Когда ему было четырнадцать лет, его покорило мягкое сияние этого материала, который, казалось, пропитан солнцем. Сейчас ему сорок, и он уверен, что им руководили не эмоции, а точный расчет. Укрепить власть Флорио.
И вот он здесь, то, о чем он мечтал, сбылось, и сейчас он может дать себе волю.
Иньяцио кричит что есть мочи.
Крик освобождения, уносимый прочь ветром.
Крик обладания, как будто весь остров стал его плотью, а море – его кровью. Как будто на его глазах замыкается круг жизни: диковинный Уроборос, змея, кусающая себя за хвост, открывает ему истинный смысл бытия.
Крик, стирающий сожаления о прошлом и страх перед будущим, дарящий счастье вечного настоящего.
Завтра, когда он проснется, он увидит освещенные солнцем каменоломни, чахлые кустарники, почувствует на губах соленый ветер, пробирающийся в комнаты сквозь занавески.
А сейчас он стоит неподвижно, в компании ветра и моря, и неважно, что его ждут, что он опоздает к ужину. Этот остров, источающий соль и песок, он знает точно – его настоящий дом.
После ужина Джованна первой удаляется в спальню на втором этаже. Мебель в неоготическом стиле для этой комнаты была заказана в Палермо.
Погруженный в свои мысли, Иньяцио желает жене спокойной ночи и, терзаемый, как обычно, бессонницей, идет к себе в кабинет, окна которого выходят на гавань.
Джованна надеется, что здесь, на острове, муж немного отдохнет.
Да, Фавиньяна – это работа. В том числе и работа, поправляет она себя с улыбкой, заплетая перед зеркалом волосы в косу. Будет время побыть вместе, поговорить обо всем. Вновь стать парой, хотя бы на несколько дней.
Она гасит свет. Из окна доносится плеск волн и дыхание ветра в переулках. Незаметно Джованна засыпает, но вдруг просыпается оттого, что в комнату входит Иньяцио. Жилет расстегнут, узел галстука ослаблен. Его лицо, лишенное привычных следов усталости, озаряет радость. Джованна давно не видела мужа таким, и сердце ее поет от счастья.
– Как тебе наш дом? – Иньяцио снимает пиджак.
– Чудесный! – кивает она. – Не жалеешь, что Нанни остался в Палермо? – Она указывает подбородком на его одежду.
Иньяцио тихо бормочет какую-то мелодию.
– Зачем мне Леонардо? – пожимает плечами он. – Здесь меньше формальностей, – добавляет он, присаживаясь на кровать, чтобы снять ботинки.
Джованна понимает, что Иньяцио счастлив. Здесь он чувствует себя иначе, здесь он свободен. Он другой.
Она обнимает его, кладет голову на его крепкое плечо.
Иньяцио удивлен. Он неловко поглаживает руки жены. Они похожи на диких кошек, которые ревниво оберегают свое жизненное пространство и редко ластятся друг к другу.
– Завтра прокатимся по острову в карете. Хочу показать тебе, какой он красивый. – Иньяцио поворачивается, улыбается одними глазами, ласково треплет жену по щеке.
Он смотрит на нее, думает о ней. Не о работе, не о той, другой, не о чем-то еще.
О ней. О Джованне.
Ее колотит дрожь, что-то сжимает внутренности, поднимается вверх, выше живота, в грудь, распирает ребра, заставляет сделать глубокий вдох. Кровь приливает к лицу, и Джованна как будто впервые за долгое время чувствует себя живой.
Всю жизнь она ждала, что такой момент настанет – хрупкий, драгоценный, – и теперь боится, что не готова. Ее глаза увлажняются.
– Что с тобой? – Иньяцио в замешательстве. – Тебе плохо?
– Нет… да… ничего страшного, – отвечает она дрожащими губами.
– Разве ты не хочешь прогуляться со мной?
Она кивает. Ей трудно говорить. Проводит рукой по волосам, как будто хочет распустить косу. Потом берет руку Иньяцио, лежащую на одеяле, прижимает к своей груди.
Когда ты счастлив, слова не нужны.
Утреннее солнце прикрыто вуалью низких облаков. На горизонте за морем виднеется побережье Трапани и приземистый силуэт Монте-Сан-Джулиано. Вода у берега сверкает так ослепительно, что больно глазам.
– Солончаки, – объясняет Иньяцио сидящей рядом Джованне.
Она жмурится от яркого солнца и трет глаза.
– Соленая вода испаряется, остается корка. Эту корку собирают, сушат и продают. Благодаря солончакам мы получаем рассол для консервирования тунца.
Он поднимает руку, указывая на едва различимую точку за поселком.
– В той бухте произошло важное морское сражение: римляне победили карфагенян. Битва при Эгадских островах положила конец Первой Пунической войне. До сих пор рыбаки время от времени находят фрагменты античных амфор… – Глаза Иньяцио блестят, он похож на счастливого ребенка.
Джованна под сенью небольшого зонтика всматривается вдаль: этот остров, суровый, сухой и пыльный, так не похож на привычный ей материковый пейзаж, что становится неуютно. Но вдруг она понимает. Словно Фавиньяна вручила ей наконец-то ключ к сердцу мужа. Она видит скрытую красоту этой земли, чувствует ее тишину.
– Ты так любишь его, этот остров, – тихо говорит она.
– Да, – отвечает Иньяцио. – Ты не представляешь, как он мне дорог.
Они замолкают. В прозрачном чистом воздухе слышен лишь скрип колес их небольшого экипажа, цокот лошадиных копыт да рев осла, на котором едет донна Чичча.
Иньяцио смотрит на жену: поля шляпы частично скрывают ее лицо, но морщины заметны, особенно на лбу, и складки возле носа. Следы усталости или напряжения, а впрочем, какая разница.
Так ведь и я постарел… – думает Иньяцио. Он не расстраивается из-за возраста, хоть время и прибавляет ему седых волос, серебрит бороду.
Интересно, а как выглядит сейчас она?
От этой мысли, молнией промелькнувшей у него в голове, внезапно становится не по себе.
Она.
Он представляет на ее вечно милом в его памяти лице первые морщины; ее медные волосы, тронутые сединой; чуть потускневшие голубые глаза, потяжелевшие веки.
Интересно, как бы они старели вместе?
Откуда эти вопросы? Неужели его дух так ослаб, что он допускает такие мысли? Он сердито отбрасывает их: не нужно ни о чем жалеть.
Иньяцио опускает глаза, как будто боится, что Джованна прочтет его мысли. Но образ другой продолжает его преследовать, колет острыми иголками сожаления.
Иньяцио стискивает зубы. Не думать об этом, приказывает он себе. И, чтобы отвлечься, подзывает Карузо, который скачет на своем коне чуть поодаль.
– Скажите-ка, пришла ли почта из Палермо?
– Ждете какое-то известие? – спрашивает тот. – Нет, почта будет только завтра.
– Должны прийти отчеты, – отвечает Иньяцио. – И сведения о закрытии ткацкой фабрики.
– Зря вы мечете бисер перед свиньями, дон Иньяцио, – качает головой Карузо. – Дали им жилье, образование, даже пекарню открыли, и где благодарность?
– Да… – Он натягивает поводья, притормаживая коляску.
Джованна, наклонив голову, прислушивается к разговору.
– Вышло нехорошо… – неохотно признает Иньяцио, не желая произносить слово «неудачно». Но это так.
Он поворачивается к жене:
– Мы с адвокатом Морвилло отремонтировали ткацкую фабрику, построили для рабочих дома, магазины, пекарню и школу. Мы даже думали о няньках, которые возьмут на себя заботу о новорожденных, пока их матери на работе…
Джованна слушает, нахмурив брови, тщательно скрывая свое удивление. Иньяцио никогда не посвящал ее в свои дела. Еще одно чудо Фавиньяны?
– Но ничего не вышло, ничего! – гневно продолжает Иньяцио. – Мужчины решили, что не стоит стараться, претендовать на большее, хотя с трудом сводили концы с концами. И женщины уперлись: не хотели оставлять детей нянькам, отправляли в школу только мальчиков. Девочки должны сидеть дома, зачем им школа? Так было, так есть и так будет всегда, – вздыхает он. – Хлеб у нас стоил на десять чентезимо меньше, чем в городе, но рабочие не хотели платить, поэтому пекарню пришлось закрыть… Хуже всего то, как рабочие относились к технике. Вместо того чтобы освоить станки, они сломали их и бросили. Лишь бы что-то урвать! Ткани воровали для перепродажи… Глупые, никчемные людишки!
Джованна легко касается его руки, кладет ладонь ему на колено. Так она высказывает свое одобрение.
– Ничего! Здесь, на Фавиньяне, все будет по-другому, дон Иньяцио. – Карузо настроен бодро, даже весело. – Только не требуйте от этих людей того, чего они не могут дать. Они привыкли трудиться в море, гнуть спину под солнцем – так трудились их отцы, так будут трудиться их дети.
– Я ничего и не требую. Но намерен вознаградить их за честность и трудолюбие.
Небольшая процессия из повозок и верховых движется на северо-восток острова. Теперь, когда Карузо отстал, Джованна сжимает руку Иньяцио.
Не глядя на жену, он накрывает ее руку своей ладонью.
– Ты все сделал правильно. Эти болваны, они ничего не поняли, – взволнованно говорит она.
Иньяцио кривит губы, не скрывая раздражения.
– Я думал создать современную фабрику, как в Англии, чтобы дать возможность рабочим и их семьям улучшить свое положение. Возможно, я поторопился. Впредь буду осторожен.
Джованна кладет голову ему на плечо, он не отстраняется. Из повозки, следующей за ними, доносятся голоса детей. Даже Винченцино, обычно спокойный, визжит от нетерпения.
– Далеко еще? – спрашивает Джованна.
– Уже близко. Это удивительная бухта: там в скалах щель, как колодец, выходящий в море. Я хотел вам показать.
Вообще-то мы объехали весь остров, думает Джованна, и улыбка освещает ее лицо. Иньяцио показал ей восход солнца в Красной бухте и пообещал, что закатом они будут любоваться в бухте Марасоло, под горой, рядом с рыбацкими хижинами.
Конечно, Иньяцио хотел бы навсегда поселиться на Фавиньяне. Здесь он отдыхает душой и телом. У него безмятежный вид, дети его не раздражают, и с ней он подолгу разговаривает обо всем. Джованна понимает, что остаться на острове невозможно. И поэтому прячет в глубине души этот свет и тепло: она согреется ими, когда наступят темные дни, когда ее снова станут одолевать мысли о проклятых письмах, когда она в сотый раз спросит себя про