Чей-то смех отвлекает ее от этих мыслей. Неподражаемая Тина Скалиа Уитакер, жена Джозефа Исаака Уитакера, которого все зовут просто Пип, племянника того самого Бена Ингэма, сыгравшего ключевую роль в жизни Винченцо Флорио, дедушки Иньяцио. Пип и Тина – вероятно, самая заметная пара в Палермо, однако более не похожих друг на друга людей трудно себе представить: пока муж, продолжая семейную традицию, занимается производством и торговлей марсалы, при этом находя время для своего увлечения археологией и орнитологией, Тина, дочь гарибальдийского генерала, образованная и умная женщина, ведет насыщенную светскую жизнь, каждый участник которой становится объектом ее колкостей и сарказма.
Франка оборачивается к женщинам из семьи Уитакер, беседующим на смеси английского и сицилийского, и натыкается на взгляд Тины. Несколько секунд они смотрят друг на друга, и Франка читает в глазах Тины сочувствие и насмешку. Она знает, что Тина считает ее пустоголовой красоткой, нарядной куклой, выставленной напоказ, не более. Франка сжимает губы, поправляет колье из топазов и жемчуга, словно набираясь сил, и ограничивается приветственным кивком.
Ее отвлекает мужской голос. Голос Иньяцио.
– Театр Политеама роскошен, но акустика там не безупречна, – говорит он Пуччини и гостям. – Предвкушаю скорое открытие Театра Массимо. Говорю это не без гордости, все-таки кровля сего здания – работа нашего семейного литейного цеха.
– А я благодарю покровителя искусств, создающего оперный храм в Палермо… и его литейный цех! – восклицает Пуччини, вызывая смех у всех присутствующих.
Паузу, которая за этим следует, прерывает молодая женщина с серьезным лицом:
– Маэстро… для меня особая честь говорить с вами… Не позволите ли задать вам вопрос?
– Разумеется, – отвечает Пуччини, улыбнувшись.
– Как вы… сочиняете музыку?
– Работа музыканта не похожа ни на какую другую работу, и, главное, она не прерывается ни днем ни ночью, – отвечает Пуччини. – Это больше похоже на… духовное призвание. Даже сейчас, когда я здесь, с вами, в моей голове… в моей душе слагаются, соединяются ноты. Это ручей, который не знает покоя, пока не достигнет реки. К примеру… – Он подходит к роялю, который маленький Винченцо терзает во время уроков музыки дважды в неделю.
Разговоры стихают, чашки ставятся на стол, и даже прислуга замирает на месте.
Посреди всеобщего молчания Франка подходит к инструменту, глядя Пуччини в глаза, как бы подбадривая его.
Пальцы композитора касаются клавиш, и мелодия разом заполняет комнату.
Как холодна ручонка!
Согреть ее дозвольте.
Искать тот ключ что толку? Во мраке не найти.
Но ночь, на счастье, лунная,
и месяц к нам так близок…[18]
Пуччини играет, поет, и воздух, благоухающий ванилью и чаем, ловит ноты, словно хочет их задержать. Наконец маэстро с раскрасневшимся от волнения лицом останавливается, задержав пальцы на клавишах.
Встает под взрыв аплодисментов и кланяется в сторону Франки.
– Счастлив был сыграть вам фрагмент моей следующей оперы. Вспоминая этот момент, мне будет легче дописать ее до конца.
Франка краснеет, а Иньяцио велит принести шампанского, выпить «за будущий успех маэстро Пуччини, который, как он надеется, вернется в Палермо, и премьера состоится здесь!». Мужчины кивают в знак согласия, а женщины вздыхают, мол, да, музыка и правда божественна.
Но Пуччини после тоста снова подходит к Франке.
– Вы восхитительны. Благодарю вас за такой неожиданный подарок, – произносит она взволнованно.
Вместо ответа Пуччини берет обе ее руки и подносит к губам. Взгляды присутствующих становятся хищными, шепот – язвительным: «Не слишком ли она фамильярничает с этим человеком? Неужели она думает, ей все дозволено?».
– Благодарю вашу семью за то, что открыли мне двери в вашу чудесную обитель, – отвечает он. – И спасибо вам, синьора. Внутри вас горит поразительный свет, драгоценный. Надеюсь, он останется с вами навсегда.
Франка улыбается, но ее глаза на краткий миг увлажняются слезами.
Единственный, кто это замечает, – ее золовка Джулия.
В этот пасмурный день кажется, будто палаццо Бутера, особняк Ланца ди Трабиа, стоит, прислонившись к городской стене, рядом с воротами Порта-Феличе. Здешний зимний сад смотрит на море стального цвета, в котором отражаются серые тучи, столь необычные для начала мая. В воздухе витает аромат сухих листьев, влажной земли и распускающихся цветов. Расположившись в плетеных креслах среди лимонных деревьев и карликовых бананов в горшках, Франка и Джулия могут спокойно поговорить, пока дети Джулии и Винченцо играют поблизости, под присмотром внимательных гувернанток.
– Так что? Зачем ты хотела меня видеть?
Франка сжимает ручку чашки из севрского фарфора, украшенную гербом ди Трабиа. Мысленно спрашивает себя, когда Джулия, эта молодая женщина, посылавшая ей дружеские записки, как только Франка стала частью семьи, успела так измениться, так почерстветь. Но Джулию нельзя осуждать: напряженные отношения со свекровью и смерть малыша Бласко ее ожесточили. Ощутить глубину трагедии Франка может только теперь, когда сама стала матерью.
Где-то рядом, среди деревьев, раздается крик Винченцо, в ответ слышится смех Джузеппе, первенца Джулии. Топот детских ног, стук упавшего мяча. Непривычно осознавать, что эти дети, которым одиннадцать и пять лет соответственно, приходятся друг другу дядей и племянником.
Джулия слегка улыбается, впервые после прихода Франки, затем пристально осмотрит на невестку, как бы приглашая к разговору.
– Мне нужен твой совет, – произносит наконец Франка, – искренний, как от родной сестры.
Золовка удивленно поднимает брови, потом задерживает взгляд на руках Франки. Они дрожат.
Джулия забирает у нее чашку, ставит на стол, откидывается на спинку кресла.
– Почему ты дрожишь? – Она понижает голос: – Ты все еще переживаешь по мелочам, да? Боишься всеобщего осуждения?
Быстро заморгав, Франка удивленно кивает и опускает взгляд на свои пальцы в золотых кольцах.
– Я все думаю, когда же ты поймешь, что надо идти вперед? Пора выбираться из чистилища, в которое ты сама себя посадила.
Франка нервно сцепляет руки на коленях, голос у нее срывается:
– Не считай меня наивной. Иньяцио… Мне всегда казалось, что не я, а он будет в центре пересудов и сплетен. И я научилась не обращать на них внимания: в конце концов, он возвращается ко мне и любит только меня. А оказалось, осуждают именно меня. Я постоянно слышу какие-то замечании и шуточки, когда мы выходим в свет… Вчера вечером, например, у де Сета он до неприличия фривольно вел себя с хозяйкой дома. Я так унизительно себя чувствовала! Дома я тоже как в гостях, могу за весь день не сказать прислуге ни слова, в этом нет нужды: за указаниями все обращаются к твоей матери. Иногда кажется, что и горничные считают меня странной. Твоя мать, что правда, то правда, святая женщина, но она не дает мне и рта раскрыть.
Франка переполняется чувствами, как в половодье река. Из ее груди вырываются рыдания.
– Она всегда найдет в чем меня упрекнуть, и не она одна. Все они, весь город! То тихо говорю, то, наоборот, слишком громко, надеваю не те наряды… не то делаю, неправильно себя веду.
Джулия качает головой, по ее лицу пробегает выражение, которого Франка не понимает. Ее бровь вопросительно приподнимается.
– Ты слишком добрая, дорогая моя Франка. Слишком. Постарайся не обращать внимания на чужие слова, иначе тебя съедят и даже костей не оставят. И мою мать тоже не слушай.
Франка широко раскрывает свои зеленые глаза. Прямые слова Джулии звучат жестко, даже грубо.
– В самом деле? – спрашивает она, всхлипывая.
– Конечно. – Джулия встает, направляется к стеклянным дверям. – Думаешь, я не вижу, в каком ты состоянии?
Она не ждет невестку, и Франке приходится поспешить, чтобы догнать ее.
– Ты теперь донна Франка Флорио. Не смотри на мою овдовевшую мать, которая сейчас только и делает, что заказывает мессы за упокой души моего отца. Ты жена Иньяцио, главы семейства, и должна получать то, на что имеешь право, – первым делом ты вправе требовать уважения. – Она хватает Франку за руки, говорит прямо в лицо. – Когда я вышла замуж, отец внушил мне мысль, что никто никогда не смеет меня унижать. Я должна была уметь защищаться, иначе семья мужа подмяла бы меня под себя. А теперь я то же самое повторяю тебе. – Джулия устремляет на Франку напряженный взгляд. – Я люблю своего брата, но я знаю его: он совсем потерял голову, вокруг него крутится слишком много женщин. Он занят только собой и не понимает, что тебе трудно, что по его милости люди судачат о тебе. Я его знаю, он неплохой, но очень… поверхностный. Ему невдомек, как ты себя чувствуешь, потому что его не волнует, что именно о тебе говорят… Да, родная моя, я тоже знаю, что тебе перемывают косточки.
Джулия берет Франку за подбородок и приподнимает ее побледневшее от стыда лицо. Не обращая внимания на влажные от слез глаза, хватает ее за плечи и встряхивает.
– Послушай меня! Ты сама должна себя защитить. Я прекрасно знаю, что про нас, женщин Флорио, говорят в свете. Что мы проматываем огромное состояние на наряды и драгоценности, что сильными нас делают денежки семьи, а без них мы – пустышки. Что мы бесстыжие и не знаем своего места. – Рука Джулии сжимается в кулак. – Мне безразлично, что про меня говорят, и тебе тоже должно быть все равно. Будешь их слушать – дашь им власть над собой. Жалкие люди, они признаются в собственной зависти! У нас есть все то, чего нет у них, поэтому они и не перестают сплетничать.
Джулия говорит искренне. Беспощадно.
Франка почти ничего не знает о трудностях, с которыми столкнулась золовка. Не представляет, какие унижения терпела Джулия, особенно поначалу, когда свекровь только и делала, что сетовала при всех на ее буржуазное происхождение, и не упускала случая напомнить ей, что их брак с Пьетро был договорным. Что до мужа, то он никогда не вставал на ее защиту и не поддерживал ее. Никак.