Кажется, Иньяцио тоже что-то припоминает. Когда «Тринакрия» обанкротилась, прежде чем купить ее, отец ждал, что предпримет Лагана. Будучи попечителем при банкротстве, Лагана позволял отцу покупать оборудование и пароходы по заниженным ценам. За это отец обещал ему место в нашей компании, внезапно понимает Иньяцио. А теперь… теперь Лагана играет в ту же игру, только на этот раз используя в своих интересах дом Флорио.
– Я сам поговорю с Лагана. Он должен мне все объяснить, он стольким обязан моей семье…
Галлотти разводит руками, как бы говоря: «Так я и думал». Он открывает папку, достает бумаги, которые Иньяцио должен подписать. Перед тем как проститься, говорит Иньяцио:
– Я поеду с вами в Рим, но сначала поговорите с Лагана. Убедитесь в его лояльности.
Порывы ветра приносят на виллу запах вскопанной земли и аромат цветущих апельсинов, колышут белые занавески, закрывающие большие французские окна, выходящие в сад. В зеленой гостиной, залитой розоватым весенним светом, Франка – в пышном белом платье, в колье от «Картье» – позирует для портрета.
– Пожалуйста, не двигайтесь, мадам, – вздыхая, умоляет ее художник, когда она ерзает на стуле. Этторе Де Мария Берглер похож на пирата: редкие черные волосы, выдающийся нос, поджарое тело. В зубах у него сигарета, на сосредоточенном лице изредка проскальзывает недовольство неусидчивостью модели.
– Ваш муж попросил изобразить вас как можно естественнее, я стараюсь. Немногих счастливиц природа одаривает такой божественной красотой, какая дана вам. Но, умоляю, сидите смирно, иначе я не смогу ее передать, – говорит он, делая набросок углем.
– Буду неподвижна, как греческая статуя, – обещает Франка с обезоруживающей улыбкой.
– В это трудно поверить… – бормочет художник, капельки пота выступают у него на лбу. – Vous êtes si pleine d’esprit et d’élégance![15] Это трудно передать на холсте.
Она бросает на него признательный взгляд, проводит языком по губам, ощущая сладкий привкус. Каждое утро монсу, повар из Франции, печет для них круассаны. Они с Иньяцио кормят друг друга, смеются, страстно целуются.
– Донна Франка, доброе утро. Извините за беспокойство, вас ищет донна Джованна.
Повернувшись, Франка благодарит Розу, которая вместе с Джованной д’Ондес занимается школой вышивки, потом бросает на художника извиняющийся взгляд.
– Так я никогда не закончу… – в сердцах говорит Де Мария Берглер. – Что я скажу вашему мужу?
– Я сама объясню ему, что мне пришлось пойти к его матери. – Франка быстро встает, потом подносит руку к шее. – Будьте добры, маэстро, помогите мне снять…
Художник подходит к Франке, расстегивает ожерелье. Франка аккуратно берет украшение в руки, опускает в карман. Ей доставляет удовольствие прикасаться к нему, оно напоминает ей о свадебном путешествии.
– Вашей свекрови не нравятся украшения? – спрашивает художник, укладывая эскиз в большую папку.
– Она в трауре и не особенно любит роскошь. Я с уважением отношусь к ее горю. Мне не мешало бы переодеться, но уже нет времени…
Художник кивает. Он не знает, что после одного случая Франка с осторожностью относится к украшениям, которые надевает в присутствии свекрови.
Это произошло накануне их свадьбы, в гранд-отеле «Эксельсиор» в тосканских Апеннинах – тихом, уютном местечке, выбранном семейством Якона ди Сан-Джулиано.
Приехала Джованна с сыном, и обе семьи расположились в гостиной пить чай. Франка молчала, робко и почтительно опустив глаза, понимая, что без согласия матери Иньяцио никогда на ней не женится. Шла обычная светская беседа: «Как погода в Ливорно? Тоже прохладно? – А как себя чувствует малыш Бласко?» – но за любезностями скрывалась молчаливая битва между матерями семейств – Костанцей, которая гордилась своей родовитостью, но утопала в долгах, и Джованной, которая владела несметным богатством, но принадлежала хоть и к знатному, но все же купеческому сословию. Франке казалось, что разговор продолжается бесконечно долго. Вдруг Джованна подозвала ее к себе. Франка подошла. Иньяцио заерзал в нетерпении, а Костанца затаила дыхание.
Джованна посмотрела на Франку долгим изучающим взглядом. Казалось, он проникал ей прямо в душу, доискивался, есть ли в ней качества, нужные для того, чтобы стать настоящей Флорио. На мгновение Франка испугалась, что не выдержит экзамен. Она машинально коснулась рукой шеи, украшенной золотой цепочкой с кулоном в виде изящной камеи.
Заметив этот жест, Джованна переменилась в лице. На шее у Франки, скрытое камеей, висело кольцо ее мужа. То самое, которое она отдала сыну в день смерти Иньяцио и которое передавалось в семье Флорио из поколения в поколение.
Франка все поняла. Страх обидеть донну Джованну смешался со смущением, ведь Франка надела кольцо без ее ведома. Но она вспомнила тот момент, когда Иньяцио подарил ей кольцо: он рассказал ей, как дорожат им в семье и что оно – залог искренности его предложения. Это был знак любви, гораздо более ценный, чем любая драгоценность.
И тогда Франка посмотрела своими большими зелеными глазами прямо в глаза Джованны. Уверенная в себе, гордая, влюбленная.
Во взгляде Джованны отразилась глубокая печаль: она потеряла мужа, а теперь у нее отнимают и любимого сына.
Джованна расцепила руки, сложенные на животе, и жестом пригласила Франку сесть рядом. К печали в ее глазах добавилась едва уловимая угроза: «Пусть оно остается у тебя, но горе тебе, если ты не будешь достойна его и имени Флорио».
Вспоминая этот взгляд, Франка чувствует беспокойство. Джованна всегда ее контролирует, не спускает с нее глаз. Сможет ли она когда-нибудь выстроить со свекровью доверительные отношения? Ах, почему именно сейчас, когда Иньяцио уехал…
Иньяцио в Риме, решает вопрос о продлении концессии. Он объяснил, что не может отложить эту поездку и что, поскольку она исключительно деловая, Франке лучше остаться в Палермо. Франка кивнула, смирившись, не понимая, почему у ее обожаемого мужа такой обеспокоенный вид.
По пути в покои свекрови, расположенные в старой части виллы, Франка смотрит по сторонам, размышляя, сможет ли она привыкнуть к бесконечной анфиладе роскошно обставленных комнат: комоды эпохи Людовика XVI, зеркала с мраморными столешницами в стиле ампир, позолоченные резные столы, шкафы из черного дерева с накладками из драгоценных камней и слоновой кости, фарфоровые статуэтки из Каподимонте, чеканное столовое серебро, античные бронзовые и мраморные статуэтки, дорогие ковры – персидские, индийские и китайские, множество картин – потемневшие портреты XVII века, морские пейзажи, мифологические сюжеты, натюрморты и, наконец, пейзажи Сицилии, такие солнечные, что представляются открытыми окнами в мир. Все это кажется Франке диковинным.
Двери раскрываются перед ней, как по волшебству, в каждой комнате ее встречают, кланяясь, слуги, которые потом исчезают где-то в глубине дома.
Иногда Франку охватывает странное беспокойство: ей не нужно ничего приказывать слугам – они знают свое дело и прекрасно с ним справляются; не нужно самой одеваться и причесываться – для этого есть горничная по имени Диодата, девушка с большими черными глазами, скромная и молчаливая, всегда готовая к ее услугам; не нужно заботиться об одежде – для этого есть камеристка; не нужно думать о том, как расставить цветы – есть садовник, который каждый день меняет цветочные композиции. Ей не приходится даже выбирать меню для приемов, потому что повар знает вкусы гостей и умеет им угодить. А посему она предпочитает молчать, боясь ошибиться, сделать что-то не так и тем самым показать всем, в первую очередь свекрови, что она не достойна имени Флорио.
Иногда Франка чувствует себя гостьей в собственном доме.
– А, это ты, – Джованна поднимает голову.
В этой гостиной она проводит все дни, вышивая и молясь. Франка на мгновение замирает на пороге, затем шагает в полумрак, напитанный ароматом цветов. По ту сторону дверей – огромный дом, в котором кипит жизнь. А здесь тишина и покой. Даже большие окна закрыты ставнями.
Из полумрака комнаты Франке кивает почти незаметная донна Чичча. Франка знает, что донна Чичча ей благоволит, но не чувствует себя спокойно даже при ней. Она подходит к свекрови, целует ее в щеку.
Джованна замечает белое платье Франки, губы ее дрожат. Она берет коралловую бусину, нанизывает ее на нитку, делает стежок.
– Сегодня вечером будут служить мессу за упокой души Бласко, малыша Джулии. Ты ведь придешь, правда?
Франка замирает. Она прекрасно знает, что ни одна женщина семьи Флорио не может пропустить заупокойную мессу, особенно если речь идет о сыне Джулии, который умер вскоре после их с Иньяцио свадьбы. Свекровь снова ее испытывает.
– Конечно… Бедный малыш. Как жаль, что ему не довелось вырасти… – шепчет Франка.
Руки Джованны замирают в воздухе.
– Я знаю, что значит потерять ребенка, – говорит она. – Его смерть входит в твою плоть и кровь. Сердце разрывается, все время думаешь, лучше бы ты сама умерла… И вот теперь это приходится переживать Джулии… бедная моя девочка…
– Не надо так. Думайте о том, что теперь они – два ангелочка… – говорит, вздыхая, донна Чичча.
Джованна кивает, смахивает слезы и замолкает.
Франка отступает назад, чувствуя, как по спине пробегает дрожь. Она невольно прикладывает руку к животу, смотрит по сторонам. Повсюду фотографии ее свекра. На стене висит его портрет маслом, а рядом – большой портрет умершего много лет назад Винченцино, брата ее мужа Иньяцио.
Это не комната, а храм памяти, думает Франка. Не отдавая себе отчета, она отступает назад, к двери. Она чувствует себя беспомощной перед лицом страданий, она боится, что боль Джованны перекинется на нее и станет ее, Франки, болью. Когда человек так несчастен, он, скорее всего, воспринимает радость других как несправедливость. Уперевшись спиной в дверь, Франка еще острее чувствует удрученность и уныние, которыми пропитана эта комната. Она смутно понимает, что так бывает, когда страдание становится безграничным и человек не способен увидеть в жизни ни проблеска света.