Что-то будет дальше? – размышляет донна Чичча, возвращаясь к пяльцам.
Когда Джованна сказала ей, что Иньяцио хочет встретиться с семейством Якона ди Сан-Джулиано в Тоскане, «чтобы объявить о помолвке», донна Чичча почувствовала, как по спине у нее пробежал холодок. Иньяцио казался ей еще незрелым, слишком молодым, чтобы вступать в брак. Поэтому, поразмыслив, она решила спросить у духов предков, что ждет этот брак. Люди говорят, что, если к ним обратится человек с чистой душой, без дурных намерений, они дадут ответ и не солгут. Конечно, Джованна всегда была против этих «предрассудков».
И вот однажды летней ночью донна Чичча через сад вышла за ворота виллы и направилась на дорогу, к перекрестку, потому что там, как и на всех перекрестках, встречаются добро и зло, жизнь и смерть, Бог и дьявол. Она прошла мимо дозорного, но тот лишь кивнул ей. Дул резкий, порывистый ветер, и она накинула на голову шаль, чтобы защитить волосы от летевшего песка и листьев. Дойдя до перекрестка, она осенила себя крестным знамением, прочитала Отче наш и Аве Мария, чтобы не прогневить Господа, ведь она хотела поинтересоваться у духов предков о людях живых.
– Души умерших предков, трех повешенных, трех зарезанных, трех утонувших… – зашептала она, потому что эти слова никто не должен был слышать.
И стала ждать. И ответ пришел.
Сначала ей показалось, что она слышит звон колокола, но откуда он доносится, она понять не могла. Потом на одной из улиц появились три кошки. Три самки, судя по их окрасу. Они пересекли перекресток, затем остановились и посмотрели на нее гордо и с безразличием, как умеют только дикие кошки.
Тогда донна Чичча поняла: брак – да, но еще и женщины, много женщин, которые станут помехой. Она побрела назад, опустив голову, безразличная к ветру, который путал ее волосы. Подумав немного, она решила ничего не говорить Джованне.
Потом у донны Чиччи возникло еще одно искушение – снова расспросить духов предков о судьбе ребенка, ожидающего появления на свет, но что-то ее удержало.
Она смотрит на Джованну. Она любит ее как собственную дочь, в каком-то смысле так оно и есть. Ей не было и двадцати лет, когда ее приставили к ней. Сейчас Джованне пятьдесят, а ей семьдесят. Жизнь ее подходит к концу, но она боится не за себя: она знает, что, когда ее не станет, Джованне придется одной встречать невзгоды, которые выпадут на ее долю. Вот о чем сокрушается ее сердце.
На вилле в Оливуцце суматоха: Иньяцио вернулся. Повсюду чемоданы, ящики, сундуки, а еще шкуры животных, которые украсят стены или превратятся в ковры; шкура тигра, например, украсит кают-компанию яхты «Султанша». Стоит июльская жара, запах от шкур животных вызывают у Франки сильную тошноту – она на шестом месяце, и Джованна распоряжается немедленно их убрать.
Иньяцио вернулся из путешествия посвежевшим, полным сил: он ходит по дому, вверх-вниз по лестнице, напевает. За ним едва поспевает Саро, новый камердинер, который занял место Нанни. Иньяцио раздает указания, куда поставить коробки и чемоданы; время от времени он подходит к сидящей в гостиной Франке и целует ее в лоб. Из чемоданов появляются статуэтки, резные деревянные шкатулки, Иньяцио показывает безделушки жене, рассказывая, где и как их купил. Глаза у Франки светятся радостью, она счастлива, что муж снова рядом, разглядывает странные предметы, вдыхая пряный запах дерева.
Ближе к вечеру Иньяцио берет соломенную шляпу и со вздохом говорит:
– Нужно заскочить в контору.
Франка кивает:
– Возвращайся скорее, милый. Хочу послушать о твоей поездке, – говорит она, целуя его.
На пороге стоит Джованна и строго смотрит на Иньяцио, скрестив руки на груди. Она видела, что у ворот остановилась карета Ромуальдо Тригоны, и поняла истинные намерения сына.
– Разве ты не хотел заехать в контору? – с упреком спрашивает она.
Не замедляя шага, Иньяцио лишь машет рукой.
– Конечно, заеду, maman. Только завтра. Ничего не случится. А сейчас меня ждет Ромуальдо, – объясняет он и уходит на встречу с друзьями, которые ждут от него рассказа об африканских приключениях, а ему не терпится узнать, что произошло в Палермо в его отсутствие.
Джованна лишь озадаченно качает головой. Ее муж поспешил бы на пьяцца Марина и не вернулся бы домой, пока не проверил бы каждый журнал, каждую сделку. А вот сын… Что тут поделаешь, Иньяцидду совсем другой. Опустив голову, Джованна идет к себе. Сверху доносится грохот передвигаемых сундуков и звук торопливых шагов. Джованна поднимает глаза к потолку, вздыхает. Бросить жену и бежать к друзьям – плохой знак.
В спальне Иньяцио тесно от обилия сундуков и чемоданов. Обувь, сорочки и галстуки свалены как попало. Саро бросает грязное белье в большую корзину, которая уже настолько переполнена, что Диодата умоляет его остановиться, иначе она не сможет отнести ее в прачечную. Саро отходит в сторону, а Диодата, взвалив корзину на спину, идет к двери, но спотыкается о складку ковра и падает на пол.
– Боже мой, вот незадача! Тебе больно? – Франка и Саро бросаются к горничной. Диодата, красная от смущения, что-то бормочет в свое оправдание, а камердинер собирает разбросанные сорочки.
И вдруг среди белых сорочек мелькает что-то розовое.
Это что-то замечает Франка, и камердинер тоже. Он пытается прикрыть яркое пятно, наступает на него ногой, но тщетно: кончик торчит из-под ботинка.
Кружево.
Франка не сразу понимает, что это. В животе у нее странно похолодело, на секунду перехватило дыхание.
– Отойди-ка, – велит она.
Саро вынужден отступить в сторону.
Франка наклоняется, берет вещь в руки.
Розовый. Шелковый. Прозрачный подъюбник. Ткань, которая больше открывает, чем скрывает. Без сомнений, ее владелица из тех женщины, которые выставляют свои прелести напоказ. И этот запах… Тубероза. Он вызывает у нее отвращение, голова кружится.
Ее качает. Позади нее испуганная Диодата закрывает лицо руками. Саро подвигает кресло, чтобы усадить госпожу, а Франку трясет, как в ознобе.
– Что-то случилось на таможне, донна Франка, – спешит заверить ее камердинер.
Он пытается забрать у нее опасный предмет, но она крепко сжимает ткань в кулаке и смотрит на Саро с изумлением.
– На таможне они открыли все чемоданы, вывалили все вещи, вот почему среди рубашек дона Иньяцио оказалось женское белье. – Саро тянет руку за вещью.
Франка поднимает глаза, смотрит на него и качает головой. Она хотела бы уцепиться за это, как за спасительную соломинку, но не может.
Предчувствие.
Голоса в ее голове как демоны. Голос отца, который всегда был против Иньяцио. Голоса Франчески и Эммы, тихие, но ясные. Голос свекрови, прерываемый тяжелыми вздохами. А затем и целый хор Палермо: шепот сплетниц, прячущихся за своими веерами, матрон, бросающих на нее жалостливые взгляды, насмешливые – молодых дам с дерзким взором; вкрадчивые – мужчин, которые улыбаются ей и подталкивают друг друга локтями, проходя мимо. Голоса высокие, резкие, но все они рассказывают одну историю.
Франка рассматривает подъюбник, который сжимает в руках. У нее никогда не было таких вещей: как у кокотки, порочной женщины, сказала бы ее мать. Она всегда думала, что для Иньяцио достаточно ее красоты и любви. И вот…
Она переводит взгляд на свой живот, который теперь кажется огромным. Руки распухли, лицо округлилось. Она чувствует себя страшной, деформированной. Все прекрасное, что принесла ей беременность, теперь кажется ей признаком необратимых изменений.
Значит, Иньяцио тоже видит меня такой, значит…
И она, забыв, что рядом слуги, закрывает лицо руками и плачет.
– Вон. Вон отсюда! – кричит она срывающимся голосом, не похожим на ее собственный.
Когда Саро и Диодата молча уходят, Франка долго, навзрыд плачет, потрясенная открытием. Ей требуется время, чтобы успокоиться. Потом она со злостью вытирает слезы и, не выпуская из рук розовый шелк, садится в кресло, выпрямляет спину и, плотно сжав губы, смотрит на дверь в ожидании. Она должна знать. Она имеет право.
Там и находит ее Иньяцио, когда возвращается поздно ночью. Он входит в свою спальню, насвистывая, видит, что там все еще царит беспорядок, и задается вопросом – почему. Затем он видит жену, улыбается, идет к ней.
– Франка, любовь моя, что ты здесь делаешь? Тебе нехорошо? И что это за бардак? Я просил Саро, чтобы…
Она просто протягивает руку, в которой сжимает подъюбник.
– Вот это. Чье это?
Иньяцио бледнеет.
– Я не знаю… что это?
– Женские штучки! – кричит Франка, ее голос дрожит. Она рывком встает с кресла. – Это было среди твоих грязных сорочек! Как оно там оказалось, а?
– Но… это какое-то недоразумение. Успокойся, – говорит Иньяцио и отступает назад. – Наверняка в отеле что-то перепутали, или горничная перепутала и положила мне твое белье.
– Что? У меня не было таких вещей с тех пор, как… с тех пор, как… – Голос Франки дрожит.
– Синьора Франка, прошу вас! Я же объяснил вам, путаница на таможне… – настаивает подошедший Саро.
– Ну да, так все и было! – вторит ему Иньяцио. – Они открывали багаж, все выкидывали из чемоданов, была неразбериха.
– Я тебе не верю, – говорит Франка. Ее голос снова дрожит. Она вот-вот расплачется. – Ты… ты… – Она снова протягивает мужу розовую ткань, но теперь ее рука дрожит.
И вдруг она замечает.
Взгляд, которым обменялись Саро и Иньяцио. Взгляд сообщников, лжецов.
Она все понимает.
Розовый шелк падает на пол, Франка поворачивается, хватает с туалетного столика флакон одеколона и бросает в Иньяцио:
– Грязный лжец! Предатель!
Он едва успевает увернуться; флакон падает на пол и разбивается, комната наполняется пряным запахом парфюма. Иньяцио не успевает выпрямиться, как в него летит баночка с бриллиантином и разбивается у ног.
– Что ты делаешь, любовь моя? Ты в своем уме? Успокойся! – Он пытается схватить Франку за руки, но она уворачивается и бьет его в грудь: