернулся к Элене, его охватывало отчаяние.

— Мне не хочется рассказывать о том, что я вижу, — пробормотала она, опуская глаза. — Они меня слишком пугают. Но это не то, что видишь ты, Баэрд. Поверь мне. Поверь нам. Ты можешь видеть Иных в обличье ненавистных тебе врагов, но это не битва из дневного мира.

Он яростно покачал головой, отметая ее доводы. Кровь кипела в его жилах, он чувствовал небывалый подъем. Иные приближались, сотни Иных стекали с холмов.

— Я всегда сражаюсь в одной и той же битве, — ответил ей Баэрд. Ей и двум мужчинам. — Всю мою жизнь. И я знаю, что вижу. Могу вам сказать, что мне сейчас пятнадцать лет, не четырнадцать, не то я не смог бы оказаться здесь. Мне бы не позволили. — Внезапно ему пришла в голову мысль. — Скажите, к западу от нас протекает река, там, куда они сейчас спускаются?

— Да, — ответил Донар. — Ты хочешь сражаться там?

По жилам Баэрда теперь струилось красное, яростное ликование, дикое и неуправляемое.

— Хочу, — ответил он. — О да, хочу. Маттио, где мы найдем оружие?

— Там. — Маттио показал рукой на юго-восток, на небольшое поле неподалеку, где росли высокие колосья пшеницы, бросая вызов времени года.

— Пойдем. Они уже скоро доберутся до твоей реки.

Баэрд не ответил. Он молча пошел за Маттио. Элена и Донар шли за ними. Другие мужчины и женщины уже стояли на этом поле, и Баэрд видел, что они наклоняются и срывают колосья, которые станут их оружием в эту ночь. Это было жутко, невероятно, но он уже начал правильно оценивать это место, понимать действующие здесь чары, и частица его сознания, работающая вне суровой логики дня, понимала, что высокий желтый колос, такой хрупкий, был единственно возможным оружием сегодня ночью. Они будут сражаться за поля с колосьями в руках.

Он вместе с остальными шагнул на поле, осторожно выбирая, куда ступить, нагнулся и ухватился за стебель. Стебель легко, даже охотно, отделился и остался у него в руке в эту зеленую ночь. Баэрд снова вышел на вспаханную землю, взвесил колос в руке, осторожно взмахнул им и увидел, что стебель уже застыл, словно кованый клинок. Он с острым свистом вспарывал воздух. Баэрд провел по нему пальцем, и на коже выступила кровь. Стебель стал острее, чем любой из мечей, которыми ему доводилось сражаться, и удобно лег в руку, у него было много лезвий, как у сказочных клинков Квилеи много столетий назад.

Баэрд посмотрел на запад. Игратяне спускались с ближайшего холма. Он видел блеск их оружия в лунном свете. Это не сон, сказал себе Баэрд. Не сон.

Рядом с ним стоял Донар, суровый и непоколебимый. Маттио стоял за ними, на его лице читался страстный вызов. Мужчины и женщины собирались за их спинами и вокруг них, и у всех в руках были мечи из колосьев, и все выглядели одинаково: суровыми, решительными и бесстрашными.

— Пойдем? — спросил Донар, поворачиваясь к ним. — Пойдем и сразимся с ними за поля и за наш народ? Вы пойдете со мной на битву?

— За поля! — закричали Ночные Ходоки и подняли свои живые мечи к небу. То, что крикнул Баэрд бар Саэвар, прозвучало только в его сердце, не вслух, но он бросился вперед вместе со всеми, держа в руке колос, как длинный меч, и стал сражаться под бледно-зеленой луной этого заколдованного места.

Когда Иные, серые, чешуйчатые, слепые, кишащие личинками создания, погибали, то крови никогда не было. Элена понимала, почему это так, Донар много лет назад объяснил ей: кровь означала жизнь, а их ночные противники были врагами любой формы жизни, ее полной противоположностью. Когда они падали под ударами меча из колоса, из них ничего не вытекало, ничего не просачивалось в землю.

Их было так много. Их всегда было много, они кишели серой массой, стекающей вниз с холмов в реку, возле которой заняли позицию Донар, Маттио и Баэрд.

Элена приготовилась к сражению среди громкого, кипящего, зеленого хаоса этой ночи. Она боялась, но знала, что может справиться со страхом. Она помнила, как смертельно испугалась в своем первом бою, недоумевая, как она — она, которая едва могла поднять меч в дневном мире, — сможет сражаться против таких отвратительных созданий, похожих на кошмарный сон.

Но Донар и Верзар успокоили ее: здесь, в зеленой волшебной ночи, имели значение душа и сила духа, здесь мужество и страсть придавали форму и силы телам, в которых они оказались. Элена ощущала в себе подобную силу в ночь Поста, она становилась гораздо более гибкой и быстрой. Это тоже ее в первый раз испугало и пугало потом: под этой зеленой луной она могла убивать. Ей пришлось примириться с этой мыслью, приспособиться к ней. Им всем приходилось — в той или иной степени. Ни один из них не остался точно таким же, каким был под солнцем и двумя лунами у себя дома. Тело Донара в ночь сражения с каждым годом все больше приобретало прежний, давно утраченный облик.

Точно так же Баэрд явно вернулся в свое прошлое, гораздо дальше, чем можно было предполагать или ожидать. Он сказал — пятнадцать. Не четырнадцать, иначе ему бы не позволили участвовать. Этого она не понимала, но у нее не оставалось времени на разгадывание головоломки. Иные уже переходили через реку, они пытались выйти на берег, отвратительные создания, придуманные ее воображением.

Элена увернулась от сокрушительного удара боевого топора, нанесенного чудовищем, с которого текла вода, пока оно карабкалось на берег, приближаясь к ней, сжала зубы и нанесла смертельный удар сверху с точностью и силой, которую никогда в себе не подозревала. Почувствовала, как ее клинок, ее живой меч, с хрустом пробил чешуйчатую броню и погрузился в кишащую личинками плоть врага.

Она с усилием выдернула оружие, ей было ненавистно убийство, но еще больше она ненавидела Иных, неизмеримо больше. Элена обернулась и едва успела отразить другой удар сверху, потом отступила на шаг под натиском двух новых тварей с открытыми пастями, наступающих справа. Подняла меч в отчаянной попытке отразить их удары.

Внезапно перед ней остался только один из двух Иных. Потом ни одного.

Она опустила меч и посмотрела на Баэрда. На своего незнакомца с дороги, на обещание, которое дала ей эта ночь. Он мрачно улыбнулся ей, стоя над телами только что убитых им Иных. Он улыбнулся, он спас ей жизнь, но ничего не сказал ей. Повернулся и двинулся вперед, к берегу реки. Она смотрела ему вслед, видела, как его мальчишеское тело устремилось в самую гущу боя, и не знала, то ли поддаться приливу надежды, внушенной его мастерством убивать, то ли горевать из-за выражения его слишком юных глаз.

И снова на подобные мысли времени не было. Река теперь кипела и бурлила, взбаламученная телами Иных, входящих в нее. Крики боли, вопли ярости и гнева вспарывали зеленую ночь, словно клинки. Она увидела Донара южнее у берега. Он размахивал мечом, держа его двумя руками, и описывал им круги. Увидела рядом с ним Маттио, рубящего и колющего, прочно стоящего среди упавших тел, непоколебимого в своем мужестве. Вокруг нее Ночные Ходоки Чертандо бросались в кипящий котел битвы.

Элена видела, как упала одна женщина, потом вторая, зарубленная многочисленными тварями с запада. Тут она сама закричала, от ярости и отвращения, и бросилась обратно к краю воды, туда, где стояла Каренна, размахивая мечом, и кровь Элены — кровь, которая означала жизнь, и обещание жизни, — вскипела от желания прогнать их. Прогнать Иных сейчас, этой ночью, а потом опять, через год, и после этого, и снова и снова в каждую из ночей Поста, чтобы весенний сев принес плоды, чтобы земля смогла дать щедрый урожай осенью. В этом году, и в следующем, и еще через год.

Посреди этого хаоса, шума и движения Элена взглянула вверх. Она проверяла, как высоко поднялась все еще восходящая луна, а потом не сдержалась и бросила взгляд на ближайший из мертвых холмов за рекой. Предчувствие беды стиснуло ее сердце, но там никого не было. Пока никого.

Но он появится. Она была почти уверена в этом. И что тогда? Она прогнала от себя эту мысль. Что случится, то случится. Вокруг нее кипел бой, здесь и сейчас, и перед ней было более чем достаточно ужасных Иных, которые бросались в реку на одном берегу и выходили из нее на другом.

Элена заставила себя отвернуться от вершины холма и ударила сверху вниз, изо всех сил, чувствуя, как ее меч вонзился в шершавое плечо. Услышала, как Иной издал мокрый, хлюпающий звук. Элена выдернула меч и едва успела отпрыгнуть влево и парировать удар сбоку, стараясь удержаться на ногах. Свободная рука Каренны поддержала ее сзади; у нее не было времени даже бросить взгляд, но она и так знала, кто это.

Под неведомыми звездами, под зеленым светом луны царили безумие и хаос; крики и вопли раздавались повсюду, берег реки стал скользким и опасным. Иные были мокрыми и серыми, на них чернели паразиты и открытые раны. Элена стиснула зубы и сражалась, ее душа руководила подаренным ночью Поста грациозным телом, а колос, который был ее мечом, жил собственной жизнью в смертоносном танце. Казалось, эта жизнь таится в нем самом, а не только исходит от нее. Ее покрывали брызги грязи и воды, и она была уверена, что крови тоже, но не хватало времени проверить, теперь больше ни на что не хватало времени, только парировать удары, наносить их, рубить и стараться удержаться на крутом берегу реки, потому что упасть означало погибнуть.

Во время редких, похожих на галлюцинации проблесков сознания она видела рядом с собой Донара и некоторое время Каренну. Потом заметила, как Донар вместе с горсткой людей отходит в сторону, чтобы остановить движение на юг. В какой-то момент слева от нее возник Баэрд, защищая ее открытый фланг, но когда она снова взглянула — теперь луна уже поднялась высоко, — то увидела, что он ушел.

Элена поняла, куда именно. Он стоял в реке, не хотел ждать, пока Иные подойдут к нему. Он атаковал их в воде, выкрикивая бессвязные слова, которые она не понимала. Он был худеньким, юным, и очень красивым, и смертельно опасным. Элена видела у его ног нагромождение тел Иных, словно серая тина запрудила течение реки. Он видит их другими, она знала это. Он рассказал им, что видит: солдат Играта, Брандина, тирана с запада.

Его меч двигался так быстро, что его почти не было видно, он словно расплывался в воздухе. Баэрд стоял по колено в воде, как дерево, пустившее корни, Иные не могли заставить его отступить и старались обойти, пытались пробраться в обход собственных мертвецов, чтобы переправиться ниже по течению. Он теснил их прочь, один сражался в воде, и лунный свет странно играл на его лице и странно отражался от живого стебля, его меча, и он был пятнадцатилетним мальчиком. Всего лишь. Душа Элены болела за него, хотя теперь она сражалась с навалившейся на нее усталостью.

Она приказала себе не отступать, не сходить с места к северу от него, на топком берегу. Каренна теперь находилась дальше к югу по реке, сражалась рядом с Донаром. Двое мужчин и одна женщина из другой деревни подошли и встали рядом с Эленой, и они вчетвером бились за полоску скользкой земли, стараясь действовать согласованно, как один человек.

Они не были воинами, не были обучены бою. Они были крестьянами, мельниками и кузнецами, ткачами, каменщиками, служанками, козьими пастухами с хребта Брачио. Но каждый из них родился в «сорочке», в горных районах, и с детства был предназначен для учения Карлози и для сражений в ночь Поста. И под зеленой луной, которая уже прошла высшую точку на небе и теперь садилась, страсть души научила их руки защищать жизнь с помощью мечей, в которые превратились высокие колосья.

Потом настал такой момент, среди суматохи и неистовства, среди шума, неясных очертаний и яростной схватки у реки, когда Элена и ее трое соратников смогли передохнуть. Она на секунду подняла глаза и увидела, что врагов в реке становится меньше. Что Иные беспорядочно кружатся в панике к западу от реки. Увидела, как Баэрд еще глубже вошел в воду, уже по бедра, и кричит, призывая к себе врагов, проклинает их голосом настолько полным муки, что его едва возможно узнать.

Элена едва стояла на ногах. Она оперлась на меч, судорожными всхлипами втягивая в себя воздух, совершенно обессиленная. Огляделась и увидела, что один из мужчин, который сражался рядом с ней, упал на колено, схватившись за правое плечо. Из ужасной рваной раны текла кровь. Она опустилась на колени рядом с ним, слабыми руками пытаясь оторвать от своей одежды полоску, чтобы перевязать его. Но он ее остановил, прикоснувшись к ее плечу, и молча показал на противоположную сторону реки. Она посмотрела туда, куда он показывал, на запад, и ее снова охватил страх. В это мгновение призрачной победы Элена увидела, что вершина ближайшего холма уже не была пустой. Там что-то стояло.

— Смотрите! — в этот момент закричал чей-то голос ниже по течению. — Он опять с ними! Мы погибли!

Другие голоса подхватили этот крик по всему берегу, в горе, в ужасе, в леденящем страхе, потому что все они теперь увидели, что тень опять появилась. В самых мрачных глубинах души Элена знала, что он придет.

Как почти всегда в эти последние годы. В последние пятнадцать, двадцать лет; а до этого никогда, как сказал Донар. Когда луна начинала садиться, полная и зеленая, именно в тот момент, когда казалось, что им, возможно, удастся отбросить Иных назад, появлялась эта темная фигура. Она стояла, окутанная туманом, словно саваном, за боевыми порядками врагов.

Именно эта фигура выходила вперед, как видели Ходоки в годы своих поражений, когда они отступали, отброшенные назад. Именно эта фигура появлялась в самых жарких местах боя, на потерянных полях и заявляла на них свои права. И там, где она ступала по земле, распространялись гибель, болезни, запустение.

Теперь этот призрак стоял на опустевших холмах к западу от реки, вокруг него клубился туман. Элена не различала его лица, никому из них этого не удавалось, но она увидела сквозь дым и тьму, как он поднял руки, и протянул их к ним, и тянулся, тянулся к Ходокам на берегу реки. И в это время Элена ощутила, как ледяное копье внезапно пронзило ее сердце, ужасный, вызывающий оцепенение холод. Ноги ее задрожали. Она видела, что ее руки тоже трясутся, и ей казалось, что она ничего не может сделать, совсем ничего, чтобы сохранить в себе мужество.

На том берегу реки Иные, его армия, или его союзники, или аморфные проекции его духа, увидели, как он протянул руки в сторону поля боя. Элена услышала их внезапно раздавшиеся яростные и восторженные вопли; увидела, как они собираются к западу от реки, чтобы снова напасть на них. И вспомнила, измученная, обессиленная, с мрачным отчаянием в сердце, что именно так все происходило в прошлом году, и в позапрошлом, и за год до того. Ее душа заныла от предчувствия неизбежного поражения, но одновременно она старалась найти способ заставить свое измученное тело встретить еще одну атаку.

Маттио оказался рядом с ней.

— Нет! — ахнул он с безнадежной настойчивостью, вслепую борясь с мощью этой фигуры на холме. — Только не в этот раз! Нет! Пусть они убьют меня! Только не отступать снова!

Элена увидела, что он истекает кровью и еле говорит. В его правом боку зияла рана, вторая была на ноге. Когда он выпрямился и зашагал вдоль реки, она увидела, что он хромает. Но он все же двигался вперед, даже перед лицом того, что им грозило. Из пересохшего горла Элены вырвалось рыдание.

А Иные снова наступали. Раненый мужчина рядом с ней неуклюже поднялся на ноги, держа меч в левой руке, а правая бесполезно повисла вдоль туловища. Дальше на берегу она увидела других мужчин и женщин, также серьезно раненых. Но все они стояли, подняв свои мечи. Элену переполнили любовь и гордость, граничащие с болью, когда она увидела, что Ночные Ходоки не собираются отступать. Ни один из них. Они были готовы удержать эту землю или хотя бы попытаться. А некоторые из них умрут, она это знала, многие умрут.

Затем Донар оказался рядом с ней, и Элена вздрогнула, увидев выражение его бледного лица.

— Нет, — произнес он. — Это безумие. Мы должны отступить. У нас нет выбора. Если мы потеряем слишком многих сегодня ночью, следующей весной будет еще хуже. Я вынужден выиграть время в надежде на нечто, что изменит ход событий.

Эти слова прозвучали так, будто их силой вырывали у него из горла. Элена заплакала — от усталости и от всего остального. И когда она кивнула из пропасти своей усталости, стараясь показать Донару свое понимание, желая облегчить его боль, когда Иные снова приблизились, торжествующие, отвратительные, полные сил, она вдруг осознала, что Баэрда нет рядом с ними на берегу. Она резко обернулась к реке, поискала его глазами и увидела чудо.

У Баэрда не было никаких сомнений. В то самое мгновение, когда на черном холме появилась окутанная туманом фигура, он понял, что это такое. Каким-то странным образом он знал это еще до ее появления. Именно поэтому он здесь, понял Баэрд. Донару это неизвестно, но именно поэтому старейшине приснился сон, что к ним кто-то придет, поэтому дорога привела Баэрда в эту ночь к дому, у которого стояла Элена, поджидая его. Казалось, это произошло уже очень давно.

Он не мог ясно разглядеть фигуру, но это не имело значения, никакого значения. Он знал, что происходит. Словно все горести, уроки и усилия его жизни, их жизни с Алессаном, привели его к этой реке, под этой зеленой луной, чтобы здесь нашелся человек, который будет точно знать, что за фигура стоит на черном холме и какова природа ее силы. Силы, которую Ночные Ходоки не могли преодолеть, потому что не могли понять.

Он услышал за своей спиной всплеск и интуитивно понял, что это Маттио. Не оборачиваясь, он протянул ему свой странный меч. Иные — игратяне, вызванные его ненавистью, — снова скапливались на западном берегу.

Он не обращал на них внимания. Они были всего лишь орудиями. В данный момент они не имели никакого значения. Им уже нанесло поражение мужество Донара и Ходоков; сейчас лишь туманная фигура на холме имела значение, и Баэрд знал, как с ней справиться. Для этого не понадобятся мечи, даже эти мечи из колосьев. Это уже в прошлом.

Он сделал глубокий вдох, поднял руки и вытянул их в сторону туманной фигуры на холме, точно так же, как эта фигура протягивала руки к ним. И громко крикнул в этой странной ночи, с сердцем, до краев переполненным старым горем и уверенностью молодости, сознавая, что Алессан произнес бы эти слова лучше, но понимая, что теперь это его задача, раз он знает, что надо делать:

— Сгинь! Мы тебя не боимся! Я знаю, кто ты и в чем заключается твоя сила! Сгинь, не то я назову твое имя и разрушу твою власть — ведь мы оба знаем, какой силой обладают имена этой ночью!

Постепенно на другом берегу реки затихли хриплые вопли, как и шепот Ходоков. Стало очень тихо, смертельно тихо. Баэрд слышал трудное, болезненное дыхание Маттио прямо у себя за спиной. Но не оглянулся. Он ждал, стараясь проникнуть взглядом сквозь туман, который укутывал фигуру на холме. И ему показалось, и сердце забилось сильнее, что ее поднятые руки слегка опустились.

Больше он не стал ждать.

— Сгинь! — снова крикнул он еще громче, теперь в его голосе звенела уверенность. — Я сказал, что знаю тебя, и я говорю правду. Ты — дух этих захватчиков. Ты — присутствие на полуострове Играта и Барбадиора, обоих! Ты — тирания на землях, некогда бывших свободными. Ты — поругание и гибель этих полей. Ты использовал свои чары на западе для осквернения, для уничтожения имени. Твоя мощь — это сила тьмы и тени под этой луной, но я тебя знаю и могу назвать твое имя, и все твои тени исчезнут!

Он произносил эти приходящие к нему слова и видел, что в них заключается правда! Это происходило. Он видел, как рвется и уплывает туман, словно подхваченный ветром. Но даже среди радости что-то его сдерживало: он понимал, что победа одержана только здесь, только в этом нереальном месте. Его сердце одновременно было переполненным и опустошенным. Баэрд вспомнил о своем отце, погибшем у Дейзы, о матери, о Дианоре, и его руки словно окаменели, а за спиной нарастал изумленный ропот надежды.

Маттио что-то говорил сдавленным шепотом. Баэрд понял, что это молитва. Иные в беспорядке топтались на западном берегу реки. Баэрд стоял неподвижно, с вытянутыми вперед ладонями, с кипящим сердцем, и видел, как окутывающие их предводителя тени поднимались и вытягивались, как их сдувало за гребень холма. В какой-то момент Баэрду показалось, что он ясно видит эту фигуру. Ему показалось, что он видит бородатого стройного человека среднего роста, и он понял, который из тиранов перед ним. И при виде него в душе Баэрда что-то взлетело и выплеснулось на поверхность, подобно волне, омывшей его сердце.

— Меч! — прохрипел он. — Быстро!

И протянул руку назад. Маттио вложил меч в его руку. Стоящие перед ним Иные начали отступать, сначала медленно, потом быстрее и внезапно побежали. Но это даже не имело значения, никакого значения.

Баэрд смотрел на фигуру на холме. Он увидел, как последние тени унеслись прочь, и снова возвысил голос, выплеснул в крике страсть своей души:

— Останься! Если ты — игратянин, если ты действительно чародей из Играта, ты мне сейчас нужен! Останься, подожди меня, я иду! Во имя моего дома и моего отца — я иду к тебе! Я — Баэрд бар Саэвар!

Продолжая выкрикивать слова вызова, он бросился в воду, как безумный, поднимая брызги, бегом преодолел реку и выбрался на противоположный берег. Сквозь подошвы мокрых сапог мертвая земля казалась ему льдом. Он понял, что ступил на почву, где нет места жизни, но сегодня ночью, сейчас, перед лицом стоящей на холме фигуры, это тоже не имело значения. И если он погибнет, это тоже не имеет значения.

Армия Иных бежала, бросая на бегу оружие. Никто не мог его перехватить. Он снова посмотрел вверх. Луна садилась с неестественной быстротой. Казалось, сейчас она стоит, огромная и круглая, на самой вершине черного холма. Стоящая там фигура вырисовывалась силуэтом на фоне зеленой луны; тени исчезли, он видел ее почти ясно через разделяющие их мертвые поля.

Тут Баэрд услышал насмешливый хохот, словно в ответ на названное им свое имя. Это был смех из его снов, смех солдат в год падения. Продолжая смеяться, ничуть не торопясь, фигура-тень повернулась и шагнула вниз с вершины холма на запад.

Баэрд пустился бежать.

— Баэрд, подожди! — услышал он сзади крик женщины, Каренны. — Ты не должен находиться на пустынных землях, когда садится луна! Вернись! Мы победили!

Они победили. Но он не победил, что бы ни думали и ни говорили Ходоки горных районов. Его сражение, его и Алессана, так же далеко от завершения, как и до сегодняшней ночи. Что бы он ни сделал для Ночных Ходоков Чертандо, эта была не его победа и не могла ею быть. Сердцем он это понимал. И его враг, образ, созданный его ненавистью, тоже это понимал и смеялся над ним даже сейчас, после того, как исчез из виду за склоном невысокого холма.

— Останься! — снова крикнул Баэрд, и его юный, растерянный голос разорвал тишину ночи.

Он бежал, несся над мертвой землей, сердце его готово было разорваться от сознания, что он бежит слишком медленно. Он догнал отставших вражеских солдат и зарубил их на бегу, даже не замедляя шага. Это почти не имело значения, он сделал это ради Ходоков и битвы будущего года. Иные бросались от него врассыпную, освобождая путь к вершине холма. Баэрд добежал до склона и бросился наверх, выбирая, куда поставить ногу на холодной, голой земле. Потом, задыхаясь, сделал последний рывок.

И встал на вершине, точно на том месте, где прежде стояла фигура из тумана, и посмотрел на запад, на все опустевшие долины и погибшие холмы внизу, и ничего не увидел. Там никого не было, совсем никого.

Он быстро взглянул на север, потом на юг, грудь его вздымалась. Он увидел, что армия Иных тоже, казалось, полностью растаяла. Он резко обернулся на запад и тут понял.

Зеленая луна закатилась.

Он был один на этой пустоши, под ясным, высоким куполом сверкающих, чужих звезд, а час возвращения Тиганы не стал хоть на сколько-нибудь ближе. И его отец остался мертвым и никогда к нему не вернется, и его мать и сестра были мертвы или потерялись где-то в мире.

Баэрд опустился на колени на мертвом холме. Земля была холодной, как зима. Даже холоднее. Меч выскользнул из его внезапно онемевших пальцев. Он посмотрел на свои руки при свете звезд, на тонкие руки мальчика, которым он когда-то был, а потом закрыл лицо этими руками во второй раз за эту ночь Поста и зарыдал так, словно его сердце разрывалось сейчас, словно оно не разорвалось тогда, много лет назад.

Элена добралась до холма и начала подниматься на него. Она задыхалась от бега, но склон оказался не крутым. Маттио схватил ее за руку, когда она входила в реку. Он предостерег, что пребывание на мертвой земле после захода луны может привести к гибели, но Донар сказал, что теперь можно не бояться. Донар не мог сдержать улыбки с того момента, как Баэрд заставил уйти туманную фигуру с холма. На его лице застыло выражение изумленного ликования.

Большинство Ходоков вернулись, раненые и измученные, опьяненные триумфом, на то поле, где срывали свои колосья-мечи. С него они перенесутся домой перед восходом солнца. Так происходило всегда.

Тщательно избегая взгляда Маттио, Элена вброд перешла реку и двинулась вслед за Баэрдом. Она слышала за спиной начинающееся пение. Она знала, что происходит в укромных ложбинках, под покровом темноты на том поле, после победы в ночь Поста. От одной этой мысли сердце Элены забилось быстрее. Она догадывалась, что могло выражать лицо Маттио, пока она удалялась от него, переправляясь через реку. В душе Элена попросила у него прощения, но походка ее оставалась твердой, а затем, пройдя половину пути к холму, она пустилась бежать, внезапно испугавшись за человека, которого искала, и за себя, одинокую в этой огромной, темной пустоте.

Баэрд сидел на вершине холма, где ранее стояла туманная фигура на фоне заходящей луны, перед тем как исчезнуть. Он поднял голову, услышав ее шаги, и странное, испуганное выражение промелькнуло на его лице в освещенной звездами темноте.

Элена остановилась в нерешительности.

— Это всего лишь я, — сказала она, пытаясь отдышаться.

Он мгновение помолчал.

— Прости меня, — сказал Баэрд. — Я никого не ждал. На мгновение ты показалась мне очень похожей на нечто такое, что я однажды видел, когда был еще мальчиком. Нечто, что изменило мою жизнь.

Элена не знала, что на это ответить. Прежде она думала только о том, чтобы добраться сюда. Теперь, когда она его нашла, то внезапно снова потеряла уверенность в себе. Она села на мертвую землю лицом к нему. Он смотрел на нее, но ничего больше не говорил.

Она глубоко вздохнула и храбро произнесла:

— Ты должен был кого-то ждать. Ты должен был знать, что я приду. — Она с трудом глотнула воздух, сердце ее сильно билось.

Долгое мгновение Баэрд сидел неподвижно, немного наклонив голову к плечу, словно прислушивался к эху ее слов. Затем улыбнулся. Улыбка осветила его юное, слишком худое лицо и пустые глаза раненого человека.

— Спасибо, — ответил он. — Спасибо тебе за это, Элена. — Он впервые назвал ее по имени.

Издалека, с пшеничного поля, доносилось пение. Над головой звезды горели невозможно ярко на черном небосводе.

Элена почувствовала, как загорелись ее щеки. Она опустила глаза, уходя от его прямого взгляда. Смущенно сказала:

— В конце концов, здесь, на мертвых землях, опасно, а тебе это не известно. Ведь ты не был здесь раньше. То есть с нами. Ты даже не знаешь, как попасть назад, домой.

— Я догадываюсь как, — серьезно ответил он. — Полагаю, у нас есть время до восхода солнца. И в любом случае, эти земли уже не мертвые. Мы их отвоевали сегодня ночью. Элена, посмотри на землю, по которой ты шла.

Она обернулась, посмотрела назад, и у нее перехватило дыхание от изумления и восторга: там, где она шла к этому холму, цвели белые цветы на только что бесплодной земле. На глаза ее навернулись слезы и полились по щекам, отчего все расплылось. Но она уже видела достаточно, она поняла. Это было ответом земли на то, что они совершили сегодня ночью. Эти хрупкие белые цветы, расцветающие под звездами, были самым прекрасным, что она видела в своей жизни.

Баэрд тихо сказал:

— Это ты сделала, Элена. Твое присутствие здесь. Ты должна научить этому Донара, Каренну и всех остальных. Когда вы сражаетесь в ночь Поста, дело не только в том, чтобы удержать линию обороны. Вы должны преследовать Иных и оттеснить их, Элена. Можно вернуть земли, потерянные в боях много лет назад.

Она радостно кивала. Слышала в его словах эхо чего-то знакомого и давно забытого. И высказала вслух свои воспоминания:

— Земля никогда не умирает совсем. Она может вернуться. Иначе в чем смысл смены времен года и лет? — Элена вытерла слезы и посмотрела на него.

Выражение лица Баэрда в темноте было слишком печальным для такого момента. Она хотела бы найти способ развеять эту печаль, и не только на эту ночь. Он сказал:

— Наверное, это правда, в основном. Или правда для всего самого значительного. Менее значительное может умереть. Люди, мечты, дом.

Элена порывисто потянулась к нему и взяла его за руку. Рука была тонкой и красивой и лежала в ее ладонях спокойно, но неподвижно. Вдалеке, к востоку от реки, Ночные Ходоки пели песни, чтобы приветствовать и отпраздновать наступление весны, чтобы призвать благословение этого времени года на летний урожай. Элена всем сердцем желала стать мудрой и найти ответ на то, что так глубоко скрыто в душе этого человека и так его ранит.

— Если мы умираем, это часть круга, — сказала она. — Мы вернемся в другом облике.

Но это была мысль Донара, его манера выражаться, а не ее.

Баэрд молчал. Она смотрела на него, но не находила в себе слов, которые бы не прозвучали фальшиво или не принадлежали кому-то другому. Поэтому, думая, что это как-то поможет ему заговорить, она спросила:

— Ты сказал, что знаешь эту туманную фигуру. Откуда, Баэрд? Ты мне можешь сказать? — Ей доставляло странное, почти запретное удовольствие произносить его имя.

Тогда он улыбнулся ей доброй улыбкой.

— Донар сам обо всем догадался, и Маттио, и вы все. Вы терпели поражения двадцать лет, как мне сказали. Донар говорил, что я слишком прочно привязан к преходящим сражениям дня, помнишь?

Элена кивнула.

— Он не во всем ошибался, — продолжал Баэрд. — Я видел здесь солдат Играта, и, конечно, в действительности это были не они. Как бы страстно я этого ни желал. Но я тоже не во всем ошибался. — Впервые его рука сжала в ответ ее руку. — Элена, зло питает само себя. А зло дня, пусть оно и преходяще, должно прибавлять силы тому, с чем вы сталкиваетесь здесь в ночь Поста. Иначе не может быть, Элена. Все связано между собой. Мы не можем позволить себе преследовать лишь собственные цели. Этому меня научил самый близкий друг. Тираны на нашем полуострове породили несправедливость, которая выходит за рамки вопроса о том, кто правит в данном году. И это зло выплеснулось на поле боя, где вы сражаетесь с Тьмой во имя Света.

— Тьма питает Тьму, — сказала она. Элена не знала, что заставило ее так сказать.

— Вот именно, — подтвердил Баэрд. — Именно так. Теперь я понимаю смысл ваших сражений здесь и насколько они отличаются от моих собственных сражений в дневном мире. Но это не означает, что между ними нет связи. В этом ошибка Донара. Правда все время стояла перед ним, только он не мог ее увидеть.

— А имя? — спросила Элена. — Какое отношение имеет к этому имя?

— Имя имеет к этому прямое отношение, — тихо ответил Баэрд. Он отнял у нее свою руку и провел ладонью по глазам. — Имена значат здесь, в этом магическом месте, даже больше, чем дома, где живем и умираем мы, смертные.

Он заколебался, потом помолчал, и это молчание было еще более глубоким на фоне пения вдали. Потом прошептал:

— Ты слышала, как я назвал себя?

— Слышала, — подтвердила Элена. — Ты назвал себя Баэрд ди Тигана бар Саэвар.

И тогда, очень медленным, очень осторожным движением, Баэрд потянулся к ней и завладел ее рукой. Он поднес ее ладонь к губам, словно она была леди из горного замка, а не просто овдовевшая дочь колесного мастера из деревни у Борсо.

— Спасибо, — странным голосом произнес он. — Большое спасибо. Я думал, что сегодня ночью все может быть по-другому. Здесь.

Тыльную сторону ее ладони покалывало в том месте, где к ней прикоснулись его губы, а сердце вдруг забилось быстро и неровно. Стараясь сохранить самообладание, Элена спросила:

— Я не понимаю. Что я сделала?

Его печаль не исчезла, но теперь она, казалось, смягчилась и не так явственно проступала на лице. Он довольно спокойно ответил:

— Тигана — это имя той земли, которую у нас отняли. Ее потеря — часть того зла, которое приводило туманную фигуру на этот холм и на все другие поля сражений в течение уже двадцати лет. Элена, ты этого не поймешь до конца, не сможешь, но поверь мне, что ты не смогла бы услышать название этой земли в своей деревне, при свете дня, под двумя лунами. Даже если бы я произнес его так же близко от тебя, как сейчас, или прокричал его громче, чем там, в волнах реки.

И теперь она наконец поняла. Не ту сложную историю, которую он пытался поведать ей, а то, что было для нее важнее: источник его горя, этого выражения его темных глаз.

— И Тигана — это твой дом, — сказала она. Это был не вопрос. Она знала. Баэрд кивнул. Очень спокойно. Он все еще держит ее за руку, осознала Элена.

— Тигана — это мой дом, — повторил он. — Теперь люди называют ее Нижний Корте.

Элена долгое мгновение молчала, усиленно размышляя. Потом сказала:

— Ты должен поговорить с Донаром. Прежде, чем утро вернет нас назад. Возможно, он что-нибудь знает о подобных вещах или может как-то помочь. А он захочет помочь.

Что-то промелькнуло на его лице.

— Я так и сделаю, — ответил он. — Поговорю с ним прежде, чем уйду. После этого они оба замолчали. «Прежде, чем уйду». Элена, как могла, гнала от себя эти слова. Она почувствовала, что у нее пересохло во рту, а сердце продолжало сильно биться, почти как во время битвы. Баэрд не двигался. Он выглядел таким юным. Пятнадцать лет, сказал он. Она отвела взгляд, снова охваченная неуверенностью, и увидела, что теперь вокруг них весь холм покрыт ковром белых цветов.

— Смотри! — воскликнула она с благоговением и радостью.

Баэрд огляделся и улыбнулся, от всего сердца.

— Это ты принесла их с собой, — сказал он.

Под ними, восточнее, на пшеничном поле за рекой, еще пели несколько голосов. Элена знала, что это означает. Сегодня первая ночь весеннего Поста. Начало года, начало цикла посева и сбора урожая. И сегодня ночью они выиграли битву. Она знала, что происходит между мужчинами и женщинами на том поле. Над головой звезды, казалось, спустились ниже, стали почти такими же близкими, как цветы вокруг.

Элена глубоко вздохнула и снова собрала свое мужество.

— Сегодняшней ночью все по-другому, не только это. Здесь.

— Я знаю, — тихо ответил Баэрд.

А потом он наконец-то поднялся и встал перед ней на колени среди всех этих юных белых цветов. Он отпустил ее руку, зато взял ее лицо в свои ладони, так осторожно, словно опасался, что она может сломаться или что его прикосновения могут причинить ей боль. Сквозь нарастающий стук сердца Элена услышала, как он прошептал ее имя, только один раз, словно это была молитва, и она еще успела ответить ему тем же: назвала его полное имя, как подарок, а потом его рот накрыл ее губы.

После этого Элена уже не могла говорить, так как на нее нахлынуло жгучее желание и унесло ее прочь, как щепку, как кусочек коры, подхваченный громадной набежавшей волной. Но Баэрд был с ней. Они были вместе, здесь, на холме, обнаженные, среди только что распустившихся белых цветов.

И когда Элена потянула его на себя и в себя, охваченная острой печалью и щемящей нежностью, она на мгновение подняла глаза и взглянула поверх его плеча на кружащиеся, сияющие звезды ночи Поста. И ее пронзила чудесная и радостная мысль: каждый звездный алмаз имеет свое имя.

Потом ритм движений Баэрда изменился, и вместе с ним в ней проснулась страсть, и все мысли разбежались от нее, как пыль, несущаяся среди этих звезд. Элена повернула голову, ее губы искали и нашли его рот. Она обняла плечи Баэрда и прижала его к себе. И высокая волна унесла их в начало весны. 

Глава 12

Дэвин проснулся за час до рассвета от холода и оттого, что все тело у него затекло. Ему потребовалось несколько секунд, чтобы вспомнить, где он находится. В комнате было еще темно. Он помассировал шею и прислушался к тихому дыханию Катрианы, доносящемуся из-под одеял. Его лицо на мгновение затуманилось.

Странно, размышлял он, ворочая головой из стороны в сторону, пытаясь избавиться от боли, почему после нескольких часов сна в мягком кресле чувствуешь себя еще больше разбитым и онемевшим, чем после целой ночи под открытым небом на холодной земле.

Тем не менее он ощущал себя на удивление выспавшимся, учитывая то, как он провел эту ночь и что спал не более трех часов. Он подумал, не вернуться ли в собственную кровать, но понял, что не сможет уснуть. И решил спуститься на кухню посмотреть, не удастся ли уговорить слуг сварить ему горячего кава.

Он вышел из комнаты, стараясь бесшумно закрыть за собой дверь. И настолько сосредоточился на этой задаче, что невольно подпрыгнул, когда увидел Алессана, стоящего в коридоре у дверей своей комнаты и наблюдающего за ним.

Принц подошел к нему, высоко подняв брови.

Дэвин решительно покачал головой.

— Мы просто разговаривали. Я спал в кресле. Теперь у меня всю шею свело.

— Конечно, — пробормотал Алессан.

— Нет, правда, — настаивал Дэвин.

— Конечно, — повторил Алессан. И улыбнулся. — Я тебе верю. Если бы ты попробовал пойти дальше, я бы услышал вопли — твои, и, вероятнее всего, ты бы сильно пострадал.

— Очень может быть, — согласился Дэвин. Они пошли прочь от двери Катрианы.

— А как тебе Альенор?

Дэвин почувствовал, что краснеет.

— Откуда… — начал он, потом вспомнил, в каком состоянии его одежда. Алессан насмешливо разглядывал его.

— Интересно, — ответил он.

Алессан снова улыбнулся.

— Пошли со мной вниз и помоги решить одну проблему. Мне все равно надо выпить кружку кава на дорогу.

— Я как раз шел на кухню. Дай мне только две минуты, чтобы переодеться.

— Неплохая мысль, — пробормотал Алессан, глядя на его разорванную рубаху. — Встретимся внизу.

Дэвин нырнул в свою комнату и быстро переоделся. На всякий случай натянул присланную ему Алаис куртку. Воспоминание об Алаис, о ее оберегаемом, спокойном неведении, перенесло его — по контрасту — назад, к тому, что произошло этой ночью. Он на секунду остановился как вкопанный посреди комнаты и попытался правильно оценить то, что он сделал и что сделали с ним.

«Интересно» — так он только что это назвал. Слова. Попытка передать что-либо словами иногда выглядит таким бесполезным занятием. Остатки той грусти, которую он чувствовал, покидая Альенор, снова нахлынули на него, вместе с печалью Катрианы. Он чувствовал себя так, словно его окатило морской волной где-то на сером пляже в предрассветный час.

— Кав, — вслух произнес Дэвин. — Или я никогда не избавлюсь от этого настроения.

По пути вниз он с опозданием понял, что имел в виду Алессан, сказав «на дорогу». Его встреча, где бы она ни была назначена, состоится сегодня, и к этой встрече они стремились полгода.

А после нее он поедет на запад. В Тигану. Где умирает его мать в Святилище Эанны.

Дэвин окончательно проснулся, его мозг переключился с ночных раздумий на насущные волнения дня. Он пошел на свет, струящийся из громадной кухни замка Борсо, и остановился под аркой входа, глядя внутрь помещения.

Алессан сидел у ревущего в очаге огня и осторожно прихлебывал дымящийся кав из гигантской кружки. Рядом с ним сидел Эрлейн ди Сенцио, тоже с кружкой кава. В своей молчаливой серьезности они показались ему частью фриза, картиной, сложной эмблемой всех предрассветных часов для тех, кто долго путешествует по дорогам. Дэвин знал, что они оба часто бодрствовали в такое время, сидели вот так у кухонного очага замка, среди слуг, в последний, темный час перед рассветом, постепенно просыпаясь и согреваясь, готовясь снова пуститься в путь и встретить на дороге то, что готовит им еще не наступивший день.

Дэвину показалось, что Алессан и Эрлейн, сидящие вот так, связаны между собой каким-то образом, выходящим за рамки того неприятного события, которое произошло в сумерках у реки в Феррате. Эта связь не имела отношения к принцу и чародею, она складывалась из их общих действий. Из воспоминаний, которые были у них общими, если только эти двое могли иметь что-то общее после того, что между ними произошло.

Каждый из них путешествовал много лет. Они должны были пережить много одинаковых эпизодов, которые могли вызвать у них одинаковое настроение и эмоции, слышать одинаковые звуки и чувствовать одинаковые запахи. Таких, как эта сцена: темнота за окном, начало серого рассвета и пробуждение замка с восходом солнца; холод в коридорах и завывание ветра за стенами, заглушаемого потрескиванием и гудением пламени в кухонном очаге; ободряющий парок и запах, поднимающийся от кружек, зажатых в ладонях; уходящий сон и дремота; сознание, медленно настраивающееся на предстоящий день, скрытый в утреннем тумане. Глядя на их неподвижные фигуры среди кухонной суеты, Дэвин снова почувствовал печаль. Казалось, она была неизбежным следствием этой долгой и странной ночи в горах.

Печаль и явственное сожаление. Дэвин понял, что хотел бы тоже разделить с ними их воспоминания, хотел бы стать частью этого независимого, совершенного братства людей, которым так хорошо знакомы подобные сцены. Он был еще настолько молод, чтобы наслаждаться ее романтикой, но уже настолько повзрослел — особенно после этой зимы и его работы у Менико, — чтобы догадаться о цене, заплаченной за такие воспоминания и за независимость, одиночество и уверенность двоих мужчин, сидящих перед ним.

Он вошел в кухню. Хорошенькая служанка заметила его и застенчиво улыбнулась. Не говоря ни слова, она принесла ему кружку обжигающе горячего кава. Алессан взглянул на него, подцепил длинной ногой третий стул и пододвинул его к очагу рядом. Дэвин подошел и с благодарностью сел в тепле. Его все еще беспокоила судорога в шее.

— Мне даже не пришлось пустить в ход свое обаяние, — весело сообщил Алессан. — Эрлейн уже оказался здесь и только начал свежезаваренный кувшин кава. На кухне всю ночь дежурили, чтобы поддерживать огонь в очаге. В день Поста нельзя зажигать новый огонь.

Дэвин кивнул с благодарностью, осторожно глотая кав из дымящейся кружки.

— А как насчет второй проблемы, о которой ты упоминал? — осторожно спросил он, бросив взгляд на Эрлейна.

— Все уладилось, — быстро ответил принц. Его веселье было неестественно ярким и хрупким, как лучинка. — Эрлейну придется поехать со мной. Мы установили, что я не должен отпускать его слишком далеко от себя, иначе я не смогу его вызвать. А если это так, то ему просто придется ехать туда, куда еду я. На запад. Кажется, мы действительно связаны друг с другом, не так ли? — Он улыбнулся чародею, сверкнув зубами.

Эрлейн не снизошел до ответа; он продолжал пить свой напиток, без всякого выражения глядя в огонь.

— Почему ты поднялся так рано? — спросил его Дэвин, помолчав.

Эрлейн кисло поморщился.

— Рабство мешает мне отдыхать, — пробормотал он в кружку.

Дэвин предпочел проигнорировать этот ответ. Иногда ему действительно было жаль чародея, но не тогда, когда Эрлейн напоказ жалел самого себя.

Одна мысль поразила Дэвина. Он повернулся к Алессану.

— И он тоже едет с вами на утреннюю встречу?

— Наверное, — ответил Алессан с притворной небрежностью. — Маленькая награда за его верность и долгую поездку верхом после этой встречи. Очень надеюсь, что удастся ехать без остановок. — Его тон был поистине странным: слишком демонстративно небрежным, словно отрицающим саму возможность напряженности.

— Понятно, — произнес Дэвин как можно более нейтральным тоном. Потом отвернулся к очагу и стал упорно смотреть на огонь.

Воцарилось молчание. Так как оно затянулось, Дэвин обернулся и увидел, что Алессан смотрит на него.

— Хочешь поехать с нами? — спросил принц.

Хочет ли он поехать? В течение полугода, с того момента, когда Дэвин и Сандре присоединились к остальным, Алессан повторял им, что все, чего они хотят добиться, будет зависеть от встречи в этих южных горах в первый день Поста.

Хочет ли он поехать?

Дэвин закашлялся, пролив кав на каменный пол.

— Ну, — ответил он, — конечно, если я не помешаю. Только если ты считаешь, что я могу пригодиться, если я могу…

Его голос замер, потому что Алессан смеялся.

Даже Эрлейн вышел из своего мрачного настроения и слабо, нехотя фыркнул. Они с Алессаном переглянулись.

— Ты страшный лжец, — сказал Дэвину чародей.

— Он прав, — поддержал его Алессан, продолжая смеяться. — Но все равно. Я не думаю, что ты и правда можешь пригодиться, — я ничего такого не собираюсь делать. Но уверен, что вреда от тебя не будет, а вы с Эрлейном сможете развлекать друг друга. Это будет долгая дорога.

— Куда? На встречу? — изумленно спросил Дэвин.

Алессан покачал головой.

— Туда всего часа два-три езды, в зависимости от состояния перевала с утра. Нет, Дэвин, я приглашаю тебя поехать со мной на запад. — Его голос дрогнул. — Домой.

— Голубок! — закричал лысеющий, широкоплечий человек, хотя они были еще далеко. Он сидел в массивном дубовом кресле, прочно установленном на середине перевала Брачио. На нижних склонах цвели ранние весенние цветы, но так высоко в горах их было не слишком много. По обе стороны от тропы нагромождение скал и камней уступило место лесу. Выше и южнее были лишь скалы и снег.

К дубовому креслу были привязаны шесты для носильщиков, и шесть мужчин в винно-красных ливреях стояли сзади. Дэвин думал, что это слуги, но, подъехав ближе, увидел их вооружение и понял, что ошибся: это были солдаты и стража.

— Голубок, — громко повторил мужчина в кресле. — Ты возвысился в этом мире! На этот раз ты прибыл со спутниками!

Дэвин был совершенно сбит с толку, когда понял, что это детское прозвище, произнесенное хриплым, далеко разносящимся голосом, относится к Алессану.

А у того на лице вдруг появилось самое странное выражение. Однако он ничего не отвечал, пока они не подъехали к семерым мужчинам на перевале. Алессан спешился, Дэвин и Эрлейн сделали то же самое. Человек в кресле не встал, чтобы поздороваться с ними, но его маленькие блестящие глазки следили за каждым движением Алессана. Невероятно большие руки неподвижно лежали на резных подлокотниках кресла. На пальцах сверкало по крайней мере шесть колец, утреннее солнце высекало из них искры. На морщинистом, обветренном лице выделялся крючковатый, много раз перебитый нос и два ужасных шрама. Один шрам остался от старой раны и белой полосой пересекал его правую щеку. Второй, гораздо более свежий, красным рубцом тянулся поперек лба до седеющих, поредевших волос над левым ухом.

— Спутники для поездки, — мягко ответил Алессан. — Я не был уверен, что ты придешь. Они оба поют. И могли бы утешить меня на обратном пути. Молодой — это Дэвин, а второй — Эрлейн. Ты чудовищно растолстел за год.

— А почему бы мне не растолстеть? — восторженно взревел его собеседник.

— И как ты посмел усомниться, что я приду? Разве я когда-нибудь тебя подводил? — Он шумел до невозможности, но Дэвин видел, что маленькие глазки остаются настороженными и очень внимательными.

— Никогда, — спокойно согласился Алессан. Его возбуждение исчезло и сменилось почти противоестественным спокойствием. — Но положение дел изменилось за эти два года. Я тебе больше не нужен. После прошлого лета.

— Не нужен! — вскричал великан. — Голубок, разумеется, ты мне нужен! Ты — моя юность, мое воспоминание о том, чем я был. И мой счастливый талисман в бою.

— Но больше боя не будет, — тихо сказал Алессан. — Ты позволишь мне высказать мои скромные поздравления?

— Нет! — проворчал тот. — Не позволю. Не желаю слышать от тебя никакого придворного мяуканья. Я желаю, чтобы ты подошел сюда, и обнял меня, и оставил эти идиотские колебания! Кто мы такие, чтобы болтать вот так? Мы, двое!

И с этими словами он яростным толчком обеих мускулистых рук поднял свое тело с кресла. Огромное дубовое кресло качнулось назад. Трое из стражей в ливрее бросились вперед, чтобы подхватить его.

Великан сделал два неуклюжих, качающихся шага вперед, а Алессан бросился ему навстречу. И в этот момент Дэвин внезапно понял — словно за шиворот ему выплеснули ведро ледяной воды, — кто этот искалеченный, покрытый шрамами человек.

— Медведь! — сказал Алессан, и смех застрял у него в горле. Он крепко обнял старого великана. — Ох, Мариус, я и правда не знал, придешь ли ты.

Мариус.

Ошеломленный не только высотой гор и бессонной ночью, Дэвин увидел, как самозваный король Квилеи — искалеченный человек, который голыми руками убил семерых вооруженных соискателей в священной роще, — поднял принца Тиганы, оторвал от земли и звонко расцеловал в обе щеки. Потом поставил раскрасневшегося Алессана на тропу и отодвинул от себя на длину руки, чтобы получше рассмотреть.

— Это правда, — наконец произнес он, когда Алессан перестал улыбаться.

— Я вижу. Ты действительно во мне усомнился. Мне следует прийти в ярость, Голубок. Мне следует быть обиженным до глубины души. А что сказал Второй Голубок?

— Баэрд был уверен, что ты будешь здесь, — с грустью признался Алессан.

— Боюсь, теперь я ему должен.

— По крайней мере, один из вас вырос настолько, чтобы приобрести хоть немного здравого смысла, — проворчал Мариус. Потом вдруг спохватился. — Что? Двое молодых бездельников держат на меня пари? Да как вы посмели? — Он смеялся, но удар, который он вдруг нацелил в плечо Алессана, заставил того покачнуться.

Мариус захромал обратно к своему креслу и сел. Снова Дэвина поразил его все замечающий взгляд, которым он окинул их. Всего на мгновение этот взгляд скользнул по самому Дэвину, но у него возникло призрачное ощущение, что за это мгновение Мариус полностью оценил его, что он его узнает и вспомнит даже при случайной встрече через десять лет.

На секунду его охватила странная жалость к тем семерым воинам, которым пришлось сражаться с этим человеком в роще ночью, имея в своем распоряжении всего лишь мечи или копья, латы и две здоровых ноги.

Эти руки, похожие на стволы деревьев, и выражение этих глаз все сказали Дэвину о том, на чьей стороне был перевес в этих битвах, несмотря на ритуальные увечья — перерезанные связки на лодыжках, — наместника, которому положено было погибнуть в роще ради приумножения славы Матери-Богини и ее Верховной жрицы.

Мариус не погиб. Даже ради приумножения чьей-то славы. Семь раз не погиб. И теперь, после седьмой битвы, у Квилеи снова появился настоящий король, а последняя Верховная жрица умерла. Дэвин вдруг вспомнил, что эту новость первым сообщил ему Ровиго. В дурно пахнущей таверне под названием «Птица» то ли полгода, то ли полжизни тому назад.

— Наверное, ты поскользнулся, или поленился, или был уже толстым прошлым летом в Роще, — говорил Алессан. Он показал на шрам на лбу Мариуса. — Нельзя было позволять Тоналиусу подобраться с мечом так близко.

По правде сказать, улыбку на лице короля Квилеи нельзя было назвать приятной.

— Он и не подобрался, — мрачно ответил Мариус. — Я применил наш «удар ногой в прыжке с двадцать седьмого дерева», и он умер еще до того, как мы оба упали на землю. Этот шрам — прощальный дар от моей покойной жены, полученный во время нашей последней встречи. Да хранит наша священная Мать ее благословенную душу. Выпьете вина за обедом?

Серые глаза Алессана заморгали.

— С удовольствием, — ответил он.

— Хорошо. — Мариус подал знак стражникам. — В таком случае, пока мои люди накроют для нас стол, можешь мне рассказать. Голубок, и, надеюсь, расскажешь, почему ты только что заколебался, перед тем, как принять приглашение.

Дэвин, в свою очередь, заморгал от изумления: он даже не заметил паузы. Но Алессан улыбался.

— Хотелось бы мне, — с лукавой улыбкой сказал он, — чтобы от тебя хоть иногда что-то ускользнуло.

Мариус слегка улыбнулся, но не ответил.

— Мне предстоит долгая дорога. По крайней мере, три дня скачки во весь опор. Я должен добраться до одного человека, и как можно скорее.

— Этот человек важнее меня, Голубок? Я в отчаянии.

Алессан покачал головой.

— Не важнее, иначе меня бы здесь не было. Возможно, больше нуждается во мне. Вчера вечером в Борсо меня ждало сообщение от Данолеона. Моя мать умирает.

Выражение лица Мариуса тут же изменилось.

— Я глубоко опечален, — сказал он. — Правда, Алессан, мне очень жаль. — Он помолчал. — Тебе было нелегко приехать сначала сюда, зная это.

Алессан знакомым жестом пожал плечами. Его взгляд с Мариуса переместился вверх, к перевалу, за высокие пики над ним. Солдаты закончили расстилать роскошную золотую ткань на ровном месте перед креслом. Теперь они раскладывали на ней разноцветные подушки и расставляли корзины и блюда с едой.

— Приглашаю вас преломить со мной хлеб, — деловито сказал Мариус, — и обсудить то, что мы собрались здесь обсудить, а потом вам надо ехать. Ты доверяешь этому посланию? Не опасно ли тебе туда возвращаться?

Дэвин даже не подумал об этом.

— Полагаю, опасно, — равнодушно ответил Алессан. — Но я доверяю Данолеону. Разумеется, доверяю. Ведь это он отвез меня к тебе.

— Это я помню, — мягко сказал Мариус. — И его помню. И еще я знаю, что, если только не произошло больших перемен, он не единственный жрец в святилище Эанны, а ваши жрецы на Ладони не отличаются надежностью.

Алессан снова пожал плечами.

— Что я могу поделать? Моя мать умирает. Я не видел ее почти двадцать лет. Медведь. — Губы его скривились. — Не думаю, что меня многие узнают, даже без грима Баэрда. Ты не считаешь, что я немного изменился с тех пор, как мне было четырнадцать лет? — В его словах чувствовался легкий вызов.

— Не очень сильно, — спокойно ответил Мариус. — Не так сильно, как можно было подумать. Ты уже тогда был взрослым мужчиной, во многом. И Баэрд тоже, когда пришел к тебе.

И снова взгляд Алессана устремился вдаль, к перевалу, словно полетел на юг вслед за далекими воспоминаниями. У Дэвина возникло острое ощущение, что здесь говорится гораздо больше, чем он в состоянии услышать.

— Пойдем, — сказал Мариус, опуская руки на подлокотники кресла. — Вы присоединитесь ко мне на нашем ковре посреди луга?

— Оставайся в кресле! — отрывисто бросил Алессан. Несмотря на тон, выражение его лица оставалось добродушным и спокойным. — Сколько человек пришло сюда с тобой. Медведь?

Мариус не двинулся с места.

— До подножия гор — рота. Эти шестеро перешли со мной перевал. А что? Легко двигаясь, с беззаботной улыбкой Алессан уселся на ткань у ног короля.

— Едва ли это разумно взять с собой так мало людей.

— Опасности почти никакой. Мой враги слишком суеверны, чтобы рискнуть отправиться в горы. Ты это знаешь, Голубок, перевалы давным-давно стали табу, когда запретили торговлю с остальными провинциями Ладони.

— В таком случае, — сказал Алессан, продолжая улыбаться, — я не в состоянии объяснить присутствие лучника, которого только что заметил за скалой выше по тропе.

— Ты уверен? — Голос Мариуса звучал так же небрежно, как и голос Алессана, но в его глазах внезапно блеснул лед.

— Уже дважды заметил.

— Я глубоко огорчен, — сказал король Квилеи. — Маловероятно, чтобы такой человек находился здесь не для того, чтобы меня убить. И если они нарушают табу гор, то я буду вынужден пересмотреть многие свои обязательства. Не выпьете ли вина? — Он махнул рукой, и один из людей в красном налил вино слегка дрожащей рукой.

— Спасибо, — пробормотал Алессан. — Эрлейн, ты здесь можешь что-нибудь сделать, не выдавая себя?

Лицо чародея побледнело, но голос звучал ровно.

— Ничего, что связано с нападением. Это потребует слишком большого расхода энергии, а здесь, в горах, ничто не может скрыть ее от случайного Охотника.

— Защита для короля?

Эрлейн заколебался.

— Друг мой, — серьезно сказал Алессан. — Ты мне нужен, и будешь еще нужен. Я знаю, что использовать твою магию опасно — для всех нас. Но мне нужны честные ответы, чтобы принять разумное решение. Налейте ему немного вина, — обратился он к солдату Квилеи.

Эрлейн взял бокал и выпил.

— Могу поставить у него за спиной слабый экран против стрел. — Он помолчал. — Вы этого хотите? Есть некоторый риск.

— Наверное, хочу, — ответил Алессан. — Сооруди щит как можно незаметнее.

Эрлейн поджал губы, но ничего не сказал. Его левая рука слегка шевельнулась. Дэвин теперь видел два недостающих пальца, но больше ничего не произошло, насколько он мог судить.

— Готово, — мрачно произнес Эрлейн. — Чем дольше я его буду держать, тем больше риска. — Он снова выпил из своего бокала.

Алессан кивнул, принимая ломоть хлеба и полную тарелку мяса и сыра от одного из квилейцев.

— Дэвин?

Дэвин уже ждал.

— Я вижу эту скалу, — тихо сказал он. — Выше у тропы. Справа. На расстоянии полета стрелы. Отошли меня домой.

— Возьми моего коня. В седле спрятан лук.

Дэвин покачал головой.

— Он может заметить, и я все равно слишком плохо стреляю из лука. Сделаю, что смогу. Можете устроить тут побольше шума минут через двадцать?

— Мы можем устроить очень много шума, — заверил его Мариус Квилейский.

— Тебе легче будет спуститься, а потом свернуть налево там, где тропа делает поворот, чтобы снова вскарабкаться вверх. Между прочим, мне бы очень хотелось увидеть этого человека живым.

Дэвин улыбнулся. Мариус внезапно расхохотался, за ним Алессан. Эрлейн молчал. Алессан повелительным жестом указал на Дэвина.

— Если ты его забыл, так пойди и принеси, пустоголовый! Мы будем здесь наслаждаться трапезой. Возможно, оставим кое-что и тебе.

— Я вовсе не виноват! — громко запротестовал Дэвин, перестал улыбаться и обиженно надул губы. Потом пошел к привязанным коням. Безутешно качая головой, взобрался на серого и поехал вниз по тропе, по которой они сюда поднялись.

Но не дальше поворота.

Здесь он спешился и привязал лошадь. После секундного колебания оставил меч висеть у седла. Он понимал, что это решение может стоить ему жизни. Но он видел поросшие деревьями склоны возле перевала: меч ему мешал бы и создавал много шума.

Дэвин направился на запад и вскоре оказался среди деревьев. Он снова пошел на юг и вверх, держась как можно дальше от линии перевала, насколько позволяла местность. Подъем был трудным, Дэвин покрылся потом, но надо было спешить, и он был в хорошей физической форме, как всегда быстрый и подвижный, в компенсацию за недостаток роста. Он карабкался по крутым склонам, лавировал между деревьями и черными кустами серрано, хватался за корни, глубоко впившиеся в почву.

На полпути деревья расступились к югу и к западу перед небольшим крутым утесом. Он мог идти вперед или обойти утес кругом, снова отклонившись в сторону перевала. Дэвин попытался определить свое местонахождение, но это было сложно — на таком удалении от тропы до него не доносилось ни звука. Он не знал, поднялся ли уже выше того места, где квилейцы разложили свою обеденную скатерть. «Двадцать минут», — напомнил он себе. Стиснул зубы, быстро помолился Адаону и стал взбираться на утес. Дэвину пришло в голову, насколько неуместно сыну крестьянина из северных болот Азоли карабкаться на скалы хребта Брачио.

Однако он не был сыном крестьянина из Азоли. Он был родом из Тиганы, как и его отец, и принц попросил его сделать это.

Дэвин наискосок взобрался по поверхности утеса, стараясь не потревожить мелкие камешки. Добрался до выхода скальной породы, на секунду повис на руках над пропастью, а затем рывком бросил тело вверх, на этот камень. Быстро пересек ровную площадку, упал на живот, тяжело дыша, и взглянул вверх, на юг.

А потом прямо вниз. И у него перехватило дыхание, когда он понял, как ему повезло. Почти прямо под ним, за валуном, притаилась одинокая фигура. Дэвина почти наверняка было видно на последнем отрезке подъема, там, где поверхность утеса перерезала линию деревьев. Но тишина сослужила ему хорошую службу, так как человек под ним не подозревал о его присутствии, он жадно всматривался в группу людей, пирующих на тропе. Дэвин их не видел, но голоса теперь доносились до него. Солнце зашло за тучку, и Дэвин инстинктивно вжался в землю, как раз в тот момент, когда убийца взглянул вверх, привлеченный изменившимся освещением.

Для лучника это имело значение, Дэвин это знал. Стрелять приходилось с большого расстояния, вниз с горы, и частично цель заслоняли солдаты. Вероятнее всего, времени хватит всего на один выстрел. Он подумал, не отравлены ли наконечники стрел. И решил, что это возможно.

Он очень осторожно пополз вверх по склону, стараясь обогнуть убийцу и оказаться у него за спиной. Мысли его неслись с бешеной скоростью, когда он проскользнул в расположенную выше рощу. Как ему подобраться к убийце достаточно близко, чтобы справиться с ним?

В это мгновение он услышал свирель Алессана и вслед за ней арфу Эрлейна. Еще через пару секунд несколько голосов запели одну из самых древних, самых разухабистых горных баллад. О легендарной шайке разбойников, которые правили этими горами и скалами с вызывающей безнаказанностью, пока их не застали врасплох и не разгромили сообща воины Квилеи и Чертандо:

Тридцать бравых молодцев с севера пришли,

Сорок воинов Квилеи шли им на подмогу.

Там, в горах, они друг другу дали клятву на крови,

Им Ган Бурдаш бросил вызов из своей берлоги.

Гулкий голос Мариуса повел за собой остальных, повторяя припев. К тому времени Дэвин кое-что вспомнил и понял, что ему надо попытаться сделать. Он знал, что его план рискован, но знал также, что у него не слишком много времени и вариантов.

Сердце его громко стучало. Он насухо вытер ладони о штаны и начал еще быстрее пробираться между деревьями вдоль кряжа, на который только что взобрался. За его спиной раздавалось пение; под ним, футах в пятнадцати к востоку от скал и на двадцать футов ниже, лежал убийца с луком. Солнце вышло из-за облаков.

Теперь Дэвин находился выше квилейца и у него за спиной. Если бы у него был лук и он мастерски им владел, то тот оказался бы в его власти.

Но вместо лука в его распоряжении были кинжал, гордость и вера в координацию своих движений, и еще высокая, гигантская горная сосна поднималась как раз позади валуна, за которым прятался лучник. Теперь он ясно видел его, одетого в маскирующие зеленые одежды, с натянутым луком и полдюжиной стрел.

Дэвин знал, что ему надо делать. Он также знал — потому что у него дома тоже были леса, если не горные перевалы, — что не может спуститься по этому дереву совершенно бесшумно. Даже под это громкое, фальшивое пение, заглушающее снизу звук его движений.

Таким образом, насколько он мог судить, у него оставался лишь один выход. Возможно, другие придумали бы что-нибудь получше, но других на этом кряже не было. Дэвин снова очень тщательно вытер досуха ладони и сосредоточил внимание на большой ветке, вытянутой далеко в сторону среди других ветвей. Единственная ветка, которая могла ему пригодиться. Он попытался рассчитать угол и расстояние, как мог, учитывая почти полное отсутствие опыта подобных маневров. То, что он собирался проделать, не входило ни в один комплекс тренировочных упражнений.

Он проверил, крепко ли держится кинжал на поясе, в последний раз вытер ладони и встал. Как ни абсурдно, но ему вдруг вспомнился тот день, когда братья застали его висящим вниз головой на дереве с целью увеличить свой рост.

Дэвин напряженно улыбнулся и шагнул на край утеса. Ветка казалась невозможно далекой, и она находилась на полпути вниз до уровня перевала. Он дал себе клятву, что если останется жив, то заставит Баэрда научить его как следует стрелять из лука.

С тропы внизу неслись хриплые, нестройные голоса, приближалась кульминация баллады:

А Ган Бурдаш лихо правил, не боялся никого,

Вместе с ним его бандиты по горам носились.

Но все семьдесят настигли в горном логове его,

За свободные вершины луны закатились.

Дэвин прыгнул. Ветер засвистел мимо его лица. Ветка полетела ему навстречу очень быстро, превратившись в расплывчатое пятно. Он вытянул руки, схватился за нее, качнулся пару раз, только чтобы изменить угол падения и немного замедлить снижение. И спрыгнуть прямо на убийцу за валуном.

Ветка выдержала, но громко заскрипела, когда он на ней раскачивался. Он это предвидел. Квилеец метнул испуганный взгляд вверх и схватился за лук.

Но недостаточно быстро. С пронзительным воплем Дэвин спикировал вниз, будто некая хищная птица этих гор. Не успел его противник шевельнуть рукой, а Дэвин уже достиг цели.

«Один удар ногой в прыжке с двадцать седьмого дерева», — промелькнуло у него в голове.

Падая, он так повернул свой торс, чтобы изогнуться боком по отношению к верхней части туловища квилейца, и нанес сильный удар обеими ногами. Столкновение было сокрушительным. Дэвин почувствовал, как его ступни врезались в тело, а потом он сам упал на квилейца, и из его легких вышибло весь воздух.

Они вместе свалились на землю и покатились, кувыркаясь, в сторону от основания валуна. Дэвин ловил ртом воздух, перед его глазами мир дико раскачивался и кружился. Он заскрипел зубами и схватился за кинжал.

И тут понял, что в нем нет необходимости.

«Умер раньше, чем мы оба ударились о землю», — сказал Мариус. Содрогаясь, Дэвин втянул воздух в готовые разорваться легкие. Правую ногу пронзила странная, острая боль. Он заставил себя ее игнорировать. Перекатился в сторону от бесчувственного тела квилейца и, задыхаясь, со свистом, втянул в себя еще один глоток драгоценного воздуха. А потом посмотрел.

Убийца оказался женщиной. Учитывая все обстоятельства, удивляться не стоило. Она была жива. Кажется, она ударилась лбом о камень, когда он спрыгнул на нее сверху. Она лежала на боку, из раны на голове сильно текла кровь. Возможно, его толчок ногами сломал ей несколько ребер. Их падение вниз по склону оставило на ней множество порезов и царапин.

И на нем тоже, отметил Дэвин. Рубашка опять порвалась, и он снова сильно поцарапался, во второй раз за этот день. Была какая-то шутка на этот счет, что-то смешное, но он не мог вспомнить. Пока не мог.

Тем не менее он остался жив. И сделал то, что ему поручили. Ему удалось наконец глубоко вдохнуть, и как раз в этот момент показались бегущие вверх по тропе Алессан и один из квилейских солдат. А сразу за ними Дэвин с удивлением увидел бегущего Эрлейна.

Он попытался было встать, но мир беспорядочно закружился вокруг него, и его подхватил Алессан. Квилейский стражник перевернул убийцу на спину. Он стоял и смотрел на женщину сверху, а потом демонстративно плюнул прямо в окровавленное лицо.

Дэвин отвел глаза.

И встретился взглядом с Алессаном.

— Мы видели снизу, как ты прыгнул. Прежде чем проделывать такие вещи, нужно заиметь крылья, — сказал принц. — Тебе никто не говорил об этом? — Выражение его серых глаз противоречило небрежному тону. — Я за тебя испугался, — мягко прибавил он.

— Я больше ничего не мог придумать, — оправдывался Дэвин. Он ощущал в себе прилив гордости. Пожал плечами. — Это пение сводило меня с ума. Мне надо было как-то его прекратить.

Улыбка Алессана стала шире. Он обнял Дэвина за плечи и сжал их. Баэрд тоже так сделал, тогда, в конюшне у Ньеволе.

В ответ на его шутку рассмеялся Эрлейн.

— Пошли вниз, — сказал чародей. — Надо промыть твои царапины.

Они помогли ему спуститься по склону. Квилеец нес женщину и ее лук. Дэвин увидел, что тот сделан из очень темного дерева, почти черного, и вырезан в виде полумесяца. На одном его конце висел связанный пучком локон седеющих волос. Дэвин вздрогнул. Он догадывался, чьи это волосы.

Мариус стоял на ногах, держась одной рукой за спинку кресла, и смотрел, как они спускаются. Его глаза едва скользнули по мужчинам и по убийце на руках у солдата. Холодные и мрачные, они были прикованы к черному полумесяцу лука. Вид у него был устрашающий.

Тем более, подумал Дэвин, что сам он вовсе не был испуган.

— Думаю, необходимость в словесных танцах миновала, — сказал Алессан. — Я тебе сейчас скажу, что мне нужно, а ты скажешь мне, сможешь ли ты это сделать, и больше ничего не надо говорить.

Мариус поднял ладонь, прервав его.

Теперь он сидел на подушках на золотой ткани вместе с остальными. Блюда и корзинки убрали. Двое квилейцев унесли женщину обратно через перевал туда, где ждали солдаты их роты. Четверо других несли охрану на некотором расстоянии. Здесь, на юге, ранней весной солнце в полдень стояло высоко, почти в зените. День оказался мягким, щедрым.

— Я слишком неуклюж для словесных танцев, Голубок, — мрачно ответил король Квилеи. — И тебе это известно. Вероятно, тебе известно еще кое-что: как меня огорчает необходимость отказывать тебе в любой просьбе. Мне бы хотелось сделать это иначе. Мне бы хотелось рассказать тебе, чего я не могу сделать, чтобы ты не просил об этом и не вынуждал меня отказывать.

Алессан кивнул. Он молчал, наблюдая за королем.

— Я не могу дать тебе армию, — откровенно сказал Мариус. — Пока не могу, а возможно, никогда не смогу. Я еще слишком зелен как король, и у меня дома слишком шаткое положение, чтобы самому повести войска через эти горы или даже отдать им такой приказ. Мне придется за очень короткое время изменить традиции, существовавшие несколько столетий. А я уже не молод, Голубок.

Дэвин почувствовал прилив возбуждения и попытался его подавить. Слишком серьезной была ситуация для таких детских чувств. Он едва мог поверить, что находится здесь, так близко от событий столь грандиозных, в самом их сердце. Он искоса взглянул на Эрлейна, потом вгляделся пристальнее: на его лице он увидел ту же искру интереса. Несмотря на возраст чародея-трубадура и долгие годы странствий, Дэвид всерьез сомневался, приходилось ли ему когда-либо соприкасаться с такими великими событиями.

Алессан качал головой.

— Медведь, я бы никогда не стал просить тебя об этом. Не меньше ради нашего блага, чем твоего собственного. Не хочу, чтобы меня вспоминали как человека, который привел только что рожденную мощь Квилеи на север Ладони. Если когда-нибудь армия перейдет из Квилеи через этот перевал — а я надеюсь, что мы оба уже давно будем покойниками до наступления этого дня, — я от всего сердца желаю, чтобы ее разгромили и отбросили назад с такими тяжелыми потерями, что ни один король с юга никогда больше не захотел бы повторить эту попытку.

— Если на юге еще будет король, а не наступит опять четыреста лет владычества Матери и ее жриц. Очень хорошо, — сказал Мариус, — тогда скажи мне, что тебе нужно.

Алессан сидел, аккуратно скрестив ноги и переплетя длинные пальцы рук. Для любого наблюдателя он выглядел так, будто не обсуждал ничего более важного, чем репертуар вечернего выступления.

Но Дэвин заметил, однако, как побелели косточки его крепко сжатых пальцев.

— Сначала один вопрос, — сказал Алессан, контролируя свой голос. — Ты получал письма с предложением открытой торговли?

Мариус кивнул.

— От обоих ваших тиранов. Подарки, поздравления, щедрые предложения снова открыть старые торговые пути по морю и по суше.

— И каждый из них убеждал тебя в том, что другой не заслуживает доверия и не твердо стоит у власти.

Теперь Мариус слегка улыбнулся.

— Ты перехватываешь мою почту, Голубок? Именно это они и писали.

— И что ты ответил? — спросил Алессан, прямой, как стрела. Впервые в его голосе безошибочно можно было услышать напряжение.

Мариус тоже его услышал.

— Пока ничего, — ответил он и перестал улыбаться. — Хочу получить от каждого из них еще несколько посланий, прежде чем делать ответные шаги.

Алессан опустил взгляд и впервые заметил свои стиснутые пальцы. Он разжал их и, как и можно было ожидать, запустил в волосы.

— Но тебе все же придется сделать ответный шаг, — произнес он с некоторым трудом. — Тебе необходимо торговать. Пора показать Квилее преимущества твоего правления. Торговля с севером — самый быстрый способ, не так ли? — В его тоне прозвучало нечто вроде вызова, смешанного со смущением.

— Конечно, — просто ответил Мариус. — Мне придется это сделать. Иначе зачем я стал королем? Вопрос лишь в том, чтобы правильно выбрать время, а учитывая то, что случилось сегодня утром, мне придется поторопиться.

Алессан кивнул, словно он уже это знал.

— И что же ты сделаешь? — спросил он.

— Открою перевалы для обоих. Никаких предпочтений, никаких пошлин ни для кого. Пускай Альберико и Брандин шлют мне любые подарки и товары, любых послов, каких пожелают. Торговля с ними сделает меня истинным королем — королем, который принесет новое процветание своему народу. И мне надо начать побыстрее. Подозреваю, что немедленно. Мне необходимо твердой рукой направить Квилею на новый путь, чтобы старый забылся, и как можно скорее. Иначе я погибну, так ничего и не совершив, разве что проживу несколько дольше, чем большинство Королей Года, и жрицы снова придут к власти, быстрее, чем мои кости под землей очистятся от плоти.

Алессан закрыл глаза. Дэвин только сейчас услышал шелест листьев и перекличку птиц вокруг них. Затем Алессан снова поднял взгляд спокойных, широко раскрытых серых глаз на Мариуса и сказал напрямик:

— Моя просьба: дай мне шесть месяцев и только потом решай с торговлей. И в течение этого времени сделай еще кое-что.

— Само время — уже очень много, — очень тихо произнес Мариус. — Но договаривай. Голубок. Насчет кое-чего еще.

— Три письма, Медведь. Мне нужно, чтобы ты послал на север три письма. Первое письмо: ты ответишь «да» Брандину, но с условием. Попросишь время на укрепление своего положения, прежде чем открыть Квилею внешним влияниям. Ясно дашь понять, что предпочитаешь его Альберико потому, что считаешь его сильнее и надежнее. Второе письмо: откажешься с большим сожалением от предложений Астибара. Напишешь Альберико, что испугался угроз Брандина. Что тебе очень хотелось бы торговать с Империей Барбадиор, но Игратянин кажется слишком могущественным, и ты не рискуешь его обидеть. Пожелаешь Альберико всех благ. Попросишь его негласно продолжать с тобой переписку. Скажешь, что будешь следить за развитием событий на севере с большим интересом. Ты еще не дал Брандину окончательного ответа и будешь тянуть с ним, сколько сможешь. Пошлешь свои наилучшие пожелания императору.

Дэвин ничего не понимал. Он снова применил свой прием той зимы: слушать, запоминать, а потом все обдумывать. Но глаза Мариуса ярко горели, и на лице снова появилась холодная, пугающая улыбка.

— А мое третье письмо? — спросил он.

— Его ты пошлешь губернатору провинции Сенцио. Предложишь немедленно начать торговлю, никаких пошлин, право выбора лучших товаров, безопасные стоянки в ваших гаванях для их кораблей. Выразишь глубокое восхищение отважными, независимыми жителями Сенцио, их смелостью перед лицом столь неблагоприятных обстоятельств. — Алессан сделал паузу. — И это третье письмо, естественно…

— Будет перехвачено Альберико Барбадиорским. Голубок, ты понимаешь, что затеваешь? Какая это невероятно опасная игра?

— Погодите минуту! — внезапно вмешался Эрлейн ди Сенцио, приподнимаясь.

— Молчать! — Алессан буквально рявкнул таким голосом, которого Дэвин никогда у него не слышал.

Рот Эрлейна захлопнулся. Он затих, хрипло дыша, глаза его горели, как угли, от гнева: он начинал понимать. Алессан даже не смотрел на него. И Мариус тоже. Они оба сидели на золотом ковре, высоко в горах, и казалось, забыли о существовании окружающего мира.

— Ты ведь знаешь, правда? — сказал в конце концов Мариус. — Ты точно знаешь. — В его голосе звучало удивление.

Алессан кивнул.

— У меня было достаточно времени, чтобы подумать об этом, клянусь Триадой. Как только будут открыты торговые пути, моя провинция и ее имя будут потеряны навсегда. Получив то, что ты можешь ему предложить, Брандин станет на западе героем, а не тираном. Он укрепится настолько, что я ничего не смогу сделать, Медведь. Твое воцарение может погубить меня. И мой дом тоже.

— Ты жалеешь о том, что помог мне?

Дэвин смотрел, как Алессан борется с этим. Как глубоко под поверхностью, которую он мог видеть и понимать, бурлят потоки чувств. Он слушал и запоминал.

— Я должен бы жалеть, — наконец пробормотал Алессан. — В каком-то смысле это похоже на предательство, то, что я не жалею. Но нет, как я могу жалеть о том, ради чего мы так много трудились? — Улыбка его была печальной.

— Ты знаешь, что я люблю вас, Голубок, — сказал Мариус. — Вас обоих.

— Знаю. Мы оба знаем.

— Ты знаешь, что меня ждет дома.

— Знаю. Есть основания помнить.

Воцарилось молчание, и Дэвин почувствовал, как его охватила грусть, эхо настроения прошлой ночи. Ощущение огромного пространства, всегда разделяющего людей. Пропасти, которую необходимо перейти, даже для того, чтобы просто соприкоснуться.

И насколько же шире пропасти, разделяющие таких людей, как эти двое, с их долгими мечтами и бременем быть тем, кто они и что они. Как трудно, наверное, как ужасно трудно протянуть руки через всю историю, через груз ответственности и потерь.

— Ох, Голубок, — едва слышным шепотом произнес Мариус Квилейский, — возможно, ты был стрелой, выпущенной с белой луны восемнадцать лет назад прямо мне в сердце. Я люблю тебя, как собственного сына, Алессан бар Валентин. Я дам тебе шесть месяцев и напишу три письма. Зажги в память обо мне погребальный костер, если услышишь, что я умер.

Как ни мало Дэвин понял, прикоснувшись к самому краю, в горле у него встал комок, который трудно было проглотить. Он смотрел на этих двоих и не мог бы ответить, кем из них восхищается больше в этот момент: тем, кто попросил, зная, о чем просит, или тем, кто согласился, зная, на что соглашается. Но он понял, со смирением перед неизбежностью, какой дальний путь ему еще предстоит — возможно, он никогда его так и не пройдет, — прежде, чем он сможет назвать себя человеком, похожим на этих двоих.

— Кто-нибудь из вас имеет представление о том, — нарушил тишину голос Эрлейна ди Сенцио, убийственно мрачный, — сколько невинных людей будет уничтожено из-за того, что вы задумали?

Мариус ничего не ответил. Алессан круто обернулся к чародею.

— А ты имеешь представление о том, насколько я близок к тому, чтобы убить тебя за эти слова? — спросил он. Его глаза напоминали осколки серого льда.

Эрлейн побледнел, но не дрогнул. И не опустил глаз.

— Я не по собственному желанию родился в такое время, и не сам взвалил на себя задачу его исправить, — продолжал Алессан напряженным голосом, словно держал его в натянутой узде. — Я был младшим ребенком. Это бремя должно было стать бременем моих братьев, одного или обоих. Они погибли у Дейзы. В числе прочих счастливчиков. — На мгновение в его голосе прорвалась горечь.

И снова он ее победил.

— Я стараюсь действовать в интересах всей Ладони. Не только Тиганы и ее потерянного имени. За это меня называли предателем и глупцом. Моя мать из-за этого меня прокляла. От нее я это принимаю. Для нее я возьму на себя ответственность за кровь и смерть, за разрушение того, чем была Тигана, если меня постигнет неудача. Но ты не вправе судить меня, Эрлейн ди Сенцио! Я не нуждаюсь в том, чтобы ты указывал мне, кем или чем я рискую. Мне нужно, чтобы ты делал то, что я тебе говорю, и ничего больше! Если ты собираешься умереть рабом, то с таким же успехом можешь быть моим рабом, как и чьим-то еще. Ты будешь бороться вместе со мной. По собственной воле или против воли ты будешь сражаться за свободу вместе со мной!

Он замолчал. Дэвин почувствовал, что дрожит, словно небывалой силы гроза пронеслась в небе над горами и унеслась прочь.

— Почему ты оставляешь его в живых? — спросил Мариус Квилейский.

Алессан попытался взять себя в руки. Казалось, он обдумывает ответ.

— Потому что он по-своему храбрый человек, — в конце концов ответил он. т— Потому что это правда: наш план подвергает его народ большой опасности. Потому что я, с его точки зрения и с моей собственной, причинил ему зло. И потому что он мне нужен.

Мариус покачал большой головой.

— Плохо, когда нуждаешься в человеке.

— Я знаю, Медведь.

— Он может вернуться к тебе многие годы спустя и попросить тебя об очень большой услуге. И твое сердце не позволит тебе отказать ему.

— Я знаю. Медведь, — сказал Алессан. Они смотрели друг другу в глаза, сидя неподвижно на золотом ковре.

Дэвин отвернулся, он чувствовал себя посторонним в этом обмене взглядами. В тишине перевала под вершинами гор Брачио щемяще-сладко пели птицы, и, глядя на юг, Дэвин увидел, как последние белые облака в вышине расступились, открыв ослепительно сверкающие на солнце снежные пики. Он никогда раньше и вообразить себе не мог, что мир настолько прекрасен и настолько полон боли.

Когда они спустились вниз от перевала, Баэрд в одиночестве ждал их в нескольких милях южнее замка, сидя на коне среди зелени у подножий гор.

Он широко раскрыл глаза, увидев Дэвина и Эрлейна, и даже борода не могла скрыть его насмешливой улыбки, когда Алессан остановил возле него коня.

— Ты еще хуже, чем я, несмотря на все твои заверения, — сказал он.

— Не хуже. Такой же, возможно, — грустно ответила Алессан и склонил голову. — В конце концов, единственной причиной, по которой ты отказался поехать, было нежелание оказывать на него дополнительный нажим.

— И после того, как ты меня за это словесно выпорол, ты берешь с собой двух совершенно чужих людей, чтобы еще больше уменьшить нажим. Я остаюсь при своем мнении: ты еще хуже, чем я.

— Выпори меня словесно, — ответил Алессан.

Баэрд покачал головой.

— Как он?

— Неплохо. Под большим напряжением. Дэвин сорвал покушение на его жизнь, там, в горах.

— Что? — Баэрд бросил быстрый взгляд на Дэвина, отметив его разорванные рубаху и лосины, порезы и царапины.

— Ты меня научишь пользоваться луком, — сказал Дэвин. — Целее будет одежда.

Баэрд улыбнулся.

— Научу. Как только представится возможность. — Потом его осенила какая-то мысль. — Покушение? — обратился он к Алессану. — В горах? Не может быть!

Лицо Алессана было мрачным.

— Боюсь, может. У нее был лунный лук с прядью его волос. Очевидно, с гор снято табу, по крайней мере ради убийства.

Лицо Баэрда озабоченно морщилось. Несколько секунд он молча сидел на коне, потом сказал:

— Значит, у него не было выбора. Ему необходимо действовать немедленно. Он ответил «нет»?

— Он ответил «да». У нас есть шесть месяцев, и он пошлет письма. — Алессан заколебался. — Он просил нас зажечь в память о нем костер, если он умрет.

Баэрд внезапно развернул коня. И сидел, неотрывно глядя куда-то на запад. Вечернее солнце заливало янтарным светом вереск и папоротник на холмах.

— Я люблю этого человека, — сказал Баэрд, все еще глядя вдаль.

— Я знаю, — ответил Алессан. Баэрд медленно снова повернулся к нему. Они молча обменялись взглядами.

— Сенцио? — спросил Баэрд.

Алессан кивнул.

— Тебе надо будет объяснить Альенор, как организовать перехват. Эти двое поедут вместе со мной на запад. Ты с Катрианой и герцогом поедешь на север, а потом в Тригию. Пора пожинать то, что мы посеяли, Баэрд. Ты знаешь расклад во времени не хуже меня и поймешь, что делать, пока мы снова не встретимся, и кого нам нужно вызвать с востока. Я не уверен насчет Ровиго — оставляю это на твое усмотрение.

— Мне не нравится, что надо ехать по разным дорогам, — пробормотал Баэрд.

— Мне тоже. Если у тебя есть другой вариант, буду рад его выслушать.

Баэрд покачал головой.

— Что ты будешь делать?

— Поговорю кое с кем по пути. Повидаюсь с матерью. После все будет зависеть от того, что я найду. Моя жатва на западе, до наступления лета.

Баэрд мельком взглянул на Дэвина и Эрлейна.

— Постарайся не дать причинить себе боль, — сказал он.

Алессан пожал плечами.

— Она умирает, Баэрд. А я причинил ей достаточно боли за эти восемнадцать лет.

— Это не так! — неожиданно вспыхнул Баэрд. — Ты только ранишь себя, думая так.

Алессан вздохнул.

— Она умирает в безвестности и одиночестве в святилище Эанны в провинции под названием Нижний Корте. А не во Дворце у Моря в Тигане. Не говори, что ей не больно.

— Но не ты виноват в этом! — запротестовал Баэрд. — Зачем ты это с собой делаешь?

Снова пожатие плеч.

— За эти двенадцать лет, с тех пор, как мы вернулись из Квилеи, я сделал выбор. И готов признать, что другие могут не соглашаться с ним. — Он бросил взгляд на Эрлейна. — Оставь, Баэрд. Обещаю, что не позволю выбить себя из колеи, даже в твое отсутствие. Дэвин поможет, если мне понадобится помощь.

Баэрд скривил рот под прикрытием бороды, у него был такой вид, словно он хочет продолжать этот спор, но когда он заговорил, то совсем другим голосом.

— Значит, ты думаешь, что время пришло? Думаешь, это действительно может произойти теперь?

— Я думаю, что все должно произойти этим летом или никогда. Разве что кто-нибудь и правда убьет Мариуса Квилейского, и мы вернемся к прежнему состоянию, но нам уже не с кем будет работать. И это будет означать, что моя мать и многие другие были правы. В этом случае нам с тобой просто придется плыть в гавань Кьяры, самим взять штурмом дворец и убить Брандина Игратского, а потом смотреть, как Ладонь превращается в аванпост Барбадиорской Империи. И чего тогда будет стоить Тигана? — Он на какое-то время сдержал свои чувства. Потом тихим голосом продолжал. — Мариус — это единственный джокер в колоде, который у нас был, единственное, чего я ждал и что готовил все эти годы. И он только что согласился позволить нам разыграть его карту так, как нам нужно. У нас есть шанс. Нелишне будет помолиться, всем нам… в ближайшем будущем. Мы ждали этого достаточно долго.

Баэрд сидел совершенно неподвижно.

— Достаточно долго, — наконец повторил он, и что-то в его голосе заставило Дэвина похолодеть. — Да осветит Эанна твой путь в дни Поста и дальше. — Он помолчал, бросил взгляд на Эрлейна. — Путь всех троих.

Выражение лица Алессана говорило о многом.

— И ваш путь, всех троих, — единственное, что он сказал, потом повернул коня и тронулся в путь на запад.

Следуя за ним, Дэвин оглянулся один раз и увидел, что Баэрд не двинулся с места. Он сидел верхом и смотрел на них, и солнечный свет падал на его волосы и бороду, снова окрасив их в тот золотистый цвет, который Дэвин помнил с их первой встречи. Он был уже слишком далеко, чтобы разглядеть выражение его лица.

Дэвин прощальным жестом поднял руку, широко расставив пальцы, и с радостным удивлением увидел, как Эрлейн внезапно сделал то же самое.

Баэрд высоко поднял руку, приветствуя их, потом дернул повод коня и повернул его на север.

Алессан скакал ровным галопом к заходящему солнцу и ни разу не оглянулся. 

Часть IV