Вот что ее напугало на самом деле.
Разбудив Иньяцио, Джованна идет в комнату невестки. Когда входит, Франка мгновенно поднимает голову. Диодата рассказала, что случилось, и она не в силах совладать со своим страхом. Служанка помогла ей надеть домашнее платье и вышла, бормоча оскорбления в адрес тех «гнусных каналий, у которых ни Бога, ни семьи».
Постель усыпана драгоценностями: Франка вытряхнула их из золотой сумки, желая удостовериться, что все ее сокровища на месте. Многие из украшений – подарки Иньяцио: золотые и платиновые браслеты, кольца, колье с бриллиантами, сапфирами и изумрудами. И жемчуг, много жемчуга, сверкающего на утреннем солнце. Рядом на кровати сидит Джовануцца с зелеными глазами и темными распущенными волосами, все еще в ночной рубашке, и примеряет на свои тоненькие пальчики кольца: ей они велики, а потому падают обратно на кровать.
– У меня ничего не взяли, – говорит Франка, обнимая дочку. – Забрали только игрушки из комнаты… Господи боже мой! А если бы с ней случилось то же, что с Одри Уитакер…
Взгляд Джованны блуждает по майолике с лепестками роз. Ей самой эта комната никогда не нравилась, а Франке она подходит как нельзя лучше.
– Ничего не случилось, – ровным тоном заключает Джованна.
И смотрит ей прямо в лицо взглядом красноречивее слов.
Франка просит увести дочь.
– Иньяцио не вызовет полицию, правда же? – тихо спрашивает она.
Джованна вскидывает голову:
– Полиции здесь не место.
Нельзя доверять полицейским: это чужие чиновники, и они ничего не знают о Палермо. Заходят в дом, заводят разговоры на своем певучем наречии. Задают неожиданные вопросы и переворачивают все так, что из жертвы ты превращаешься в виноватого. Некоторые вопросы можно решить быстрее, без бюрократического словоблудия.
– Иньяцио уже разговаривает с Ното. Мы дадим денег, и никакая полиция не нужна. – Голос хриплый, как камень, который трется о камень. Строгий тон едва скрывает злость, которая кроется в ее фразах. – Мы платим ему жалованье, он должен работать на нас, а он чем занимается?
– Как такое могло случиться? – кричит Иньяцио в ярости, бьет кулаком по столу, так что звякает чернильница, ручки катятся по рабочему столу. Затем резко понижает голос: – Мы платим вам за охрану, вам и вашему брату, и не гроши какие-нибудь… А оказывается, какие-то людишки могут забраться в мой дом и подчистую обокрасть его?
Франческо Ното – острое лицо и волосы, зачесанные назад, – мнет шляпу в руках. Похоже, он ощущает скорее неловкость, чем огорчение, даже, возможно, недовольство: он не привык, чтобы на него кричали.
– Дон Иньяцио, мне обидно, что вы со мной так разговариваете. Меня никогда нельзя было заподозрить…
– Однако вы обязаны были не допустить, чтобы какая-то свора бродячих псов забралась в мой дом и обчистила меня и мою мать. Залезли даже в комнату моего ребенка! А если в следующий раз они заберут ее или моего брата? Не можете выполнять свою работу, просто скажите! В мире полно людей, которые могут вас заменить.
Взгляд Ното исподлобья становится колким, в нем появляется предостерегающее выражение.
– Следите за своими словами, дон Иньяцио. Мы всегда относились к вам с уважением.
Но Иньяцио, кажется, не замечает угрозу в голосе. Или намеренно ее игнорирует.
– В народе говорят: уважен хочешь быть – умей других уважать. Вы лучше меня знаете, что людей ценят по их поступкам, дон Ческо. А вы все где были?
Ното медлит с ответом. Но его молчание вызвано отнюдь не растерянностью, а тем, что он подбирает правильные слова.
– Вас оскорбили по нашему недосмотру, за это я прошу прощения. Мы с братом позаботимся, чтобы вам вернули все, что у вас забрали, до последней булавки. К такому благородному синьору, как вы, не могут забираться воры в дом и тревожить вашу жену и мать, святую женщину. – Ното поднимает глаза и в упор смотрит на Иньяцио. – Мы сделаем все, чтобы ни один человек не побеспокоил больше ни вас, ни вашу семью.
Эти слова для Иньяцио, как дождь для раскаленной земли, все равно что клятвенное обещание. Учащенное дыхание выравнивается.
– Надеюсь, так и будет, синьор Ното.
Синьор Ното, уже не дон Ческо. Весьма недвусмысленный сигнал.
Франческо Ното прикрывает глаза в знак согласия.
– Считайте, все сделано. Будьте покойны.
Приступ кашля. Потом еще.
– Не нравится мне это, – вздыхает Джованна и перебирает пальцами четки. Обычно она читает молитву вместе с донной Чиччей, но сейчас она одна, потому что донна Чичча осталась в постели. С недавних пор она страдает от боли в ногах, часто довольно сильной.
Сидя на скамеечке, Джовануцца играет со своей любимой фарфоровой куклой Фанни – подарок тети Джулии – на ласковом солнце теплого октябрьского дня. Худенькая, бледная, она не переставая надсадно кашляет. Долгие дни, проведенные на Фавиньяне, и круиз по Эгейскому морю после не поправили ее здоровье. Джованна встревожена.
Надо бы снова обсудить это с Франкой, надо что-то предпринять. Хорошо бы повторить лечение дегтярными таблетками из приморской сосны, которые доставляли им прямо из Парижа и после приема которых, казалось, наступило небольшое облегчение. Но чего только они не делали, лишь бы заставить ее их проглотить: Джовануцца сопротивлялась, сжимала губки, а однажды даже стошнила на юбку няни.
Ее невестка ушла с Джулией Тригоной к модистке. После они вроде бы собирались пойти к ее дочери в палаццо Бутера, на обед. Надо ждать вечера, чтобы с ней поговорить. Что ж, придется мириться с тем, что ее считают чересчур тревожной старухой.
Может, лучше завести Джовануццу в дом, волнуется Джованна, но ей не хочется: день сегодня мягкий и душистый; ароматы цветов юкки смешиваются с ароматом жасмина, все еще цветущего вдоль ограды виллы. Солнце нам обеим идет на пользу, думает она, нежно поглаживая личико девочки.
Джовануцца снова кашляет. Но, оторвавшись от куклы всего на несколько секунд, снова надевает на Фанни платьице, точь-в-точь как то, что ей подарила мать, только миниатюрное.
Неподалеку Винченцино пробует с помощью слуги забраться на новый велосипед. Наконец у него получается, и он счастливо смеется.
Иногда Джованна видит в нем другого Винченцино, своего первенца, который вот уже восемнадцать лет покоится рядом со своим отцом и дедом в капелле на кладбище Санта-Мария ди Джезу.
Она скучает по нему. Она скучает по всем своим мертвым. В эти дни, когда свет уподобляется меду и запахи сада насыщают воздух, ей кажется, что она снова слышит их голоса, принесенные ветром: осипший от болезни голос матери, умершей больше двадцати пяти лет назад, детский голос сына, так и не успевший переломиться в бас, как бывает у подростков, голос Иньяцио – спокойный и уверенный.
По его голосу она скучает больше всего. Скучает по его теплу, рукам, движениям. Порой ей кажется, что она до сих пор чувствует на себе его взгляд и слышит его смех. Она хранит его одежду на антресоли и иногда поднимается туда, открывает сундуки, перебирает ткани, вдыхает их запах, ищет следы, приметы. Но память, увы, как и ткани, уже выцвела.
Прошло шесть лет со дня его смерти. За эти годы, полные горя, сердце у Джованны сжалось под ребрами, высохло, как пергамент. Любовь перестала мучить ее только после того, как превратилась в воспоминание, хозяйкой которого является она одна.
Это несправедливо, говорит она себе, вытаскивая из рукава носовой платок. Он должен быть здесь, со мной, со всеми нами.
Если бы Иньяцио был жив, ему было бы сейчас пятьдесят девять лет. Идеальный возраст, чтобы все еще оставаться властелином дома Флорио и в то же время освободиться хотя бы частично от работы и наслаждаться жизнью рядом с ней. При нем Иньяцциду обрел бы опыт, образумился… повзрослел. Она вздыхает. Ее сыну двадцать девять лет, но он легкомысленный и незрелый, как мальчишка.
Топот ножек. Джованна поднимает глаза. Перед ней стоит Джовануцца, смотрит на нее своими зелеными глазами, в точности как у матери, только более нежными и чистыми.
– Что ты делаешь, Ома? – спрашивает она.
За ее спиной няня-немка собирает игрушки. Это прихоть Франки, она бы предпочла няню-англичанку.
– Молюсь, – отвечает Джованна, приподнимая четки.
– Зачем?
– Иной раз молиться – это воскрешать воспоминания. Единственный способ удерживать рядом с собой людей, которых любил больше всего в жизни и которых больше нет.
Джовануцца с любопытством смотрит на нее. Не понимает, но своей детской интуицией чувствует, что бабушке грустно, очень грустно. Она берет ее руку.
– Но я-то здесь, меня не надо вспоминать. Kommst du?[20] – спрашивает она.
Джованна кивает.
– Иду, моя малышка. – Затем, выпустив маленькую ручку внучки из своей, добавляет: – Иди ты вперед и позови Винченцино.
Девочка убегает, крепко прижимая к груди Фанни, и громко зовет своего дядю, от которого ее отделяют какие-то десять лет.
Джованна поднимает голову и смотрит на дом. После смерти Иньяцио вилла казалась ей слишком большой, словно без него эти просторные помещения сделались ненужными. Лишь со временем она научилась находить им применение или хотя бы не чувствовать себя подавленно в этих стенах. Пробегая взглядом по фасаду, Джованна останавливает глаза на окне спальни супруга.
Там вдруг что-то промелькнуло. Тень.
Она осеняет себя крестом, затем отрывает взгляд от окна и продолжает путь с опущенной головой. Одна.
Ее призраки, как обычно, не отпускают ее.
Все та же тревога за внучку не дает покоя Джованне и несколько дней спустя. С печальным лицом она ходит по комнатам в пеньюаре и шали, со старыми четками в руках. Она уже мало спит, как случается со старыми людьми, и сон ее беспокойный, измученный тревогами и воспоминаниями.