Джузеппе Монрой смеется в тонкие усы.
– Лучше молчи. Не видишь, как наш Иньяцидду нервничает?
– Пустоголовые болваны – вот вы кто, – шипит Иньяцио.
– Но говорят, Дузе знает… как держать его в узде. – Джузеппе хватает бутылку шампанского и наливает сам себе на глазах у испуганного лакея. – Что за женщина! Какие глаза, будто огнем обжигают! А какая осанка, грудь!
В этот момент в коридоре слышатся шаги, мужские голоса и глубокий гортанный женский смех. Франка и Джулия обмениваются взглядами, подходят к двери. Первым входит Габриеле д’Аннунцио, в своей манере – с распростертыми руками. Отыскивает глазами Франку, хватает ее за руки, подносит их сначала к губам, затем к сердцу.
– Донна Франка, ваш дом служит достойным обрамлением вашему великолепию.
– Благодарю вас, маэстро, – отвечает она с улыбкой, затем указывает на Джулию: – Могу я представить вам графиню Джулию Тригону, мою близкую подругу?
Джулия, в ярко-красном платье, приседает в шуточном реверансе.
Д’Аннунцио смеется, кланяется в ответ.
– Enchanté[21], мадам. Воистину, Палермо может называть себя счастливейшим из городов, ибо красота его дочерей соперничает со сладострастной Актеей, нимфой побережья. Вы грациозны и воздушны, как дуновение эфира, как полуденное дыхание Средиземноморья.
– Полно, прекратите нам льстить! – восклицает Франка. – Или наши мужья, ревнивые мужчины, посчитают своим долгом вызвать вас на дуэль.
– И они будут не первыми, – гремит д’Аннунцио. – Я уже не раз слышал зов смерти…
С порога обеденного зала с ироничной и вместе с тем горькой улыбкой за сценой наблюдает дама в атласном плаще с капюшоном светло-серого цвета, вышитом стеклярусом с плавным переходом от белых цилиндриков к серебряным. Потом она подходит к Франке:
– Это сильнее Габриеле. В присутствии красивой женщины он должен выставить себя на показ.
Протягивает ей руку:
– Элеонора Дузе. Приятно познакомиться с вами, донна Франка.
Франка на секунду теряется. Вблизи, без театрального грима, с черными длинными волосами, рассыпанными по плечам, Дузе не просто красива и чувственна – она магнетически притягательна. Грациозные движения в сочетании с безупречным телом… Ее красота столь совершенна, что кажется нереальной.
– Это мне выпала честь и удовольствие познакомиться с вами, – отвечает она наконец. – Присутствовать на спектакле в вашем исполнении сегодня вечером – большая удача. Вы не только озвучили душевные терзания Сильвии, но вам удалось передать нечто более сложное – ее физические страдания. Одними лишь глазами.
– Только чувственная женщина знает, насколько тесно связаны любовь и страдание, – отвечает ей Дузе.
Франка улыбается и жестом приглашает ее располагаться. В этот момент в дверях появляется запыхавшийся мужчина с мягкими и одновременно волевыми чертами лица и живым взглядом.
– О, вот и мой Скульптор! – восклицает д’Аннунцио.
Эрмете Дзаккони, который в «Джоконде» исполняет роль скульптора Лучо Сетталы, мужа Сильвии, кланяется Франке, пожимает ей руку.
– Донна Франка, мое почтение, – приветствует он ее. – Простите мое опоздание, но после спектакля мне всегда требуется немного отдыха…
– Понимаю вас, синьор Дзаккони. Ваш персонаж обладает такой… внутренней силой, что я не могла сдержать слез.
– Надеюсь, ваши слезы были не от ужаса! – восклицает подбежавший к ним д’Аннунцио, который берет руку Франки и обращает к ней нарочито кроткий взгляд.
– От самого подлинного волнения, я вам ручаюсь, маэстро.
Он целует ей руку и улыбается.
Иньяцио ищет взглядом Франку, чтобы молча выразить ей свой упрек, но она поворачивается к нему спиной и взмахом руки приглашает всех за стол.
Как только все занимают свои места – Франка и Иньяцио во главе стола по разные стороны, поэт по правую руку от Франки и Дузе справа от Иньяцио, – слуги приносят блюда под серебряными крышками клош. Комната наполняется ароматом яиц и свежеиспеченного хлеба.
– Яйца а-ля Монтебелло? Да вы балуете меня! – восклицает д’Аннунцио и, не отрывая глаз от Франки, смакует кусочек.
Иньяцио кипит от ярости. Джузеппе обменивается взглядом с Ромуальдо, который только посмеивается.
Во время перемены блюд, между лангустом и спаржей, д’Аннунцио, скрестив руки под подбородком, смотрит на Франку.
– У вас лебединая шея, моя синьора. Эти серьги укорачивают ее и отвлекают от вашей непревзойденной красоты, – говорит он и машет рукой в сторону ее длинных серег «Картье». – Ну же, снимите их!
– Вы так думаете?
– Да.
Послушавшись, Франка снимает одну серьгу и смотрится в блестящую поверхность серебряного графина перед собой. Д’Аннунцио придвигается к ней ближе, чуть не касается ее щеки.
– Вот видите? Вы должны носить только колье и корсаж, чтобы подчеркнуть линию вашей шеи.
Франка кивает. Снимает другую сережку, снова смотрит на себя.
– Вы правы, – соглашается она, любуясь своим отражением.
С другой стороны стола разъяренный Иньяцио думает только о том, чтобы побыстрее оказаться наедине со своей женой. Нет, он не потерпит такого поведения. Он убежден, что Франка пользуется вниманием д’Аннунцио, чтобы отомстить ему. Она об этом еще пожалеет! Неужели она думает, что только она имеет право устраивать подобные сцены?
Иньяцио отвлекается от своих мыслей, только когда встречает взгляд Ромуальдо, который дает ему понять, что его раздражение стало всем заметно. Тогда он распоряжается разлить всем белого вина «Пино» и встает.
– Хочу поднять бокал за наших гостей и за их успех… – произносит он. – И в частности, за синьору Дузе, чей талант превосходит даже ее очарование.
Актриса обращает к нему благодарную улыбку, потом переводит взгляд на хозяйку дома.
– Для женщины признание ее ума так же важно, как и признание ее красоты. Вы не находите, донна Франка?
Франка соглашается:
– Мужчины нередко думают, что наша чувственность скорее ограничение, чем преимущество, что это из-за нее мы оказываемся в подчиненном положении. Однако мы все видим и понимаем, но часто предпочитаем кое-какие вещи обходить молчанием, а они, кажется, этого не замечают.
Джулия Тригона опускает голову, не сводя глаз с вышивки на льняной скатерти, негромко произносит:
– Или того хуже, мнят, что положение мужей и отцов ставит их выше любых ограничений и позволяет им на глазах у всех унижать и оскорблять собственных жен.
Ромуальдо Тригона бледнеет и опускает глаза в тарелку.
– Моя муза не должна задохнуться в густой мгле обыденности. – Д’Аннунцио смотрит на Элеонору, поднимает в ее сторону бокал. – И потому я отказался от бесчисленных ежедневных мелочей и предпочитаю жить вне их, без сетей и ловушек, в которые обычное общество, как наше с вами, затягивает личность. Для меня свобода священна и ценна одинаково как для мужчины, так и для женщины.
Дузе качает головой, кладет вилку на стол.
– Но это означает уклониться от всякого обязательства, возникающего из отношений. Другими словами, это отказ брать на себя моральную ответственность за собственный выбор.
– Напротив, почитать личную свободу как высшую ценность – значит принимать всю ответственность, которая вытекает из выбора. – Поэт указывает в сторону директора «Комеди Франсез». – Месье Кларети сможет точно подтвердить, что во Франции благодаря разрешению на развод брачные узы перестали быть вечной пыткой… Не есть ли это проявление восхитительной независимости мысли!
Кларети кивает, вытирает губы салфеткой.
– Я далек от того, чтобы отрицать важность брака, – говорит он ровным тоном. – И тем не менее считаю, что артисты должны избегать постоянных привязанностей. Искусство требует свободы еще и потому, что часто приводит к внутренним переменам, которые могут причинить страдания ближнему.
– Парадоксально, но театр снимает маску лицемерия с человеческих взаимоотношений, – вмешивается в разговор Дзаккони. – Словами поэта ты можешь позволить себе говорить все – и тут же себя опровергнуть.
– Полноте, не будем преувеличивать! Брак – основа добродетельного общества. У каждого своя роль, воспитываются дети, обозначена граница между дозволенным и недозволенным. Отрицать значение брака – чистое сумасбродство, – резким тоном говорит Иньяцио, не спуская глаз с Франки.
Она удивленно вскидывает брови:
– В самом деле? – Она ставит бокал на стол, поглаживает его ножку. – По-моему, за нас говорят наши поступки, а не слова или заявления. Это вопрос достоинства, самоуважения и порядочности, потому что часто форма и сущность совпадают. Вы, синьор Дзаккони, называете это лицемерием, но я предпочитаю считать это истинным уважением к другому, начиная с собственной семьи и имени, которое носишь.
Элеонора Дузе внимательно смотрит на Франку. Затем ее губы медленно складываются в улыбку. Она поднимает бокал в ее сторону:
– Как с вами не согласиться, донна Франка?
Франка вспомнит тот вечер и те слова через несколько лет, в темном зале синематографа, глядя на пожилую женщину, хрупкую и волевую, играющую роль матери, которая находит взрослого, брошенного когда-то сына. В глубоких морщинах, в седых волосах она будет напрасно искать ту Дузе, которую знала и которой восхищалась. И задумается, не превратилась ли в итоге ее душа вместе с телом в пепел, по названию того фильма?
Потому что от судьбы не уйти даже самым стойким и умным женщинам. Франка это хорошо знала.
Зима, которая встречала наступление нового века, в Палермо выдалась мягкой. И город, названный журналистом «Коррьере делла сера» «самым красивым в Италии», празднует это, выставив себя на всеобщее обозрение, обнажая наконец свою помпезную сущность. Виллы и небольшие палаццо с изящными коваными оградами и ухоженными садами вырастают на месте Национальной выставки 1891 года, тихие улочки расходятся от новой, широкой виа Либерта, напоминающей один из парижских бульваров. Именно с французской столицы берет пример Палермо, это заметно по разрисованным стеклянным вывескам магазинов, брошам и кольцам в стиле «Картье», выставленным в ювелирных лавках, по модным ателье, вдохновленным журналами