Маруцца поднимает глаза к потолку.
Да, она очень плоха. Нельзя больше ждать, говорит она себе. Надо уговорить приехать сюда хотя бы ее дочь Джулию, чтобы она была рядом. Бедная Джулия, чем она может утешить мать, когда у нее у самой два сына на передовой?
Дверь кухни распахивается, вырывая Маруццу из ее мыслей. Она берет поднос из рук повара и направляется в семейные апартаменты. Пока поднимается по лестнице, думает о том, что опять придется упрашивать донну Джованну поесть, как обычно происходит в последние недели.
Маруцца входит в комнату.
– А вот и я. Как и обещала, легкий куриный бульон, – радостно сообщает она. – И свежевыжатый сок. Вы же не откажетесь, правда, донна Джованна? В полдень мы вернули полные тарелки…
Джованна не отвечает. Одеяла сползли на пол, тело повалилось на бок и обмякло на подлокотнике. Рука все еще сжимает фотографию сына. Губы обвисли под весом бесконечного одиночества.
Взгляд направлен куда-то вдаль, через Палермо, через горизонт. Ушла вот так, тихо, без детей, которых не было рядом. Совсем одна. И возможно, говорит себе Маруцца, закрывая ей глаза, возможно, несмотря ни на что, она самая счастливая из всех Флорио. Застав восход солнца, она не застанет его заката.
У первых дней января 1918 года железистый привкус траура.
Франка проходит по комнатам и коридорам, держа в одной руке шевровые перчатки, а другой ухватившись за меховой воротник накидки. За ней Маруцца, во всем черном, и горничная, в синем пальто с протертыми локтями, одна из немногих оставшихся в Оливуцце. Большая часть слуг была уволена, чтобы сократить расходы по требованию Линча. Три женщины медленно идут вперед, молча, оставляя следы на пыльном полу. Проходят мимо мебели, накрытой белыми простынями, мимо свернутых в рулоны ковров, предметов: ручка, очки, забытые неизвестно кем.
Входят в зеленую гостиную. Франке всегда нравилась эта, полная света, тихая комната, выходящая в сад. Однако сейчас в ней темно и холодно, пахнет сыростью. Франка открывает дверь в сад, и порыв ветра заносит в комнату кусочки земли и сухие листья, собравшиеся в кучку с внешней стороны двери. Она поворачивается, и на столике вдруг замечает пяльцы для вышивания, покрытые пылью и паутиной, точно нитями, в последний раз сплетенными природой. Пяльцы свекрови Джованны.
Ее похоронили в семейной капелле через несколько дней после Нового года. Пришлось ждать возвращения Винченцо и Иньяцио с фронта и ее – из Рима. После многих лет Джованна д’Ондес наконец воссоединилась со своим обожаемым мужем и первым сыном Винченцо.
Но сегодня Франка пришла на виллу в Оливуцце, чтобы отслужить панихиду другого рода.
Очень скоро большой дом будет выставлен на продажу, и к тому времени его надо освободить от мебели. Нужно решить, что оставить, а что продать. Так просил Карло Линч.
Иньяцио и Винченцо вернулись на фронт, поэтому распорядиться вещами придется ей. Какую-то мебель перевезут в дом на виа Катания, где будет жить Винченцо после войны. Другую положат на склад в Аренелле, до лучших времен, или отвезут в апартаменты на «Вилле Иджеа». Остальное должно быть продано, чтобы выручить денег.
Этим и пришла заняться Франка: выбрать то, что следует сохранить от прошлой жизни, которую у нее отнимают. Как будто она и так уже не отказалась от многого. Как будто у нее не отняли уже все, что действительно было важным. Она вынуждена попрощаться с французской мебелью, с канделябрами, купленными в Париже Джованной, комодами-монетьерами с множеством маленьких ящичков, инкрустированных черным деревом, с гобеленами Обюссона, с большой коллекцией антикварных ваз, с мраморной панелью Антонелло Гаджини из кабинета Иньяцио… И с картинами Антонино Лето, Франческо Де Мура, Луки Джордано, Франческо Солимены и Франческо Лояконо. Да, и с Веласкесом тоже. Только немногие из картин переедут на «Виллу Иджеа». Другие оставят лишь белесые следы на голых стенах виллы в Оливуцце.
Маруцца время от времени подходит к Франке, указывая на что-нибудь:
– Это?
Франка отвечает кивком. Тогда Маруцца говорит горничной, что надо записать в тетрадочке, которую та держит в руках.
Франка выходит из зеленой гостиной, доходит до большой лестницы из красного мрамора, проходит через галерею и приостанавливается на мгновение посмотреть на то, что осталось от зимнего сада: одни засохшие растения, голые стебли и гниль. Опустив глаза, она идет дальше в свою комнату. Задерживается только на миг перед шкафом-витриной со статуэтками, купленными в годы их путешествий по Саксонии, Франции и Каподимонте: группки детей со щенками и без. Разные по стилю, одинаковые по улыбкам и живости, заключенным в белизну фарфора. Светлое напоминание о временах, когда наивность еще ценилась.
– Эти, – говорит она неожиданно жестким тоном. – Не хочу больше их видеть.
Франка открывает дверь своей спальни. В ее комнате почти нет ничего ценного, но здесь она была счастлива, на этой кровати родились Джованна, Иньяцио, Иджеа, Джулия, и, возможно, здесь все еще хранятся воспоминания, среди лепестков роз на полу, в плитке, уложенной обратной стороной перед стеклянной дверью, в ручке, с помощью которой трудно закрыть створки, в лукавой улыбке путти в углу потолка…
Откуда здесь взяться приятным воспоминаниям? – зло думает она. Эта комната, скорее, свидетель страданий и ревности, чем счастливых минут. Хранительница душевной тоски, с которой Франка уже давно не в силах бороться. Здесь остались только вещи. Бесполезные вещи. Мертвые вещи.
Стоя на пороге, Маруцца тихо произносит:
– Скажу служанкам, чтобы они унесли часть приданого и отправили его в Рим.
Франка поворачивается к ней:
– Постельное белье, которым мы пользовались, они могут раздать бедным или взять себе… если уже не взяли. – Добавляет с пренебрежением в голосе: – Так оно и есть. Думаете, я не знаю?
Маруцца кивает, покривив сухие губы.
– Надо поторопиться. Я хочу вернуться к детям.
Она заглядывает в комнату Иньяцио, сухо указывает только на одну вещь – на изящный комод для рубашек из красного дерева, закрывает дверь, снова проходит через зимний сад и входит в столовую.
– Вынести все, – говорит она, имея в виду и медных с кораллами павлинов, и большой экран для камина.
Проходит мимо детских комнат, где все еще лежат игрушки и книги малышей, которых больше нет. Взмахом руки говорит: «Унести».
Направляется к самой старой части виллы, перестроенной после пожара десять лет назад. Какие-то счета за те восстановительные работы все еще не оплачены, и она не может удержаться от мысли: если бы тогда все сгорело, я бы избавилась хотя бы от этой пытки.
Франка делает несколько шагов, резко останавливается перед дверью. Рукой хватается за ручку, но не двигается бесконечно долгое мгновенье.
Наконец открывает. Входит.
В полумраке угадываются кресла и диваны, сдвинутые к стене, пустые консоли без хрустальных ваз, серебряных многоярусных блюд и часов из позолоченной бронзы, свернутые в рулон ковры, покрытые пыльными скатертями столы. Франка переводит взгляд на люстры из муранского стекла, мутные от грязи, и на позолоченную лепнину на потолке, затянутую вуалью паутины.
Здешняя тишина заставляет ее печально вздохнуть. В этом зале никогда не было тишины. В нем звучали музыка, смех, болтовня, шуршание платьев, звон фужеров, цоканье каблучков.
Когда-то это был бальный зал.
Франка проходит вперед, останавливается в центре зала.
Оглядывается.
И внезапно видит людей, неподвластных закону времени. Мужчин и женщин, которых больше нет, но которые улыбались, танцевали, любили. Ей кажется, она слышит их голоса и чувствует их дыхание. Среди них есть и она сама, тень среди теней, молодая и очень красивая. Иньяцио кладет руку ей на талию, смеется и смотрит на нее с вожделением. Неподалеку, чуть в стороне – Джулия Тригона и Стефанина Пайно, Мариа Кончетта и Джулия Ланца ди Трабиа. Воздух наполнен ароматом духов «Марешалла». Повсюду атласные и перламутровые веера, бокалы с шампанским, белые перчатки, бриллиантовые браслеты, записные книжки в шелковом переплете и кружевные корсеты. И звуки мазурки, польки, вальса…
Но оно длится лишь миг, странное видение, сотканное из пыли, поднятой башмачками служанки, прошедшей открыть ставни и впустить немного света. Девушка смотрит сейчас на нее и ждет указаний.
Еще шаг. Тени растворяются, пыль оседает.
Франка отступает назад и выходит из зала, не ответив на вопросительный взгляд Маруццы, которая стоит на месте еще какое-то время и только потом следует за ней.
– Возьмите фарфоровый сервиз из Саксонии и серебряные приборы, – говорит Франка.
Маруцца кивает, обращается к служанке:
– Запиши. Я бы прибавила к этому серебряные приборы из большого буфета и хрусталь. Вы согласны, донна Франка?
Но Франка больше ее не слушает. Она устала от этого списка, устала бороться с воспоминаниями, которые каждый предмет, пусть самый незначительный, пробуждает в ней. Стул, на котором сидел д’Аннунцио во время ужина после премьеры «Джоконды» в Театре Массимо. Рояль, за которым Пуччини наиграл арию Рудольфа «Как холодна ручонка» и за которым какое-то время музицировали и ее дети. Стол, на котором они с Иньяцио раскладывали огромные листы и рисовали план расстановки мебели на «Вилле Иджеа». Фотографический аппарат, подарок Винченцо старшему брату, которым Иньяцио снимал сад «Метрополя», до того как…
Глядя на эти предметы, кажется, зовущие ее, она ускоряет шаг и чуть ли не бежит к входной двери, как будто кто-то гонится за ней. Человеку суждено быть счастливым и не осознавать этого. И его проклятие в том, чтобы растрачивать время радости, не отдавая себе отчета, что оно уникально и неповторимо. Память не может вернуть тебе того, что ты испытал, она возвращает лишь все твои бесчисленные потери, размышляет Франка, тогда как Маруцца и горничная продолжают обсуждать льняные скатерти и серебряные вилки. Она смотрит на них, и бесконечное горе обрушивается на нее. Ей хотелось бы заплакать и закричать: