Инвестор сберег каждый кирпичик. Он отказался осовременивать бывший цех, чего потребовали бы девять заказчиков из десяти. Мы с ним одинаковыми глазами смотрели на это величественное здание из красного кирпича, и я внутренне ликовала. Такие клиенты и такие проекты исключительно редки!
И вот пожалуйста: в департаменте градостроительной политики ничего не утвердили.
Красная линия!
Мы показывали наш драгоценный объект на картах, объясняли, что он уже стоит, – чиновники были неумолимы.
«Что же нам делать, снести его? – спросили мы. – И выстроить на его месте новое, со всеми отступами?»
Ни в коем случае! Прекрасное здание, где основания для сноса?
Мы с моим Назаром зависли в пустоте. Снести нельзя, да мы и сами костьми легли бы, лишь бы цех стоял. Зарегистрировать невозможно.
«Придумайте что-нибудь!» – заявила нам очередная чиновница, и мы думали уже третью неделю, тыкаясь во все кабинеты по очереди и уговаривая сердитого инвестора потерпеть.
– И это нам еще исключительно повезло с заказчиком, – закончила я свое повествование.
– Но что же вы будете делать?
Я пожала плечами.
– Поеду на прием к главному архитектору города, как только он вернется. Собиралась сделать это на той неделе, но он смылся в отпуск. Должно помочь.
– Представляю, сколько нервотрепки с этим связано, – сказала Люся и вдруг прыснула, зажав ладонью рот.
– Ты чего?
– Витя часто повторяет, что крепкая семья похожа на хорошо построенный дом.
Я с трудом удержалась от смеха. Мы с ней прекрасно поняли друг друга. Да, это любимое сравнение Виктора Петровича, и нужно представлять, как он это говорит: выпучив глаза, для верности рубя ребром ладони по столу в такт каждому слову. Одаряет нас мудростью предков. Однажды я не удержалась и спросила его, что это значит. Виктор Петрович напряженно зашевелил усами. «Люди – как бревна», – пояснил он. «А тучи – как люди», – мысленно согласилась я, но сделала вопросительное лицо. Мне хотелось проследить за его мыслью. Однако он рассерженно осведомился, что тут может быть непонятного, и сменил тему разговора.
– А бассейн в этом центре планируется? – заинтересовалась Люся.
Я стала объяснять, отчего не планируется бассейна, увлеклась, заговорила о том, как трудно и интересно иметь дело с уже построенным объектом, в который ты должен вписать что-то новое. Исхитриться, извернуться, додуматься – и, наконец, решить задачу.
Но что-то отвлекало меня. Как будто в готовом вязаном полотне, струящемся из-под пальцев, мелькнула ниточка другого цвета: скользнула между спицами и исчезла, а ты удивленно вглядываешься в ряды лицевых и изнаночных…
– Варя заходила сегодня извиниться, – сказала я, чтобы отвлечься.
Надеялась порадовать Люсю этим известием, и так и произошло: старушка расцвела. «Я люблю, когда все мирно», – часто повторяет она.
У меня есть подозрение, что светлая Люсина доброжелательность – что-то вроде средства самозащиты. Способ выживания в семействе Харламовых. Ульяна называет ее приживалкой и нахлебницей. Она продавила бы мужа и выгнала старушку, если бы не дети. Насчет Люси все трое проявляют единодушие – редчайший случай! «Люся должна остаться».
Ну еще бы!
Ульяна жаждет побед и власти. Агрессия – несущий элемент ее конструкции, как сказал бы Назар Григорьевич. Зато рядом с Ульяной все чувствуют себя живыми. Кровь течет, жизненные соки брызжут во все стороны, кишки и прочая требуха вываливаются на всеобщее обозрение. Пожалуй, мне больше по душе тишина сельского кладбища.
Но чтобы быть победителем, нужно каждый день воевать. Нет войны – нет триумфа.
А Люся тиха, светла и необременительна. С ней приятно просто посидеть рядом. Если бы не физическая немощь, усугубляющаяся с каждым годом, я могла бы только мечтать о такой старости. Ясный ум. Прекрасная память.
Осознают ли младшие Харламовы, как часто прибегают к ней за утешением? Вряд ли можно винить старушку за то, что она сообразила, какая стратегия приносит ей симпатию окружающих. Люся единственная, кто никогда не занимает ничью сторону в ссорах. Она любому готова посочувствовать. А главное – она ни от кого ничего не требует.
Ульяна умело выстраивает вокруг себя пространство драмы. День, прожитый без надрыва, – потерянное время.
Рано или поздно каждый из Харламовых устает от битвы, в которой он и раненый, и солдат, и противник, и боеприпасы, и бежит в тишину Люсиной светлицы.
И разве я поступаю не так же?
Только Люсе я как-то призналась, что после гибели мамы отец много лет отказывался носить новые вещи. Он надевал лишь те, что были куплены при ней. Его пиджаки истлевали, воротнички сорочек покрывались дырочками: время, прожорливая гусеница, выгрызало из них кусок за куском. Но папе было все равно. Он штопал свою одежду, не доверяя химчисткам и ремонтам.
– Каждый сам ищет для себя лечебную травку, – сказала на это Люся. – Боюсь, им мы этого не объясним.
«Им» сопровождалось неопределенным кивком куда-то вбок, где шумели Харламовы.
Я помню взгляды, которые они бросали на моего папу. «А-а, теперь-то нам все с ней ясно», – молчаливо говорили они и значительно переглядывались.
– И все-таки кое-что ценное у них не отнять, – добавила Люся.
– Только не говори, что семейственность.
– Отчего бы не сказать? – она грустно улыбнулась. – Я завидую им, Таня, и не стесняюсь признаться. Своей собственной семьи я лишилась, но, как видишь, меня прибило к Витиной. Без этого я была бы глубоко несчастна.
Я могла бы возразить на это, что у Люси никогда не было своего дела. Не было, как бы высокопарно это ни звучало, труда – на собственное ли благо или общественное, не важно. Как Люся верит в семью, я верю в Профессию. И мысленно произношу ее всегда именно так, с прописной буквы.
Будь у Люси настоящее дело, она не осталась бы неприкаянной к своим шестидесяти годам.
Но Люся только посмеивается над моей верой в миссию, призвание и прочие нелепости.
– Таня, лет через пять я могу быть прикована к инвалидной коляске, – говорит она. – Представь, что тридцать лет своей жизни я отдала бы государственной школе, обучая девочек шить фартуки и резать свеклу для борща. Что же, школа обо мне позаботилась бы, ты считаешь? Или все-таки люди, с которыми я связала жизнь?
Частая слушательница наших дискуссий, Варвара задумчиво кивает, не переставая разминать узкую Люсину стопу.
– В нашей стране, мои девочки, свое дело не спасет и не прокормит. Считайте меня идеалисткой, но верность семье – вот высшая ценность. Я была свидетельницей многих историй, когда человек оказывался выброшенным с работы, лишившимся всех привилегий. Предвидя твои возражения, Таня, предъявлю в качестве последнего довода свой возраст! Я успела повидать вдвое больше тебя.
Старушка тихонько посмеивается. Ну как с ней спорить!
Но я все-таки говорю, что и близкие – не страховка в жизненных невзгодах. Что Люся возлагает неоправданно большие надежды на родственников, и в противовес ее историям можно привести дюжину других, где герой оказывался без помощи тех, на которых рассчитывал.
– В больнице почти всегда женщины ухаживают за мужьями, а чтобы наоборот – такое редко! – соглашается Варвара.
– Полагаю, виной тому не пресловутая слабость мужского характера, а общественное мнение, – вслух раздумывает Люся. – Ведь ты, Варя, первая станешь косо смотреть на мужчину, который переодевает свою жену и меняет ей памперсы…
– Ничего подобного!
– Хорошо, ты не станешь, а другие станут. Я слышала, в Америке больше медбратьев-мужчин, чем в России. И это правильно. А у нас в общественном сознании утверждено, что уход за больными – женская работа, хотя женщине во много раз тяжелее и ворочать пациента, и помогать ему подняться.
– В интенсивной терапии на мужиков-медбратьев молились бы, – вздыхает Варвара. – Но денег-то там не заработать! Какой мужик пойдет туда, где зашиваешься, как раб, а получаешь две копейки? И санитаров из-за этого наперечет…
– Варя, ты – прекрасная иллюстрация моего тезиса. Ты можешь позволить себе заниматься любимым делом, потому что тебя поддерживает семья. В итоге ты всем приносишь пользу. Если бы не близкие, где бы ты была? Сидела в бухгалтерии какой-нибудь никому не нужной фирмы, переводила бы свои молодые годы на подсчет чужих денег.
Я укоризненно качаю головой, но улыбаюсь в ответ. Бедная Люся, певец веры в людей. Что еще ей остается петь?
Когда я открыла дверь, собираясь выйти из Люсиной светлицы, сквозняк сорвал карандашный набросок и опустил прямо передо мной.
– Не держится скотчем, – посетовала она. – Ну что ты будешь делать!
– Люся, хочешь, оформим его в рамку? – Мне казалось, это хорошая идея. – Илья просверлит дыру в стене, будет висеть за стеклом. Опять же, защита от пыли…
Она улыбнулась, будто извиняясь.
– Надо бы, Танюша, твоя правда. Но, видишь ли, в чем загвоздка… Как представлю, что на какое-то время останусь без него, – и сразу сердце холодеет. Бывает, старики привязываются ко всем вещам подряд. Встречала таких? Их не уговоришь избавиться от распоследней драной простыни, которая не годится даже на тряпки. А у таких, как я, привязанностей мало, но они глубокие. Этот рисунок – подарок человека, который долгие годы был мне безгранично дорог…
Люся замолчала. Я с изумлением увидела на ее глазах слезы.
Мне всегда мерещилась в ней некоторая отстраненность – от нас, от жизни, от того же предметного мира… Я не знала, приписывать ли эту черту возрасту или характеру.
Но слезы на ее глазах служили опровержением.
– Это рисовал твой муж?
Человек-кастрюля и этот стремительный нервный рисунок казались мне принадлежащими непересекающимся мирам.
Люся грустно улыбнулась, качнула головой.
Она забрала у меня набросок. Но перед тем, как отдать его, я взглянула на оборотную сторону, и размашистая подпись художника бросилась мне в глаза: «Дм. Ахметов».
До вечера мне не давал покоя разговор с Люсей. Раз за разом я мысленно возвращалась к нему, пытаясь понять, что за чужеродная ниточка мелькнула в плетении. Наши обсуждения всегда так невинны… Последняя беседа не была исключением.