В зеркале отражается призрак. Это не он, это кто-то другой. Тусклые глаза, впалые щеки, желтоватая кожа, иссохшее тело, едва угадываемое под ночной сорочкой. Все чужое.
Он звонком вызывает прислугу, жмет на кнопку раз, другой. На третий звонок приходит камердинер, и по его взгляду Иньяцио вдруг понимает все. Он понимает, что дни его сочтены.
– Позови жену, – тихим голосом велит он. – И доктора.
Вскоре дверь в комнату Иньяцио широко распахивается. Джованна в домашнем капоте, с распущенной косой, спотыкаясь, спешит к мужу. Он оборачивается, и она не может сдержать изумленный вскрик.
– Что с тобой? Вчера ты выглядел лучше… – шепчет она.
Иньяцио ничего не говорит. Слова стоят ему слишком больших усилий.
Джованна смотрит на него. Она сильная. Но она очень напугана.
– Что-то… что-то случилось с тобой этой ночью.
Приходят два доктора, осматривают Иньяцио, снова берут у него кровь и мочу в надежде, что результаты анализов подскажут, чем помочь больному. На исследования требуется время. В другом месте, к примеру на Севере, у них было бы больше возможностей, но здесь…
Закончив осмотр, доктора выходят с Джованной в парк, подальше от посторонних глаз и ушей. Они смущенно переглядываются, подыскивая точные, деликатные слова. Не решаются заговорить.
Она понимает все по их глазам.
И думает только о том, что не хочет ничего знать.
Тогда она резко поворачивается и бежит к дому, ищет Иньяцидду, находит его за столом в отцовском кабинете. Она умоляет сына поговорить с врачами, потому что боится услышать приговор.
Доктора в недоумении, сбиты с толку. К ним выходит Иньяцидду.
Юноша слушает их, опустив голову. Ему кажется, что небо навалилось ему на плечи – вот-вот раздавит, что деревья в парке вот-вот упадут на него, что земля дрожит под ногами. Он говорит, что предоставит в распоряжение врачей две комнаты. Они не должны уезжать, раз такой пациент в таком состоянии.
Иньяцидду идет в дом, отдает распоряжение, благодарит врачей и снова уходит в парк.
Никто его не окликает.
Он долго бродит по аллеям, раскинув руки, словно ища утешения в чьих-то объятиях. Плачет.
Он помнит боль от потери брата, он знает, каково это – лишиться части себя. Ему чудится запах белых лилий, которыми был усыпан гроб Винченцо. Отцу немногим за пятьдесят, он не может, не должен уходить.
Слишком рано, слишком, слишком рано.
Что я буду делать? – спрашивает он себя. И плачет навзрыд, и долго не может успокоиться, а его мать рыдает в гостиной в объятиях донны Чичча.
Но Иньяцио думает только о своей боли, которая разрывает его изнутри.
Весна робко вступает в свои права, а Иньяцио чувствует, что жизнь медленно утекает из него. Он полулежит в кресле у окна, кроме него, в комнате никого нет. В теплом воздухе – запах первых весенних цветов. Жужжат насекомые, слышны крики птиц в вольере, голос Винченцино, катающегося по парку на велосипеде.
За окном март, чувствуется запах земли, нагретой солнцем. Еще будут холодные дни, как всегда. Но зиме конец, и скоро распустятся почки, зацветут розовые кусты, покроется белыми цветами плюмерия, а деревья в любимой апельсиновой роще на вилле в Сан-Лоренцо принесут последние в жизни Иньяцио плоды.
У него почти не осталось времени.
Эта мысль, такая простая и резкая, вызывает прилив отчаяния.
Всё. Он вот-вот потеряет всё.
Детей, которых не увидит взрослыми и которым не сможет дать совет, не сможет их поддержать: Винченцино еще совсем мал, но и Иньяцидду еще многому предстоит научиться, а у него не хватает для этого смирения. Джованну, жену, к которой он испытывает пусть не любовь, но искреннюю привязанность, и нежность, и благодарность за ее неизменную преданность. Фавиньяну, изрезанные берега Мареттимо и тонкие очертания Леванцо, которые видишь, стоит обогнуть остров; лодки, спущенные на воду для маттанцы, эти черные корпуса, разрезающие синеву волн, краснеющих от крови. Белую пыль туфовых карьеров. Запах моря и запах тунца. И еще погреб в Марсале, его изъеденные морем стены из туфа, железо, выплавленное на заводе «Оретеа», трубы кораблей его судоходной компании…
Ничего этого больше не будет, и тут ничего не поделать, потому что смерть забирает нас голыми, чистыми, такими, какими мы пришли в земную жизнь. Потому что человеческая воля ничего не решает, не может тягаться с судьбой.
Иньяцио чувствует во рту едкий привкус желчи, к которому примешивается соленый вкус слез. В последнее время он часто плачет, гораздо больше, чем ему бы хотелось, но не может себя сдержать. Он плачет в тишине и чувствует, как отчаяние проникает в кровь, забирает последние силы. Чувствует себя обломком корабля, разбившегося о скалы.
Конечно, он будет и дальше перед всеми бодриться, говорить, что обязательно поправится, что врачи найдут новое лекарство. Конечно, он будет бороться до конца, но он не может лгать самому себе.
Он умирает.
И эта мысль – эта уверенность – ему невыносима.
Вся его жизнь была отдана делу, как и жизнь его отца. Его существование – служение мечте: сделать Флорио самыми богатыми, самыми успешными, самыми влиятельными. Такие они и есть. Он этого добился.
А что теперь?
Теперь, когда он всем всё доказал?
Теперь, когда больше нет планов, нет дела, которому отдаешься полностью, без остатка?
Я богат, но что мне с того… У меня по-прежнему много идей, я хотел бы жить, проводить время с семьей, радоваться внукам, наблюдать за течением жизни.
Но ничего уже не будет.
От отчаяния у него перехватывает дыхание.
Я ухожу. Что остается после меня?
Проходят недели, наступает май.
Иньяцио тяжело даже сидеть в кресле.
Джованна смотрит, как Нанни и еще один слуга моют мужа. На лице Иньяцио она читает стыд за то, что за ним ухаживают, как за ребенком, этот стыд сильнее, чем физическая боль, которую он, несомненно, испытывает.
Рядом с ней Иньяцидду. Он сжимает руку матери, ему неловко от того, что об отце заботятся чужие люди. Он отворачивается, что-то бормочет. Говорит, что пойдет в контору на пьяцца Марина, потом зайдет в Банк Флорио, чтобы всех успокоить.
Беги, Иньяцидду, беги от этой невыносимой боли. Иньяцио тихо качает головой, боль физическая накатывает волнообразно. Сейчас все мысли его о том, чтобы сын стряхнул с себя страх и стал хорошим управляющим дома Флорио. Он поворачивается к жене:
– Джованнина… позови нотариуса.
Та просто кивает.
К вечеру приезжает нотариус Франческо Каммарата и записывает последние распоряжения Иньяцио: все имущество делится между двумя наследниками мужского пола, Иньяцидду и Винченцо. Иньяцидду, ставший по воле судьбы старшим сыном, должен взять на себя управление домом Флорио. Он еще не готов, не обрел необходимых навыков, не успел отрастить клыки, чтобы его не сожрали, но ничего не поделать. Иньяцио назначает содержание Джованне и долю в наследстве для Джулии. Прописывает завещательные дары для слуг и ряда своих сотрудников.
Джованна, сидящая в соседней комнате рядом с донной Чиччей, теребит коралловые с серебром четки. Она молится, почти не шевеля губами, сама не зная о чем. О чуде. Или о прощении грехов, которых она не совершала. Или о даровании ей сил. Или о том, чтобы ее муж скорее обрел покой.
Когда нотариус выходит, провожать его идет донна Чичча. Джованна остается стоять на пороге комнаты, привалившись к дверному косяку и прижимая к сердцу четки.
Иньяцио поворачивает голову на подушке, видит жену, зовет ее подойти ближе.
– Я думал о тебе, – говорит он, пытаясь улыбнуться. Его губы потрескались, борода почти совсем седая.
– И я думаю о тебе, – отвечает она, показывая на свои четки. – Ты должен поправиться. Ты поправишься. Господь милостив.
Он сжимает ее руку, подбородком указывает на дверь.
– Я знаю… Я хочу немного поспать. Потом, когда Иньяцидду вернется, передай ему, пусть зайдет ко мне, расскажет о делах в пароходстве. Нужно написать Криспи, напомнить ему о продлении концессий. Время идет, а воз и ныне нам…
Она кивает, проглатывая слезы. Досада и горечь смешиваются с пониманием того, что даже сейчас она, Джованна, не на первом месте в жизни мужа.
Сначала дом Флорио, потом все остальное: Бог, семья, дети. Дом Флорио прежде всего, так было всегда.
Иньяцио остается один. Его охватывает дремота от усталости и лауданума, который ему дают, чтобы облегчить боль.
В полумраке комнаты свет маленькой электрической лампочки на стене покрывает все желтой патиной.
Просыпается он от шелеста ткани. В темном углу комнаты слышен шорох юбок, знакомый, старинный звук, от которого сильнее бьется сердце.
Он открывает глаза, вглядывается в полумрак. Даже приподнимает голову, чтобы лучше рассмотреть.
Он видит ее и опускает голову на подушку.
Это может быть только она.
Фигура идет к его кровати маленькими, бесшумными шагами. Вьющиеся светлые волосы с рыжеватым оттенком. Светлая кожа. Тонкие губы раскрыты в легкой улыбке.
Он чувствует запах – свежий, чистый. Гвоздика.
Камилла.
Ей двадцать лет. На ней то же платье, что и в день их встречи в Марселе летом 1856 года.
Она садится на край кровати, протягивает к нему руку. Матрас не прогибается под ее весом, не мнется ткань рукава. Но от ее прикосновения тепло, а в ее взгляде – любовь и сочувствие. Голубые глаза озарены светом прощения, которого, как на мгновение кажется Иньяцио, он не заслуживает. Он закрывает глаза. Он понимает, что любовь, настоящая любовь, которая не умирает, идет рука об руку с прощением. Что в каждом из нас есть раскаяние, которое ищет отпущения грехов.
Иньяцио наслаждается этим прикосновением, вдыхает аромат цветов, и болезнь ненадолго отступает.
Он не знает, действительно ли это Камилла или это видение во сне. Но знает, что перестал бояться. Его рана, вина за боль, что он ей причинил, теперь затянулась. И даже чувство вины перед Джованной тает, потому что теперь Иньяцио знает, он понял, что можно любить по-разному, что нужно просто принимать то, что чувствуешь и что тебе дается как дар. Что он, возможно, совершил ошибку, но времени на ее исправление уже нет, и теперь ему нужно всех простить и простить себя.