Прикрыв веки, Франка мысленно отделяет подарки Иньяцио – украшения, за которыми кроются женские имена, – от вещиц, которые она тщательно, с любовью выбирала сама. После детей они – самое дорогое, что у нее есть. Эти драгоценности – подтверждение того, кем является Франка Флорио в глазах света: она красивая, богатая и влиятельная женщина.
Франка подходит, перебирает футляры и велюровые мешочки. Вот они, ее жемчуга. Пробегает по ним пальцами, лаская их. Затем соединяет одну жемчужную нить с другой, прикрепляет подвеску с двумя одинаковыми жемчужинами размером с черешню. Надевает на шею: жемчуга ниспадают по черному платью серебристо-белым потоком.
Франка последний раз смотрится в зеркало. Старается успокоить дыхание.
– Идем.
Низкорослый, коренастый, с неприятным голосом, Джованни Больдини выбрал небольшой уединенный зал со светлыми стенами, залитый косыми лучами света, которые должны оттенить янтарную кожу хозяйки дома. Солнечный свет бурного марта, наполненный зеленью и весной, теплый, как воздух, проникает в комнату через полуоткрытую ставню. Вокруг кресла из темной камчатной ткани на полу расстелен огромный персидский ковер.
Подруги сопровождают Франку, разговаривая вполголоса, рассаживаются, а она просит горничную их не беспокоить. Дверь закрывается. Художник, уже загрунтовавший холст, смотрит на нее несколько минут, скрестив руки на груди.
– Честное слово, донна Франка, вы похожи на видение, – произносит он с легким французским акцентом, поскольку вот уже лет тридцать живет в Париже.
Она улыбается, но только глазами.
– Я не посоветовалась с вами насчет платья. Такое подойдет?
Франка раскрывает руки, чтобы он ею полюбовался, но художник останавливает ее.
– Почти… – Больдини берет ее за запястье, словно сейчас начнет танцевать. – Хочется добавить еще немного света.
Он отступает на шаг назад, уперев руки в боки. Франка пытается угадать, какой он ее себе представляет, догадывается и приходит в смущение.
– Еще одно ожерелье? – спрашивает подошедшая Стефанина.
Больдини кивает, чуть не подпрыгивая.
– Да, что-нибудь, что добавит света декольте… брошь или кулон.
Франка кладет руку на плечо подруги.
– Помнишь золотые браслеты, которые я купила в Стамбуле? Принеси их, пожалуйста. И платиновую брошь-орхидею с бриллиантами, ту, что Иньяцио подарил мне на первую годовщину свадьбы.
Стефанина исчезает за дверью, а Джулия и Франческа усаживаются в кресла. Больдини думает, водит Франку по комнате, ищет наилучшее освещение, подносит жемчуга к ее лицу и выпускает их из рук, обматывает бусы вокруг шеи и разматывает и через какое-то время начинает бормотать фразы на смеси феррарского диалекта и французского. Забавно видеть мужчину такого низкого роста рядом с ней, стройной красавицей.
– М-м-м… непросто, однако, подобрать для вас правильный ракурс. Вы такая… – Он делает жест, который мог бы показаться вульгарным, но в его интерпретации он выражает восхищение.
Вскоре возвращается Стефанина с украшениями, и Франка их надевает. Браслеты – нет, не подходят: их закрывает рукав платья. Лучше брошь, которая придает еще больше блеска бархатным складкам.
Больдини подходит к большому холсту. В портрете будут соблюдены пропорции, и Франка появится во весь рост. Он спускает очки на кончик носа, начинает намечать контуры фигуры, но, дойдя до линии плеч, замирает с кисточкой в руке. Смотрит на Франческу.
– Извините, синьора… Вы не могли бы одолжить донне Франке вашу шаль?
– Мою… О да, конечно, пожалуйста!
Франческа со смехом передает шаль Франке, та не понимает, что с ней делать, и тоже смеется.
Больдини, без тени улыбки, просит ее накинуть шаль, чтобы белый цвет материи осветлил обнаженные плечи. Ее черные волосы блестят в весенних лучах солнца, когда Франка то накидывает на себя шаль, то запахивается в нее.
В какой-то момент Франка поворачивает голову, не расслышав, что сказала Джулия, и тогда художник останавливает ее.
– Вот так! Стойте так! – приказывает он, широко раскрыв глаза. Поднимается на подставку, которой пользуется во время работы, и порывисто делает длинные мазки, пытаясь поймать свет.
Франка слушается, захваченная врасплох, – рот слегка приоткрыт, задумчивый взгляд, выставленная вперед нога словно продолжает чувственный изгиб тела.
Она еще не знает, что в данный момент рождается картина, которая превратит ее в легенду.
Фарфор
Беда в любую щель пролезет.
Роспуск второго правительства Пеллу (24 июня 1900 года) знаменует и завершение эпохи, в которой доминировали политики-«реакционеры», такие как Криспи (скончался 11 августа 1901 года) и ди Рудини. Новый король поручает сформировать правительство представителю левых либералов Джузеппе Дзанарделли, который, будучи министром юстиции в первом кабинете Криспи, разработал новый уголовный кодекс (1889 год), упразднив смертную казнь и утвердив право на забастовки (ранее считавшиеся преступлением). Дзанарделли назначает на пост министра внутренних дел Джованни Джолитти, отказавшегося применять репрессии против бастующих в забастовках 1901 года (более 1500 на производстве и в сельском хозяйстве), 1902 года (тысячи во всех отраслях) и даже во время первой всеобщей итальянской забастовки (15–20 сентября 1904 года), убежденный в том, что «растущее движение народных масс… непобедимо, поскольку является общим для всех цивилизованных стран и опирается на принцип равенства между людьми» (из речи в палате депутатов 4 февраля 1901 года). 1 декабря 1903 года Джолитти становится во главе кабинета министров (Дзанарделли уходит в отставку 3 ноября и умирает полтора месяца спустя) и представляет в парламенте свое правительство, утверждая, что «необходимо приступить к социальным, экономическим и финансовым реформам», ибо «улучшение условий жизни менее зажиточных классов общества зависит прежде всего от роста экономического благосостояния страны». Так начинается «эпоха Джолитти», когда правительство выполняло роль посредника в экономической и политической сферах, стремясь к укреплению либерального государства при поддержке католических организаций и социалистов. С первыми Джолитти ведет себя терпеливо и настойчиво, желая де-факто отменить, пусть и не официально, папское указание Non Expedit, запрещающее участие католиков в политической жизни Италии. Со вторыми ищет диалог, и даже ведет долгие переговоры с Филиппо Турати. Однако коалиционное правительство с участием социалистов так никогда и не увидит свет.
Джолитти может рассчитывать и на благоприятную экономическую ситуацию, которой сопутствует всемирный экономический подъем, начавшийся в 1896 году, и которая в Италии улучшается еще и благодаря государственным заказам, продолжающейся протекционистской политике (особенно в металлургической и текстильной промышленности), увеличению количества рабочих рук (вследствие демографического роста) и иностранным инвестициям в банковском секторе. Уже в 1894 году создается Итальянский коммерческий банк с немецким, швейцарским и австрийским капиталами, который устанавливает все более тесные отношения с миром предпринимателей. Развитие экономики, отнюдь не в ущерб сельскому хозяйству, идет преимущественно в «промышленном треугольнике» (Турин, Милан, Генуя) и фактически не затрагивает Юг Италии, проблемы которого всегда решались отдельно от других областей и исключительно посредством «особых законов», которые в итоге оказывались недейственными. Одним из последствий такой экономической политики стало увеличение миграционного потока, начавшееся после объединения Италии. Количество эмигрантов, составлявшее в период с 1896 по 1900 год триста тысяч человек, увеличилось до пятисот тысяч к 1901–1904 годам (из них 60 % выбирают Американский континент).
28 июня 1902 года Италия с Дзанарделли во главе кабинета министров, Германия и Австро-Венгрия в четвертый раз продлевают Тройственный союз (уже возобновлявшийся в 1887 и 1891 годах), дополнив его декларацией, в которой Австро-Венгрия подтверждает, что не в ее интересах препятствовать возможной итальянской операции в Триполитании (западная территория современной Ливии). Уже забыта злополучная колониальная кампания Криспи, и Италия собирается занять важную для себя область, с которой у нее налажен торговый обмен. На этом фоне улучшаются и взаимоотношения с Францией: после подписания соглашения, завершившего в 1898 году «таможенную войну», итальянский министр иностранных дел Джулио Принетти и французский посол Камиль Баррер достигают договоренности, согласно которой Италия гарантирует дипломатическую поддержку Франции в Марокко, а Франция со своей стороны не препятствует итальянской интервенции в Триполитанию.
20 июля 1903 года в возрасте девяноста трех лет умирает папа Лев XIII. 4 августа ему на смену приходит патриарх Венеции, кардинал Джузеппе Сарто под именем Пия X. 11 июня 1905 года энцикликой «Твердое намерение» Пий X позволяет католикам – в случае «жесткой необходимости для спасения души» – не следовать предписанию Non Expedit, ибо им следует «осторожно и обстоятельно подготовиться к политической жизни, как только они будут призваны к участию в ней».
Высотой чуть более десяти сантиметров, белую, украшенную полосами с цветочным орнаментом, эту вазу, хранящуюся теперь в соборе Сан-Марко в Венеции, привез из Китая Марко Поло в 1295 году. Но главное, она – наглядное свидетельство страсти, которая еще в период неолита охватила Восток, а позже овладела и всем миром. Фарфор. Долгие века этот деликатный и прочный материал, порой столь тонкий, что сквозь него видны «искрящие воды», как писал Абу Зайд аль-Сирафи еще в 851 году, остается загадкой для западного мира. Например, Марко Поло пишет, что люди, которые изготавливают чашки и тарелки, «собирают определенную землю, как в шахтах рудников, насыпают из нее большие горы и оставляют на ветру, под дождем и солнцем на тридцать-сорок лет, не прикасаясь к ней». Еще в 1557 году гуманист и естествоиспытатель Юлий Цезарь Скалигер утверждал, что «те, кто производит [фарфор], используют яичную скорлупу и мелко размолотые ракушки, очищенные от пыли и вымоченные в воде… Те, кто изготавливает вазы, зарывают их в землю [и не] выкапывают, пока не истекут сто лет». Именно в этот период под покровительством Франческо I Медичи во Флоренции начинают создавать «нежный фарфор», не из смеси каолина и полевого шпата, а с добавлением 15–20 % белой глины и кварца. С виду похожие на фарфоровые, предметы, изготовленные таким образом, гораздо более хрупкие (и действительно, в мире сохранилось всего шестьдесят четыре изделия) и менее качественные. Как бы то ни было, спустя какое-то время сначала португальцы, затем голландцы начинают ввозить в Европу фарфор «настоящий», тут же ставший столь востребованным и столь дорогостоящим, что его прозвали «белым золотом».