– Хватит! Мне что, нельзя немного развлечься? Я должен встречаться только с мужчинами?
Франка больше не может сдержать слез.
– Ты! – она снова толкает его в грудь. – Тебе не важно, как я себя чувствую! – кричит она. – Мы потеряли двоих детей, я беременна, а ты только и делаешь, что… что…
Он хватает ее за руки, встряхивает.
– Что ты такое говоришь? Любимая моя, прошу тебя…
– Ты никогда не изменишься, да? Это выше твоих сил. Ты всегда ото всюду бежишь. От ответственности, от страха, даже от меня, потому что не умеешь переносить боль, да? Ты трус…
– Как ты смеешь? – Иньяцио обескуражен.
Франка права. Слова жены бьют в самое больное место, прямиком попадают в ту серую часть души, куда он боится заглядывать. И к чувству досады на самого себя примешивается чувство вины, потому что, черт побери, так оно и есть.
– Да, ты – трус, – повторяет вполголоса Франка.
Это констатация факта, не допускающая возражений.
Иньяцио вскакивает, отходит. Желудок жжет, быть может, из-за слишком большого количества выпитого шампанского, а может, из-за ее слов, которые режут его на части. Он старается не заглядывать в этот уголок своей совести. А если случается, то у него наготове навязшее в зубах вечное оправдание: он мужчина, физическое влечение – естественно, а его жена никогда ни в чем не нуждалась, и при всем при том он всегда к ней внимателен… ну, почти всегда. К тому же так поступают все, почему он должен вести себя иначе? Сукины дети! За что они так со мной? Не понимают разве, что могут навредить ребенку? Безголовые!
Франка плачет навзрыд.
– Знаешь, какой я себя чувствую? Униженной! Забытой и брошенной, потому что я ношу твоего ребенка! – кричит она, стиснув простыню. Потом с трудом поднимается с кровати, подходит к нему, тогда как он, распахнув руки, хочет успокоить ее, обнять.
– Забудь эту женщину! – с глазами, полными гнева, Франка тычет в него пальцем. – Ее и других, если они есть, и прекрати устраивать спектакли! Я больше ничего не хочу о ней слышать. Обещай мне, Иньяцио. Обещай это мне и своему ребенку!
Внезапно Иньяцио пугается: никогда еще он не видел Франку в таком бешенстве во время ссоры, – и опасается за ее здоровье. Он берет ее дрожащие руки, кивает в знак согласия.
– Обещаю тебе. Только успокойся, прошу тебя! – Целует ее глаза. – Ложись спать. – Целует ее пальцы, осторожно обнимает ее. – Ты устала, любимая моя… – говорит он ей. – Врач велел тебе больше отдыхать и не расстраиваться…
В ответ лишь рыдания.
Они ложатся: он в одежде, она в пеньюаре. Засыпают.
Утром Франка проснется от сильной боли в животе. Она узнает ее сразу – это схватки.
Но ранние, слишком ранние.
Джакобина Флорио родится 14 октября 1903 года, почти на два месяца раньше положенного срока.
Роды пройдут сложно. Новорожденная – худая, синюшная.
Девочка умрет тем же вечером спустя несколько часов, после агонии.
Тишина.
Франка поднимает голову, щурит глаза. Свет слишком сильный, простыни слишком грубые.
Не сразу понимает, где она. Потому что давит в груди. Потому что она одна.
Но это длится лишь мгновенье. Память возвращается, дыхание замирает в горле.
Через приоткрытое окно доносится легкий плеск волн в порту. Комната в палаццо Фавиньяны простая, монашеская келья по сравнению с покоями в Оливуцце или «Виллы Иджеа».
Диодата, Маруцца и гувернантка бесшумно переходят из комнаты в комнату, стараясь ее не беспокоить, но приглядывая за ней, как велел дон Иньяцио.
– Не отходите от нее, – сказал он Маруцце, когда прощался с ними, после того как перевез их на остров на «Вирджинии». – Моя жена… очень расстроена. Следите, чтобы она не наделала глупостей.
Они разговаривали вполголоса, но она все слышала.
Не такая уж глупая мысль, подумала Франка равнодушно. Наоборот. Это принесло бы ей облегчение. Покой.
Она хватает пеньюар, надевает его, встряхивает головой, и волосы волнами падают на плечи. Она ходит по комнате. На туалетном столике среди щеток и украшений стоит флакон с успокоительным на основе опия. Его позолоченная тень вытянулась на мраморной поверхности и уткнулась в тень полупустого стакана с водой. Рядом – баночка из слоновой кости с кокаином, назначенным врачом от хронической усталости и депрессии.
Франка горько смеется.
Как будто щепотка порошка и капли могут избавить от душевных терзаний.
Трое умерших детей за год с небольшим…
Франка переставляет лекарства и туалетные принадлежности, находит мундштук и сигарету. Курит медленно, прищуривая зеленые глаза, в которых отражается бирюзовое море Фавиньяны.
Сегодня необычно прозрачный день для февраля. Прозрачный и холодный. Но что ей холод внешний, если внутренний поглощает всё: силы, свет, голод, жажду.
Может, она умерла, но не знает об этом? Мало того, она не может больше плакать, забыла, как это делается. Слезы застревают в ресницах, отказываются падать, словно застывают. Нет, неправда, говорит она себе, туша сигарету в пепельнице, полной окурков. Если бы она была мертва, она бы так не страдала.
А может, и в самом деле ее уже нет среди живых, и это ее ад.
Франка зовет Диодату.
Пьет кофе, но без печенья. Она очень похудела за последние недели, и не нужно особых усилий, чтобы затянуть корсет. Иньяцио пишет ей, посылает телеграммы, спрашивает, как она… но больше не может находиться вместе с ней, и она, очевидно, тоже не хочет видеть его рядом с собой. С Беби-Боем, ее Иньяцино, они потеряли радость и будущее. И если без радости можно как-то жить, то без будущего – никак. С Джакобиной умерла надежда.
Что-то надломилось.
Франка берет шаль и шляпу, обе черные. На шее медальон с портретами детей.
Над островом кружит легкий, но холодный ветер. Встречные жители острова разглядывают ее, кто-то из женщин кланяется. Франка ни на кого не смотрит. Идет по дорожке, которая доходит до здания городского управления и дальше, извиваясь, ведет к морю. Один и тот же путь, каждый день, те же медленные шаги.
Она идет, и подол платья пачкается в пыли, окрашивается в белую позолоту туфа. Рядом с тоннарой мужчины снимают шапки, здороваются. Их она удостаивает кивка.
Взгляды работяг полны сострадания, Франка ощущает их сочувствие, но ей все равно. Она больше ничего не испытывает, ни раздражения, ни злости. В ее душе черная выжженная земля, и вряд ли на ней когда-нибудь возродится жизнь.
Франка обходит тоннару, откуда доносятся звуки и запахи работы: стук молотков, шуршание сетей, едкий дым смоляных печей для нагрева килей. До начала маттанцы еще несколько месяцев, но и рыбаки, и снасти уже начинают готовиться к хлопотным майским дням после Страстной пятницы. С тех пор как они с Иньяцио женаты, они ни разу не пропустили этот странный праздник жизни и смерти, когда запах моря смешивается с запахом тунца.
Она сворачивает за угол, выходит к небольшой бухте с грядой скал, нисходящих к порту. Здесь чистая вода и глубокое дно. Справа – место швартовки для судов, все еще стоящих в доках.
Вода.
Такая голубая и такая прозрачная.
Наверное, очень холодная, думает Франка, пока спускается по камням, чтобы ее потрогать. Она спокойна, и плеск волн у подножия скал успокаивает ее еще больше.
Как было бы хорошо, если бы она не чувствовала боли. Этого давления в груди, которое никогда не ослабевает. Если б только она могла отстраниться от жизни, освободиться от злости, зависти, ревности, тревоги. Тогда она перестала бы испытывать и радость тоже, ну и что?
Что есть жизнь без любви? Без детского смеха? Без мужского тепла?
И потом, какую пользу ей принесли чувства? Жизнь к ней скупа. Судьба подарила ей красоту, богатство, удачу, но удача обернулась против нее. Она встретила большую любовь, а в ответ получила только измены. Стала богатой, но самые дорогие сокровища, своих детей, потеряла. Она вызывала зависть и восхищение, а теперь – лишь жалость и сочувствие.
Счастье – это призрачное пламя, иллюзия, что-то, что создает только видимость реальности. А жизнь – плутовка, вот в чем правда. Обещает, заманивает удовольствиями, а потом отнимает их самым мучительным образом.
Поэтому Франка больше не верит в жизнь.
Она смотрит на свои голые пальцы, без украшений. Осталось только обручальное кольцо. Иногда в час скорби она мысленно возвращается к белоснежным могильным плитам и траурным венкам с ландышами из шелка по обеим сторонам могил. Вспоминает муслиновую ткань, в которую были завернуты дети. Снова видит детали их одежды, холодные и прямые ручки. Умерев, они унесли с собой саму жизнь.
Франка смотрит на море. Это несправедливо, думает она. Если судьба преследует ее, почему она не взяла ее жизнь взамен детских. Зачем забрала три невинные души?
Франка словно ощущает на себе тяжесть проклятия, древнего заклинания, которое наконец ее настигло. Но она не собирается и дальше терпеть муки. Если жизнь ополчилась против нее, она ее остановит. Выйдет из игры.
Франка идет вперед, к морю.
Она прекрасно понимает, к чему это может привести. И мысль о конце успокаивает, согревает душу, облегчает боль.
От ледяной воды перехватит дыхание. От соли будет щипать и слепить глаза, жечь горло. Она попробует вырваться наверх, но намокшая, отяжелевшая одежда потащит ее на дно. У нее заболит грудь, ей, конечно, станет страшно, но потом холод окутает ее, потянет вглубь, обняв так, как обнимает только мать, которая несет своего ребенка в колыбель.
Да. Смерть может стать матерью.
Ей рассказывали, что тонущие перед самым концом испытывают что-то вроде странной благодати, глубокого умиротворения. Может, это именно то, что чувствовал ее отец восемь лет назад, когда утонул в море в Ливорно. Но не Джованнуцца, которую до смерти убаюкала температура. И не Иньяцино, маленькое сердечко которого внезапно остановилось. Не Джакобина, у которой не было даже возможности открыть глазки. Когда Франка думает о своих трех детях, первое, что она вспоминает, – как маленькое тельце, прижатое к ее телу, холодеет и холодеет, хотя она и пытается его отогреть.