– А именно в рабочих, – Ромуальдо приподнимает свой бокал в его сторону.
Иньяцио кивает.
– Если политика – этот рынок, тогда я могу позволить себе выбрать того, кому я окажу поддержку.
Пробило полночь. Женщины постарше собрались в дамской гостиной, чтобы отдохнуть и спокойно поболтать. В ярко-красном зале несколько мужчин, окутанных плотным облаком дыма, играют в карты. Все еще полон гостей бальный зал, где, несмотря на распахнутые окна, очень жарко.
Франка с Эммой ди Виллароза и Джулией Таска ди Куто стоит у входа в буфетную и наблюдает за танцующими. Она знает, чувствует нутром: даже если о приеме и были высказаны критические замечания, они не имели успеха. Все шло идеально: на ее глазах Палермо ел, танцевал, сплетничал и веселился.
– Вечер получился просто великолепный, Франка. Поздравляю!
Франка оборачивается. Перед ней стоит статная и величавая Тина Уитакер со своим мужем Пипом. Весь вечер он одиноко бродил по залам, любуясь коллекцией статуэток из фарфора Каподимонте, и на целых пять минут задержался около работы Филиппо Тальолини, большой фарфоровой группы с Геркулесом, рабом королевы Онфале. Тина же, как всегда, была в центре внимания и продемонстрировала весь свой арсенал метких и колких острот.
– Спасибо, Тина, – ответила Франка, пораженная тем, что такая прямолинейная женщина не добавила ничего другого о бале. – Вы уже попробовали десерт в буфетной?
– Да. Ваш монсу превзошел самого себя. Мороженое с жасмином – настоящий шедевр! Но, к сожалению, нам с мужем пора уходить.
– Правда? Но еще так рано, не пробило и часа! – Франка протестует, хотя знает привычки Тины.
Тина похлопывает ее по руке, в то время как Пип смущенно опускает глаза в пол.
– Вы, Франка, женщина, рожденная для светской жизни. Я же придерживаюсь мнения, что задерживаться в гостях слишком долго – дурной тон.
Франка смиренно разводит руками.
– Что ж, в таком случае позвольте сделать вам подарок в память об этом вечере.
Она незаметно подает знак Нино, стоящему за ее спиной. Тот исчезает и через мгновение появляется с корзинкой из ивовых прутьев, украшенной белыми лилиями. Несколько гостей, заинтересовавшись, подходят ближе.
– Это вам, – говорит Франка, протягивая Тине футляр.
Пипу она вручает продолговатый предмет, завернутый в переливающуюся оберточную бумагу.
– Для дам мы приготовили подвеску от ювелирного дома «Фекаротта», в форме граната, в ознаменование наступающей осени, – объясняет она, пока Тина вынимает из футляра золотую кругляшку с гранатовыми крупинками-зернами. – А для мужчин – серебряный портсигар. – Франка наклоняется к Пипу и говорит ему уже более тихим голосом: – Уверена, вы его оцените.
Джозеф Уитакер краснеет.
Тина закатывает глаза, кладет драгоценность обратно в футляр и опускает его в атласную сумочку.
– Гостеприимство Флорио не знает границ, дорогая Франка. – Затем, пожимая ей руку, отводит взгляд в сторону пар, танцующих мазурку, и вполголоса произносит: – А у этих, видимо, ни дома, ни кровати? – И уходит под руку с Пипом.
Франка вздыхает, за ней Эмма и Джулия. Последняя подмечает:
– Это сильнее ее. Не может обойтись без колкостей.
В этот момент в зал возвращается Иньяцио. Увидев Франку, он манит ее рукой.
Она тоже видит его, улыбается и идет ему навстречу.
Еще один вальс с ним увенчает идеальный вечер.
– Приехал?
– Скоро, скоро… Когда он сойдет на берег, мы понесем его на руках.
– Надо же, прошел все тюрьмы на континенте и выбрался в депутаты! И все благодаря Флорио!
– Наконец-то и хозяева поняли, что к нам, рабочим, надо прислушиваться…
– Вон корабль! Приплыл!
– Да здравствует Розарио Гарибальди Боско! Да здравствует Флорио!
Три утра, а в порту Палермо как будто полдень. Мол и причалы ломятся от рабочих из центральных районов Кастелламаре и Трибунали, встречающих своего депутата. Розарио Гарибальди Боско был осужден два года назад, в феврале 1894 года, по обвинению в руководстве мятежа сторонников Союзов трудящихся, одним из организаторов которых он являлся. Бухгалтер, не рабочий, его руки не испачканы моторным маслом, легкие не пропитаны копотью. За социальную справедливость он боролся с младых ногтей: еще будучи лицеистом, читал безграмотным рабочим агитационные брошюры, позже, работая журналистом, писал длинные статьи, в которых мечтал о Сицилии, где рабочих не будут притеснять хозяева при содействии репрессивного правительства.
Он стал кандидатом в депутаты от левых, сидя в тюрьме, и выиграл целых три этапа выборов, обойдя в том числе и Аугусто Лагана. А когда в 1896 году амнистировали его и его товарищей, смог наконец вернуться в Палермо.
Пароход «Элеттрико», принадлежащий Итальянской судоходной компании, медленно пришвартовывается к берегу. Спустя несколько минут Розарио Гарибальди Боско появляется на верхней площадке трапа. Его встречают аплодисментами, ликующими криками и развевающимися флагами фаши и социалистической партии.
Долгое заключение подточило его здоровье: ему всего тридцать, но выглядит он сильно постаревшим, исхудавшим. С трудом передвигаясь, он сходит на берег, приветствует товарищей, потом долго обнимает отца, который не может сдержать слез.
Пока Гарибальди Боско, сопровождаемый нескончаемой вереницей людей, идет домой, следом за ним направляется неизвестный экипаж и останавливается на близлежащей улице. Проходит еще полчаса, прежде чем толпа расходится и закрываются ставни балкона, на который Гарибальди Боско выходил несколько раз поблагодарить народ за столь теплый прием.
Только теперь Иньяцио и его спутник, лицо которого скрыто широкополой шляпой, выходят из экипажа, открывают калитку дома и поднимаются по каменным ступеням. Когда Иньяцио стучит в дверь, шумные разговоры резко стихают. И Розарио сам открывает дверь.
– Вы? Здесь? – восклицает он с удивлением. В домашней одежде, с крошками печенья на усах. Маленькая девочка обхватила его ногу и не отпускает. Похоже, испугалась.
Розарио берет ее на руки.
– Не бойся, малышка моя. Это не полицейские, – успокаивает он ее с улыбкой. Целует, опускает на пол. – Поди к маме, иди, – подталкивает он девочку, потрепав за плечо. – Скажи ей, что я разговариваю с… друзьями. – Затем обращается к гостям: – Простите, не ожидал вас так скоро увидеть. Входите, – говорит он и ведет их к комнате за закрытой стеклянной дверью.
Розарио зажигает керосиновую лампу, а гости садятся на диван. Иньяцио, испытывая неловкость, начинает первый:
– Мы не хотели, чтобы нас видели. Вы прекрасно понимаете, ни вам, ни нам не пошло бы на пользу, если бы кому-то стало известно об этой встрече, – говорит он с извиняющимся видом. – Верно, Эразмо?
Генуэзец Эразмо Пьяджо, заступивший на должность директора «Генерального пароходства» вместо Джованни Лагана, – суровый, циничный проныра, от которого можно всего ожидать. Он кладет шляпу на колени, приглаживает кончики усов и кивает. Затем смотрит в упор на Розарио, выжидая.
Гарибальди Боско трет руки о штаны, ищет правильные слова.
– Не знаю, как выразить вам свою благодарность. Я узнал, что вы оказали давление, чтобы меня выпустили, что вы помогли моей семье и позволили моим товарищам провести избирательную кампанию в «Оретеа» и в доке. Не было смысла сажать меня и моих товарищей. Военный трибунал не понял того, что если б мы захотели, то устроили бы бунт на всем острове.
– А может, наоборот, прекрасно понял, – замечает Пьяджо ровным тоном.
Розарио кивает и опускает голову.
– Да уж. На этой земле творится слишком много несправедливости, требующей исправления, но государство слепо и глухо. – Он делает паузу. – Но вы хорошо знаете, что социалистическая партия пользуется большой поддержкой.
– Как не знать, – отвечает Иньяцио. – Алессандро Таска ди Куто был арестован за ваши же политические идеи, – уточняет он. В сентябре прошлого года он вынужден был молча выслушивать бесконечные жалобы Ромуальдо, которого долго допрашивала полиция по поводу «подрывной деятельности» шурина. – Я, как вы можете догадаться, не разделяю почти никаких ваших идей. Однако отношу себя к интеллигентным людям и думаю, что с рабочими и крестьянами должны больше считаться. Другими словами, их голос должен быть услышан нашими политиками в Риме.
Взгляд Розарио холодеет.
– Если рабочие почувствуют поддержку, они будут уступчивее, а значит, предприятие будет преуспевать. Это вы имеете в виду?
– Именно, – Иньяцио улыбается. – Мы помогли вам по нескольким причинам, и не в последнюю очередь потому, что нужно было остановить бесчестного человека, чей сын всячески пытается навредить Палермо и пароходству.
– Сын Лагана. Аугусто. Он выдвигался кандидатом в том же избирательном округе, что и я…
– Совершенно верно. Его проигрыш был не только в моих интересах, но и в интересах рабочих. Потому что иначе у Сицилии забрали бы часть морских маршрутов, а значит, заказов на ремонт, которые не дают умереть «Оретеа» и доку.
Пьяджо выпрямляет спину, впивается глазами в Розарио и говорит с твердым спокойствием в голосе:
– Мы просим вас, синьор Боско, стать нашим рупором среди рабочих. Чтобы все правильно поняли, какие преимущества они могут иметь… сотрудничая с нами.
Розарио отвечает не сразу. Садится в кресло, переводит взгляд с Пьяджо на Иньяцио и обратно.
– Я в долгу перед вами, что правда, то правда, – произносит он наконец. – Да, в случае с Лагана ваши интересы совпадают с моими. Но неужели вы думаете, что я и мои товарищи готовы отказаться от наших священных прав в обмен на подачку хозяина?
– Никто же не требует от вас… – начинает Пьяджо.
– Будем говорить начистоту: времена изменились, – раздраженно перебивает его Иньяцио. – Когда-то мы могли полагаться на Криспи, но он постарел, и после разгрома в Адуа врагов у него становится все больше. И я бы особенно не рассчитывал и на нового премьер-министра. Да, ди Рудини родом из Палермо, но в душе он – консерватор. Нет, Сицилия нуждается в людях новой формации, которые будут прислушиваться и к политикам, и к рабочим. И действовать соответствующе. За этим – будущее.