– И не чувствовать боли? – спрашивает Джулия.
– Ты прекрасно знаешь, что это невозможно. Сколько лет прошло со смерти Бласко?
– Двадцать один, – отвечает Джулия с ходу.
– И был ли хоть один день с того времени, всего один, когда ты не вспоминала о нем?
Джулия мотает головой.
– Наши мертвые не оставляют нас никогда. И их присутствие одновременно и горе, и утешение.
Внезапно Джулия начинает плакать, обхватив голову руками.
– Ты заговорила об умерших, а я, я…
– Что случилось? – тут же спрашивает Франка с чувством тревоги, она никогда не видела, чтобы ее золовка плакала. – Ты хорошо себя чувствуешь?
Всхлипывая, Джулия качает головой:
– Нет, нет… Я ничего не хотела говорить, чтобы ты не волновалась, но я очень боюсь, Франка. Я разговаривала с Пьетро вчера вечером. Он в Риме и говорит, что скоро могут произойти ужасные вещи. По его мнению, австрийцы атакуют Сербию, и это вынудит вступить в войну Францию, Россию и, вероятно, Англию тоже. И я очень боюсь, потому что у меня сыновья, и только Бог знает, что может случиться.
– Но газеты пишут, что итальянское правительство выступает посредником…
– Пьетро был настроен очень скептически, – отвечает Джулия, вытирая слезы. – Война у порога, и только Господь Бог знает, чем все закончится. А я не могу себе представить, что мои сыновья пойдут на фронт. Джузеппе двадцать пять, Иньяцио двадцать четыре и Манфреди двадцать. Они настоящие мужчины, из рода Ланца ди Трабиа, и их место на передовой. Это их долг.
Франка не знает, что сказать. Двери дома в Оливуцце сначала, «Виллы Иджеа» позже всегда были открыты для всех. Она не помнит даже, сколько англичан, французов, немцев и русских принимала у себя. Политики и артисты, банкиры и предприниматели со своими семьями, они вели беседы, вместе ужинали, танцевали до рассвета, играли в карты или в лаун-теннис, смеялись над какой-нибудь шуткой или сплетней. Плавали в море или забирались на гору Пеллегрино, проводили счастливые часы на Фавиньяне, подолгу катались на яхтах Иньяцио или на машинах Винченцо. Она вспоминает кайзера, монархов Англии, императрицу Евгению…
И сейчас именно они собираются предать Европу мечу и огню.
Сыновья Джулии такие молодые… Да и Джовануцце шел бы уже двадцать второй год, и, возможно, она тоже провожала бы своего мужа на войну. Иньяцио всего шестнадцать, значит, он слишком маленький, чтобы…
Нет. Остановись. Их уже нет. А Джулия здесь.
Она кладет руку на плечо золовки.
– Пьетро, скорее всего, преувеличивает: он всегда видит все в черном цвете. Ничего плохого с твоими детьми не случится.
– Надеюсь. – Джулия набирает в легкие воздух, чтобы успокоиться. – Да, лучше подумать о будущем дочерей, Софии и Джованны. Одной уже восемнадцать, другой – семнадцать.
– Или о твоем сорванце Иньяцио, – выдавливает из себя улыбку Франка, для нее невыносимо, когда Джулия так страдает. – Надо смотреть в будущее, на текущую жизнь, а не на весь этот ужас, о котором мы ничего не знаем.
Но по возвращении в гостиницу они сразу замечают, что недавнее волнение переросло в страх. Тревога проявилась на физическом уровне. В воздухе стоит тяжелый запах пота и сигарет. Толпы людей среди баулов и чемоданов осаждают консьержей: громко требуют счет, напирают, ругаются, умоляют выслушать их, злятся. В углу женщина с двумя детьми плачут, сидя на полу, и никто не обращает на них внимания.
На мгновение мысли Франки возвращаются в ту ночь, когда умер ее сын.
Она лихорадочно оглядывается вокруг, ищет знакомое лицо и находит: Маруцца встает с дивана, на котором сидела с Джованной, перебирающей четки с закрытыми глазами, и подходит к ней.
– Австрия объявила войну Сербии. И говорят, что другие страны тоже скоро присоединятся.
– Как? Когда? А Италия? – Франка и Джулия говорят в один голос, и Маруцца поднимает руки, останавливая их.
– Я послала телеграмму предупредить дона Иньяцио, – говорит она, обращаясь к Франке. – Уитакеры собирают багаж. Все разъезжаются по домам.
Джулия прикладывает руку к груди, словно пытаясь унять сердцебиение.
– Мне нужно поговорить с мужем и детьми. Вы правы, надо возвращаться в Италию. Франка, документы, подтверждающие, что ты фрейлина королевы Елены, при тебе, да?
Франка кивает, но не понимает, в чем дело.
– Да, но…
– Хорошо. Уверена, с этими документами, как с дипломатическим паспортом, тебя и твою семью пропустят везде, – деловито объясняет ей Джулия. – Позвони в Цюрих и скажи гувернантке подготовить детей к немедленному отъезду.
Франка кивает:
– Позвоню прямо сейчас.
– И поговори с Иньяцио, – добавляет Джулия, понизив голос. – Он должен быть с тобой в это время. Хотелось бы, чтобы он понимал всю серьезность ситуации.
– Разумеется, я понимаю, что это опасно. Но мой прямой долг…
– Нас принимал у себя в гостях в Вене император! А ты хочешь пойти добровольцем против него? Какой абсурд!
– Это война, и каждый воюет на своей стороне.
Почти год Франка надеялась, что Италия не втянется в конфликт. Страх перед войной разрастался в ней постепенно, и она долго прятала его в темном углу души, как поступает со всем тем, с чем не в силах смириться. Но настал момент, когда она уже не может его игнорировать.
Она встает, шагает по комнате, с трудом справляясь с напряжением. Совсем недавно Франка вернулась из палаццо Бутера, где встречалась с убитой горем Джулией, чьи сыновья собираются на войну. Франка их обожает, Джузеппе, Иньяцио и Манфреди – часть ее жизни, на ее глазах они росли и становились мужчинами, в то время как она теряла своих детей. От одной только мысли, что она увидит их в военной форме, ей становится тоскливо. Невозможно даже представить себе, что переживает ее золовка. И она решила, что не пойдет прощаться с ними, тогда ей легче будет не поверить в то, что все это происходит на самом деле. Она так устала защищаться от жизни и от всего мира.
Франка выходит из комнаты и, щурясь от яркого света, направляется в небольшой храм у моря. Ей кажется непостижимым говорить о войне в полном умиротворения саду «Виллы Иджеа», среди растений в цвету, разлитых в воздухе ароматов лета. На аллее, спускающейся к берегу, вдоль самшитовых изгородей и питтоспорума два садовника пересаживают в грунт новые растения и тихо переговариваются. Только шум порта вдалеке перебивает шепот ветра в ветвях пальм.
Все переехали на «Виллу Иджеа» вместе с Джованной, Маруццей и английской гувернанткой девочек, мисс Добени. Вилла в Оливуцце стала для них слишком большой, требовала больших расходов вместе с садом, который сильно разросся. Лучше уж жить в апартаментах собственной гостиницы, тоже роскошных, но не столь затратных. К тому же «Вилла Иджеа» практически опустела, поскольку постояльцы – почти все итальянцы с материка – уехали несколько дней назад.
Иньяцио подходит к Франке, но та сжимает руки в кулаки и спрашивает, не поворачиваясь:
– Так ли уж необходимо, чтобы ты немедленно записался добровольцем?
Он отвечает не сразу, смотрит в сторону тоннары в Аренелле и виллы «Четыре пика», которую любил его дед. Глубокий синий успокаивает нервы. Лоб разглаживается при воспоминании о круизах на «Аэгузе». Но только на мгновение. Жизнь, которая была до, думает он с горечью.
– Необходимо? Да, – отвечает он наконец. – Сейчас еще можно найти занятие подальше от линии фронта, которое мне по силам. Я и Винченцо пристрою, иначе его заберут на передовую, потому что он молодой. Он прекрасный водитель и опытный механик и мог бы пригодиться в транспортном хозяйстве в тылу. К тому же он загорелся идеей построить вместе с Витторио Дюкро небольшой заводик для производства воздушных или водных аэропланов и рассказывал мне о своих планах сконструировать грузовой автомобиль, который армия могла бы использовать в труднопроходимых местах… В общем, ты же знаешь Винченцо, он вечно в движении.
Франка качает головой.
– А если он будет неосторожен?! Он же такой бесшабашный.
– Да нет, – Иньяцио гладит ее по руке. – Ничего с нами не случится. Вот увидишь.
Она поворачивает голову, смотрит на мужа. У Иньяцио уже много седых прядей, и на его когда-то красивых тонких губах давно лежит печать горечи.
– Думаешь, война скоро кончится? – спрашивает она, сцепив руки.
Иньяцио пожимает плечами:
– Не знаю. Сначала казалось, через несколько дней все закончится, а прошел год, и бои все еще продолжаются. – Он касается белого кружевного рукава блузы Франки, говорит, понизив голос: – В любом случае война только ухудшит все наши дела.
Его голос полон смирения, но Франка не понимает, что он имеет в виду. Она хотела бы спросить и уже собирается задать свой вопрос, но в этот момент какой-то шум заставляет ее повернуться.
– Простите, что помешал. Мне нужно поговорить с вами, синьор Флорио, не знал, что вы заняты.
– Проходите, синьор Линч. Добрый день.
Карло Аугусто Линч подходит к ним длинными мягкими шагами. Иньяцио идет ему навстречу, тепло приветствует, Франка ограничивается кивком. Она не доверяет этому аргентинцу еще и потому, что знает о нем слишком мало: только то, что он учился в Милане и в политехническом институте в Цюрихе, что руководил фабрикой в Германии и что в начале войны вернулся в Италию. Он сразу завоевал доверие ее мужа и деверя, очаровав их доброжелательностью, приятной внешностью и красноречием. Оба решили привлечь его к управлению их имуществом или, точнее, тем, что от него осталось. И вот уже три месяца, то есть с февраля 1915 года, Линч служит управляющим и поверенным Флорио.
Франка стоит в стороне и наблюдает за мужчинами. Вдруг слышит:
– Потому что достояние дома Флорио…
И поднимает бровь. О каком достоянии может идти речь, если уже даже «Картье» и «Уорт», чьей клиенткой она была более двадцати лет, просят ее подписывать «документы», чтобы гарантировать оплату счетов? Не говоря о том, что случилось не далее как вчера: горничная уволилась из-за того, что не получила вовремя жалованье. Что это, если не проявление презрения к тем, кто дал хлеб и работу половине Палермо!