. Что напоминало бы всем, что она Непревзойденная, как назвал ее д’Аннунцио, и что ни одна женщина не может с ней соперничать, даже такая, как Лина Кавальери, которую муж привез в Палермо, даже несмотря на забастовки и манифестации, перевернувшие вверх дном весь город.
Подумать только, Иньяцио обеспокоен. Ну да, сейчас он в Риме, уехал переговариваться с сицилийскими министрами и политиками по поводу верфи, стройка которой все еще тянется. Но когда вернется – и при этой мысли Франка чувствует острую обиду, – тут же помчится в Театр Массимо на репетицию «Богемы», а не к своей семье или рабочим в «Оретеа».
Он даже имел наглость оправдываться перед отъездом:
«Мне, как импресарио, следует проследить, чтобы все было в порядке».
Дурак.
Франка барабанит пальцами по створке шифоньера. Неужели он в самом деле думает, что ей ничего не известно? Она даже как-то ему сказала: «Я всегда все знаю, Иньяцио». Ему давно пора понять, что чем больше хочешь сохранить что-то в тайне, тем меньше возможности это сделать, особенно такому хвастуну, как он.
Ей достаточно какой-нибудь мелочи – нового английского костюма, неотложных дел по вечерам, чрезмерного внимания к уходу за усами, – чтобы понять, что на горизонте замаячила интрижка, очередная содержанка.
Что же касается людей, продолжающих шушукаться и зубоскалить, то Франка уже давно поняла, что сплетня похожа на вечно голодное животное: если не находит свежее мясо, доедает падаль. Поэтому она или бросает им ироничный ответ, наблюдая за тем, как они рвут его на части, или выставляет напоказ новое украшение, прекрасно зная, что они будут пытаться угадать, как выглядит другое.
Иньяцио ведет себя столь же нагло, сколь и предсказуемо: после очередного приключения он предстает перед ней с подарком – кольцом с сапфирами, платиновым браслетом, бриллиантовым колье, часто очень похожим на тот, что он подарил своей недавней пассии.
Драгоценности прибавляются постоянно: иной раз в разгар увлечения, другой – когда роман уже закончился. Она даже научилась определять, что значила для Иньяцио та или иная женщина, с которой он ей изменил. По ценности подаренного ей предмета. Но его угрызения совести, уверена она, легки, как пепел.
Однако с Линой Кавальери – другая история.
Лина, дочь швеи, продавщица фиалок, укладчица газет, завоевавшая сначала Рим и Неаполь, затем варьете «Фоли-Бержер» в Париже и «Эмпайр» в Лондоне. У нее звонкий голос, что есть, того не отнять, но главное, она невероятно красива: чистое, невинное личико, на котором горят черные глаза, и тело грешницы, развязное и чувственное. Мужчины сходят по ней с ума. Франка слышала, как однажды ей понадобилось целых восемь экипажей, чтобы увезти цветы, которыми ее забросали. И эта женщина знает, как пользоваться их помешательством: за ее ангельской внешностью – Лина всегда выходит без грима и без драгоценностей – скрывается железная воля. Год назад Лина решила стать оперной певицей. Она спела в Лиссабоне в «Паяцах» и потерпела такое фиаско, что любая другая на ее месте, сгорая от стыда, незаметно исчезла бы с подмостков. Любая, но только не она. Лина смело продолжила выступления и сейчас – после полных залов в театрах Варшавы и Неаполя – приехала в Палермо, боготворимая, манящая, желанная.
Иньяцио впервые выставляет напоказ свою любовницу перед всем городом, сталкивая ее лицом к лицу с Франкой. Что-то похожее было несколько лет назад, когда постель с ним делила Августина Каролина дель Кармен Отеро Иглесиас, которую все знали как просто Красотка Отеро. Еще одна певица и танцовщица без роду без племени, женщина, которая умела бесстыдно и с изрядной долей цинизма пользоваться своим телом. Иньяцио не удержался и похвастался новой любовной победой – и своими щедрыми подарками – клубным друзьям, опустившись даже до непристойных подробностей, которые дошли до ушей Франки, заставив ее содрогнуться от возмущения.
Но то – его обычное поведение самовлюбленного самца.
А это – оскорбление.
Несколько лет назад Франка страдала бы, заливалась слезами, умирала бы от унижения. Но она изменилась и научилась превращать боль в злобу. Она открыла для себя могущественную власть ярости, силу, растущую от осознания собственной значимости. Она не будет больше мучиться от стыда, не будет доискиваться, в чем была ее ошибка. Она научилась думать только о себе и защищаться от боли, которую он ей причиняет. Странное чувство – смесь ревности и любви, унижения и огорчения – испытывает она сейчас к Иньяцио. И глубокое сожаление о том, кем они были друг для друга раньше и что было уничтожено.
Нет, Иньяцио не дурак. Он всего лишь эгоист, неспособный любить по-настоящему.
С этой мыслью отпали последние сомнения, и Франка согласилась позировать Джованни Больдини, признанному и самому обсуждаемому портретисту современности. Художник, запечатлевший немало знатных дам из европейского высшего общества, у них в гостях: Иньяцио пригласил его в Оливуццу, чтобы он написал и портрет Франки. Со свойственным ему высокомерием Иньяцио попросил Больдини выставить портрет в Венеции на летней выставке.
Франка встряхивает головой, размышляя над неспособностью Иньяцио задумываться о последствиях своих решений и вникать в суть вещей: он думает лишь о социальном престиже и зависти, которую вызовет столь очаровательная женщина, его жена. Ему невдомек, что Больдини пишет так, словно оголяет душу, он изображает женщин, сотворенных из плоти и желаний. Его женщины – это женщины, только что получившие удовольствие от любовного акта.
Она не хотела бы предстать перед миром такой – обнаженной, уязвимой. И в то же время испытывает искушение согласиться, показать, какой она может быть. Чувственной. Страстной.
Горит желанием явить свету и мужу себя настоящую.
Она хватает кремовое платье, осматривает его, вешает обратно.
В этот момент кто-то стучит в дверь. Входит Джованнуцца вместе с гувернанткой и двумя мопсами, которые не бегут, а словно перекатываются позади нее.
– Maman, пришел художник? Можно я тоже посмотрю? – спрашивает Джовануцца, не отрывая глаз от платьев. Зачарованно протягивает руку, касается тканей. – Красивые… – шепчет.
Франка не отвечает. Она рассматривает платье, висящее в самом дальнем углу шифоньера, платье, которое она еще ни разу не надевала, потому что Иньяцио считает его слишком вызывающим.
Он. Ревнует. Впору было бы посмеяться, если бы эта мысль не вызывала в ней бешенство.
– Maman? – настаивает девочка умоляющим тоном.
Гувернантка пытается выпроводить собачек, которые принялись лизать обувь молодых женщин.
– Нет, сокровище мое. Это не для маленьких девочек. – Франка с довольной улыбкой поворачивается и гладит дочь по голове. – Я попрошу написать твой портрет, когда ты немного подрастешь. А сейчас geh und spiel im anderen Zimmer[25], – добавляет она.
Джованнуцца обиженно фыркает.
– Им ведь можно… – протестует она, указывая на обеих женщин.
– Они – взрослые, Джованнуцца. Нельзя так говорить, взрослых надо уважать.
Опустив голову и сжав губы, Джованнуцца выходит, ни с кем не прощаясь, даже с Франческой, которая всегда ее балует.
Франческа же и заступается за ребенка:
– Джованнуцца могла и остаться…
– Нет. – Франка медленно шагает по комнате, берет из пепельницы мундштук с сигаретой, делает затяжку. Эта привычка появилась у нее во время последнего путешествия во Францию. Курение ее успокаивает.
Подруги смотрят на нее в ожидании.
Джулия Тригона замечает в ее лице что-то, чего другие не видят. Она, которая, как и Франка, страдает из-за поведения неверного мужа, напряженно шепчет:
– Что ты задумала?
Франка не отвечает. Снимает пеньюар, остается в панталонах и сорочке, смотрит на себя в зеркало. Затем подходит к шифоньеру и с помощью Диодаты достает то самое «вызывающее» платье.
Среди подруг пробегает удивленный шепоток. Черное кружевное платье из панбархата в складках, подчеркивающих тонкую талию, сшито, кажется, так, чтобы сделать ее еще выше, придать ей королевский вид; нижнее бюстье призвано подчеркнуть ее длинную шею и сделать платье простым, скрыть декольте.
Франка берет в руки бюстье, внимательно разглядывает его, бросает на кровать.
Нет.
Не желает она быть солидной синьорой из хорошего общества. Хочет, чтобы с нее не сводили глаз.
Изучает себя в зеркале. Встряхивает головой, и распущенные черные волосы скользят волной по плечам. Что-то ей в себе не нравится.
Тогда Франка опускает лиф платья, освобождая тело от ткани, снимает сорочку. Ее грудь – белая, полная грудь девушки, а не женщины с тремя детьми. Стефанина подается вперед, громко смеется.
– Прямо так? – спрашивает она, вытаращив глаза.
Тогда как Франческа подносит ладони ко рту:
– Mon Dieu![26]
Джулия хихикает.
– Иньяцциду хватит удар, когда он вернется в Палермо, – говорит она. Но подразумевает: он этого заслуживает.
Франка не обращает внимания на их шутки, натягивает лиф и просит Диодату застегнуть пуговички.
Она почти не может дышать. Но это то, что ей надо. Это ее способ борьбы со слепой глупостью Иньяцио. И завистью палермитанцев.
Это не платье, это доспехи.
Сидя на кровати, Джулия смотрит на нее со смутной улыбкой.
– Конечно, если хочешь вогнать своего мужа в краску на четверть часа, это платье подходит. Знаешь, что о тебе скажут, так ведь?
Диодата принимается за прическу, и Франка пожимает плечами.
– Он попросил Больдини сделать мой портрет. Придется в таком случае принять и мой выбор туалета, – отвечает она, крася губы; указывает на дверцу тумбочки: – Подай, пожалуйста, сумку с драгоценностями.
Джулия берет тяжелую сумку, ставит ее на кровать, заваленную шелками платьев, и открывает ее.
По лицам трех подруг пробегает вспышка зависти. Никто из них не может похвастаться похожей коллекцией колец, колье и браслетов, таких массивных и таких изысканных.