Виктор Петрович неохотно отнял руку, и мой сын, прижимая книжку к груди, беззаботно затопал по лестнице наверх.
Когда я повалилась на розовый диванчик в детской, губы у меня оказались пересохшими. Я не смогла прочесть ни одной строки. Недовольный Антон водил пальцем по странице, а я пыталась унять бешено колотящееся сердце.
Что сейчас произошло? В самом ли деле Виктор Петрович угрожал отравить детей, если я буду лезть не в свое дело? Или я придумала то, чего не было?
Когда родилась Ева, я впервые задумалась о том, что мои воскресные поездки подошли к концу.
Мой муж не может не принимать условий игры. Компромисс? Его не существует! Или ты участвуешь во всеобщем помешательстве с воскресными обедами, или обособляешься – и тогда ты отщепенец.
Предатель.
Ренегат.
Илья никогда не порвет отношений со своей семьей. Ведь даже я вынуждена признать: они любят его! По-своему. В том-то и беда! Было бы легче без любви: рано или поздно мой муж убедился бы, что не получит искомого; что родник, к которому он приникает раз за разом, не разродится ни каплей влаги.
Однако родник не высох, не иссяк. Вот только его журчащие воды отравлены.
В моей собственной семье кое-кого из родственников могли не любить. Но их уважали.
У Ильи все обстоит наоборот. Они любят друг друга как могут, однако ни грамма уважения к близким не рождается в их сердцах. Не знаю, способны ли вообще старшие Харламовы на уважение – или только на страх, замешанный на зависти? «Уважают начальство», – отрезал однажды Виктор Петрович, когда я пыталась объяснить, что ему есть за что восхищаться своим сыном.
В те времена я еще пыталась говорить, объяснять, спорить.
Пока не поняла, что каждое мое возражение Ульяна Степановна жестом фокусника превращает в дубину с шипами, и эту дубину обрушивает на голову моего мужа.
Твоя жена посмела пренебречь семейным ужином? Прекрасный повод пройтись по твоему заиканию! Вытащим его на белый свет, заставим тебя вспомнить все унижения, которые ты перенес в детстве, и выдадим этой стерве тебя обратно в таком состоянии, что ты даже не сможешь произнести: «Ты-ты-ты-ты-танюша»!
Она осмелилась возвысить голос за общим столом, заступилась за тебя? Ах, все-таки некоторые люди трудно обучаемы! Но у нас широкий выбор средств для воспитания, пусть не беспокоится на этот счет. Вспомним твою первую любовь. Вы расстались, потому что ты был сутулым ботаном, а ее новый ухажер так отделал тебя, что ты попал не в кино, куда вы собирались вдвоем, а в отделение челюстно-лицевой хирургии. Будь ты мужчиной, дал бы ему сдачи! То, что ты был одиннадцатиклассником, а он недавно вернулся из армии, не остановило бы по-настоящему храброго парня! Что ж поделать, милый, ты у нас трусоват. Но мы любим тебя и таким…
Надеюсь, вы поняли принцип.
Я боялась приводить наших детей в эту семью. Я видела, что они сделали со своими собственными.
К моему изумлению, все пошло не так, как ожидалось.
Быть может, яд, столь остро действовавший на среднее поколение, выдыхался на младшем, но мои дети росли свободными от мучительной власти бабушки. Они не боялись ее. Не страдали. За исключением того случая с губной гармошкой… Однако тогда Ульяна что-то поняла и присмирела.
Ева – независима и хитра, способна давать сдачи. Антон – добродушный увалень, не умеющий обижаться. Невозможно выразить, как я тревожилась за них обоих.
Но оказалось, что мои дети без труда вписали бабушку, дедушку и двух теток в картину мира, не нарушив его гармонии. Ну да, бабушка с дедушкой, бывает, кричат и ругаются во все стороны! А тетя Варя рыдает и хлопает дверями! А тетя Кристина бесится просто так! Как здорово, что у мамы с папой тихие голоса!
Вот что изложили мне один за другим мои дети, когда я пыталась выяснить, трудно ли им терпеть воскресенья.
Однако я зорко стояла на страже. И он настал – тот день, когда мне пришлось спикировать на врага, подобно ожившей горгулье. Случилось это из-за губной гармошки.
Ева пошла в первый класс. Одна из ее подружек принесла в школу губную гармошку и на перемене изобразила на ней что-то залихватское.
Моя дочь была покорена. Она умоляла папу купить ей это чудо, пока Илья не сдался.
Я полагала, что это обычный Евин каприз. Баловство, которое будет забыто через неделю. Но Ева с неожиданным энтузиазмом взялась осваивать новый инструмент. К этому времени она чуть-чуть играла на фортепиано; может быть, поэтому гармошка далась ей легко. Включив обучающие ролики на планшете, она часами сидела, раскачиваясь, подобно факиру перед коброй, и извлекала сиплые печальные звуки – так мог бы трубить самый маленький простуженный слоненок в стаде. Вскоре она уже наигрывала простые мелодии.
В очередное воскресенье мы поехали к Харламовым. Гармошка лежала у Евы в рюкзаке.
Обед прошел мирно, даже весело – благодаря Кристине. Когда младшая сестра Ильи в ударе, может рассмешить любого, и час кряду она изображала современных актеров, которым предложили сыграть Курочку Рябу. Я не знала половины из них, но смеялась от души вместе с остальными.
После десерта и недолгого отдыха Ульяна пожелала еще развлечений.
– Ева! Иди сюда. – Она притянула к себе девочку. – Сыграй-ка мне! Хочу послушать, чему ты научилась.
Но Ева вдруг засмущалась.
– Не сейчас, бабушка.
– А когда же? – удивилась Ульяна.
– Не знаю когда. Потом! Попозже.
– Если бабушка просит, значит, надо сыграть, – нравоучительно заметила свекровь. – Неси свою гармошку.
Ева отстранилась и посмотрела на нее исподлобья.
– Я сейчас не хочу!
– Ева! – Голос Ульяны зазвучал повелительно: ни дать ни взять учительница, требующая от ученика выйти к доске и грозящая вызовом родителей в школу. – Как ты себя ведешь?
– Я просто не хочу сейчас играть! Что в этом такого?
– А бабушка хочет, чтобы ты ее уважила!
– А я не хочу!
Ульяна Степановна прищурилась. Ева топнула ногой.
Несколько секунд они сверлили друг друга взглядами. Евино упрямство, от которого мы с Ильей страдали дома, сейчас защищало ее от самодурства бабушки: стена, воздвигнутая между вражеской армией и осажденным городом.
Бабушка откинулась в кресле, ноздри ее едва заметно раздулись. Хитрая улыбка осветила лицо.
– А ты ведь не умеешь играть, – сочувственно протянула она. – Ай да Ева! Всех обманула, девка! Врет, что научилась, а сама запись родителям включает.
Она подмигнула Еве, как сообщнице, якобы очень довольная, что разгадала ее хитрость.
Я ждала, что дочь призовет меня засвидетельствовать правду, но этого не случилось.
– А вот и нет! – твердо возразила она. – Я умею!
– Врешь ты все. – Тон бабушки был безапелляционным. – Если умеешь, докажи!
– Не хочу!
– Неумеха, неумеха! Лгушка, врушка, мокрая лягушка! Бе-е-е! Неумеха, воображала! Воображала первый сорт, взял поехал на курорт, на курорте заболел и под лавкой околел!
Я не верила своим глазам. Дух маленькой злобной девочки вселился в мою немолодую свекровь. Она корчила рожи, высовывала язык; она дразнила Еву и кривлялась, поглощенная своим злым фарсом до такой степени, что позабыла обо всем на свете. Я воочию увидела, каким ребенком она была. Не ранимой испуганной малышкой, обросшей с годами ядовитыми колючками, а заводилой и главой разношерстной компании, харизматичной, сильной – и жестокой. Не позволяющей ни врагам, ни друзьям вставать у нее на пути.
Илья бросил на меня тревожный взгляд. Я коротко качнула головой: не вмешивайся, рано. Никогда прежде свекровь не показывалась в таком виде.
– Мне не нравится, когда ты со мной так разговариваешь! – твердо сказала Ева. Она покраснела, но слез не было и в помине.
– Ай! Ой! Сопля заморская! Вы поглядите на нее, не нравится ей! Фу-ты ну-ты ножки гнуты!
– Ты меня обзываешь! Так нельзя себя вести, это неприлично!
Я смотрела на нее и думала, что в моем детстве редкие дети могли сказать такое старшим. А девчонки возраста Евы почти все откуда-то этому научились.
Виктор Петрович завел гнусавую волынку об отсутствии уважения к старшим. Уважение здесь ни при чем. В Еве совсем нет страха, вот что меня восхищает в моей маленькой строптивой детке. Ярость, с которой Ульяна пыталась заставить ее сделать то, что втемяшилось ей в голову, была такой мощной, что продавила бы кого угодно, не только семилетнюю девочку.
Но как раз семилетняя девочка встала насмерть.
– Ты меня не любишь! Бабушку свою не любишь! – кричала Ульяна. – Бабушка для тебя в лепешку расшибается, а ты ей на паршивой гармошке сыграть не можешь!
– Как же мне тебе сыграть? Я же не умею! – ехидно выкрикнула в ответ Ева.
Цвет лица свекрови стал похож на кусок сырого мяса. Я испугалась, что ее хватит удар, и пыталась увести Еву, но какое там! Дочь гневно вырвала руку и обожгла меня негодующим взглядом. Волосы ее растрепались, в глазах блестели злые слезы, однако отступать она не собиралась. Нечто куда более важное происходило между этими двумя, чем спор об игре на гармошке. Откроет ли город ворота, чтобы осаждающие не подожгли его, или будет держаться насмерть, отстаивая свое право на независимость?
– Как ты смеешь с бабушкой так разговаривать?!
– А ты первая начала!
– А ты сказала, что не будешь мне играть!
– Потому что я не хотела, не хотела! Мне не нравится, когда меня силком заставляют!
– ДА МАЛО ЛИ, ЧТО ТЕБЕ НЕ НРАВИТСЯ! – взревела свекровь во всю мощь своего голоса. – Вон твои отец с матерью сидят! Рожи постные! Ты думаешь, им, что ли, нравится? НИКОМУ НЕ НРАВИТСЯ! Все терпят! И ты будешь терпеть, дрянь малолетняя!
На дряни моя дочь заплакала.
Я встала. Вокруг говорили наперебой, Илья подхватил девочку и утешал ее, Варя что-то лопотала, Ульяна выкрикивала нечленораздельное, Кристина за что-то упрекала отца, и только Люся смотрела на меня с молчаливым сочувствием, едва заметно качая головой… Но в ушах у меня застыла звенящая тишина.
Она знала, как мучительны нам эти визиты. Знала с самого начала.