Беспардонный и жадный Палермо ждет, что случится, злорадно ухмыляясь, потому что очень многие рады тому, что наконец для этого наглеца Иньяцио Флорио пробил час расплаты. Но в этой ухмылке скрывается и страх. Если Флорио пойдут ко дну, город утонет вместе с ними. Начиная с работы, заканчивая благотворительной деятельностью в театрах: слишком много поставлено на карту.
Из Рима приходят новости, от которых Иньяцио бросает в дрожь. После встречи с юристами дома Флорио Стрингер написал ему, что Дзиино, Роланди Риччи и Маркезано – с благословения Банка Италии – пытаются создать консорциум банков, чтобы он взял на себя долги и управление домом Флорио. Стрингер раздражен, но за своими словами следит. Он считает Иньяцио назойливым попрошайкой, бездарем, который может только ныть, что банки ему больше не доверяют.
С другой стороны, Иньяцио больше не к кому обратиться. Как-то в начале мая он пришел в Коммерческий банк поговорить об очередной отсрочке платежа, но управляющий не пожелал даже с ним встретиться, будучи, по словам секретаря, «очень занят».
– В таком случае я, конечно, не буду его беспокоить, – ответил он сухо, уходя под взглядами других банковских служащих.
Никогда еще его так не унижали.
Его, который мог бы купить весь банк. Его, который мог бы быть хозяином их жизни. Его, с таким позором выставленного за дверь.
По возвращении домой он не находит себе места. Хочет поговорить с кем-нибудь. Только не с другом, не с Ромуальдо, перед ним стыдно, но с кем-то, кто бы его понял. С братом? Нет, Винченцо уехал на машине с Анниной и Марией Кончеттой. Они запланировали свадьбу на лето и живут то на маленькой вилле в Оливуцце, которую Винченцо переделывает, чтобы у Аннины было «свое пространство», то в современном палаццо на виа Катания, улице, прилегающей к красивейшей виа Либерта, в центре одного из самых развивающихся районов города. В палаццо, за который они еще до конца не расплатились, господи боже мой! – думает Иньяцио с досадой.
Франки тоже нет. Она на «Вилле Иджеа» занимается организацией карточного вечера с музыкальным выступлением. Ей всегда нравились карты, и она хорошо играет, но последнее время жена ничем другим больше не занимается. Сначала Иньяцио был рад этому, ведь, вернувшись из Мессины, Франка неделями не хотела никого видеть и проводила целые дни, закрывшись у себя в комнате, в Оливуцце.
Однако потом оказалось, что такое времяпрепровождение слишком дорого им обходится, и он попросил Франку снизить ставки. Но она как будто не слышала его просьб.
По правде говоря, отношения между ними снова разладились.
Беременность Франки, которая сблизила их, возродив призрачную надежду, разрешилась 20 апреля 1909 года.
Девочка.
Они назвали ее Джулией, как любимую сестру Иньяцио. У этой новорожденной крепкие легкие и боевая натура, теперь она заполняет своим присутствием комнаты детей, пустовавшие слишком долго. После того как она родилась, Иджеа – которой уже почти девять, – пристально посмотрев на нее, спросила у няни, умрет ли малышка, как другие дети.
Няня растерянно улыбнулась ей и ласково заверила, что нет, ее сестренка будет жить. Франка, к счастью, этого не слышала. Но Иньяцио слышал, и от этого простого вопроса у него сжалось и заболело сердце.
Из его пяти детей осталось только двое. Да и то девочки.
На рождение дочери Иньяцио подарил Франке платиновый браслет. Без сапфиров, их он дарил ей, когда родился Беби-Бой. И не важно, что он потратился на покупку: одним долгом больше, другим меньше. Он взял ее руки, поцеловал их. Полулежа на подушках, с опухшим, уставшим лицом, она посмотрела на него долгим взглядом.
– Мне жаль, – сказала она наконец вполголоса. Зеленые глаза – бездонные и смиренные.
Мне жаль, что это не мальчик. Что я слишком стара, чтобы родить тебе еще одного ребенка. Что, несмотря ни на что, я любила тебя, доверяла тебе и верила в наш брак. А сейчас все кончено, нет даже призрака той любви, что соединяла нас. Потому что я знаю, что у тебя другая. И это не мимолетное увлечение.
Вся обида, которая копилась в душе Франки, отразилась в ее взгляде, заставив его опустить глаза и кивнуть.
Потому что так оно и было, и есть. Вера. Она понимает его угнетенное состояние и знает, как его ободрить. Утешить, хотя бы самую малость.
Он представляет, как Вера идет ему навстречу и молча обнимает. Помогает ему снять пиджак, садится вместе с ним на диван в полулюксе римской гостиницы, где они встречаются, и кладет голову ему на плечо. Она не мучает его, а выслушивает. Не осуждает, а принимает.
Потому что если и правда, что Франка была его самой первой большой любовью, то правда и то, что она не была единственной. Любовь меняется, потому что меняются люди и меняется представление, как они хотели бы, чтоб их любили, размышляет он. Потому что сказки заканчиваются, и вместо них часто остается лишь желание близости, которая бы приободрила, избавила от страха проходящих лет и подарила иллюзию того, что ты не один.
Но Вера в Риме, она – далеко.
Иньяцио бродит по дому, и когда идет, слуги расступаются, потупив взгляд. Он спрашивает, где его мать, и кто-то говорит, что в зеленой гостиной. Джованна сидит в кресле, вышивка отложена в сторону, искривленные артрозом руки покоятся на переднике. Она дремлет.
Иньяцио подходит, целует ее в лоб, и Джованна просыпается.
– Сынок мой… Что сказали люди из банка? – спрашивает она.
Помедлив долю секунды, он отвечает:
– Все хорошо, maman, не волнуйтесь, – лжет он с болью в сердце.
Она улыбается и, вздохнув, снова закрывает глаза.
Иньяцио садится рядом, берет ее руку. Что он мог бы сказать этой несчастной женщине, которой пришлось отказаться от своего приданого, от земель в Терре-Россе, где она провела свою молодость?
Он смотрит на фотографию отца на столике рядом с креслом. И странно, но впервые не находит в его строгом взгляде обвинения в несостоятельности. Напротив, отец будто говорит ему: «Соберись, прояви решительность, вот что сейчас от тебя требуется».
Еще есть надежда, думает Иньяцио, направляясь к кабинету. И повторяет это себе, после того как заглядывает в комнату Иджеа, где она спокойно играет, пока кормилица качает крепко спящую Джулию.
У Флорио есть еще запас прочности и имя, вопреки тому, что думает Маркезано, черт подери! Расследование специалистов Банка Италии показало, что деньги есть, что у семьи еще остались доходные активы и что личные долги, шокирующие многих, не главная причина его трудностей.
Он входит в кабинет и с силой закрывает за собой дверь.
– Я не сдамся, – говорит он вслух. – Вы все увидите, с кем имеете дело.
Его страшно раздражают люди из Коммерческого банка и Банка Италии, которые мало того, что относятся к нему как к ничтожеству, так еще везде и всюду суют свой нос, шарят и расспрашивают обо всем. Иньяцио не замечает, что таким образом ведут себя не только они. Витторио Роланди Риччи, один из его адвокатов, жалуется Стрингеру в письме на то, что, несмотря на драматичную ситуацию, синьор Флорио продолжает запивать еду шампанским, бросаться деньгами на игровых столах и удовлетворять свои дорогостоящие прихоти.
Стрингер выходит из себя. Но в своей манере. Пишет Иньяцио резкое письмо, щедро пересыпанное словами осуждения, обвинения, порицания, презрения, недоверия. И из всего этого вытекает угроза бросить его на произвол судьбы.
Иньяцио дочитывает письмо, и внутри у него что-то обрывается. Не первый раз его унижают, не первый раз ему становится стыдно, но формальный, сухой тон письма Стрингера потрясает его до глубины души, к нему приходит новое, мучительное прозрение. Он должен ответить. Иньяцио закрывается на ключ в кабинете и пишет. Набрасывает черновик, внимательно подбирая слова: не хочет, чтобы генеральный директор Банка Италии понял, насколько он оскорблен, но и опасается довести его до крайнего раздражения. Пишет, перечитывает, правит, собирается с мыслями. Сообщает, что уволит лишнюю прислугу, уменьшит хозяйственные расходы и по максимуму сократит прочие траты. Пытается оправдаться, объясниться, но затем, сообразив, как несолидно выглядят эти извинения, решительно зачеркивает их. Наконец, впившись зубами в нижнюю губу, печатает на печатной машинке письмо и сжигает черновик.
Это все, что я могу сделать, говорит он себе, запечатывает письмо, откидывается на спинку кресла, протирает глаза. Как бы он хотел рюмку коньяка, своего коньяка…
В этот момент он слышит мотор «Изотты-Фраскини» и негромкое прощание шофера.
Франка вернулась домой.
Иньяцио вытаскивает из кармашка часы. С этим письмом он потерял счет времени.
Полтретьего.
– В такой час… – бормочет он.
И тут его обжигает мысль: сколько она проиграла сегодня ночью?
Он идет большими шагами через залы и подходит к Франке, когда она открывает дверь своей комнаты. У нее в руках золотая сумочка от «Картье» с бриллиантовой застежкой, одно из последних приобретений, и пачка долговых расписок.
При виде их Иньяцио начинает дрожать.
– Сколько ты проиграла? – шипит он.
Она поднимает руку, смотрит на листки, как будто они ей не принадлежат.
– Ну… не знаю. Я подписала, и все, обещала им заплатить завтра.
Обессиленный, Иньяцио хватается за голову.
– Им – кому? И сколько ты должна заплатить?
Кармела, задремавшая в кресле, вскакивает. Франка скидывает туфли, протягивает расписки Иньяцио и сухо бросает:
– На!
Подходит к горничной, которая, опустив от смущения глаза, тут же начинает расстегивать платье из фая с черными и серебряными пайетками.
Иньяцио пробегает глазами цифры и бледнеет.
Добравшись до последней пуговки, Кармела поднимает лицо и видит перед собой Иньяцио, закрывающего рот рукой, будто сдерживающего крик. Франка замечает смущение служанки.
– Можешь идти, дорогая. Завтра приведешь все в порядок, – говорит она ей.