Я отрицательно покачала головой.
– И не расскажу.
– А…
Люся подняла взгляд наверх, и я поняла, что она имеет в виду Илью.
– Он спит. Поговорю с ним позже.
Она медленно кивнула, словно отвечая на собственные раздумья.
– Почему ты пришла с этим ко мне, Таня?
Что я могла ей ответить? «Ульяна не любит тебя; она может пожелать избавиться от тебя, а теперь, когда ей известно, как просто это сделать…»
– Ты боялась, что я в опасности, правда?
У меня даже не было сил кивнуть. Люся улыбнулась одними губами.
Ее руки были сложены крест-накрест на столешнице, как у послушной школьницы, готовой внимать учителю. Люся сидела ровно, неподвижно, выпрямив спину, и смотрела в окно.
Старая тетушка моего свекра умеет владеть собой. Но я все-таки не предвидела, что ее реакция окажется до такой степени… сдержанной. Я заново прокрутила в памяти наш разговор, вернее, мой монолог, и с ужасом поняла, что, поглощенная своим повествованием, я не заметила в моей внимательной слушательнице ни одного признака удивления.
Ни одного.
– Люся, – сказала я, не до конца веря себе. – Люся, ты… Ты знала?!
Она перевела взгляд голубых глаз на меня. Та едва заметная отстраненность, которая всегда была ей свойственна, стала ощутима почти физически: между нами словно повисло что-то прозрачное, колышущееся, подобно медузе; я едва различала за ее слабо фосфоресцирующим телом Люсины черты.
– Не надо плакать, – ласково сказала Люся.
– Ты… – Слова застревали в горле. – Неужели ты знала?!
Люся испустила глубокий вздох.
– Ох, девочка моя… Я так надеялась, что уберегу тебя от этого!
Я перестала понимать, что происходит. От чего она меня убережет?
Поднявшись, Люся подошла к окну, замерла возле него, положив руки на подоконник, словно на клавиши фортепиано. Голова наклонена; казалось, она прислушивается к музыке, слышной только ей.
– Своим поступком ты лишила меня возможности выбора, – печально сказала она. – Люди, которые не платят за добро, ничем не отличаются от тех, кто платит за него злом.
– О чем ты?..
Она вернулась за стол. Укоризненно покачала головой, словно упрекая меня… за что?
– Мне придется, – пробормотала Люся, обращаясь, кажется, не ко мне, а к самой себе. – А я ведь обещала молчать. Ах, боже мой, это все так неприятно…
– Да о чем ты?
– Это было вскоре после смерти Гали, – тихо проговорила она. – Витя еще не совсем оправился. Ты помнишь, Ульяна в эти дни нарушила традицию собирать нас к общему столу?..
Я машинально кивнула. Да, мы все обедали и ужинали, когда захотим. Но продолжалось это недолго: с выздоровлением свекра все вернулось на круги своя.
– Мне захотелось есть, – сказала Люся, будто извиняясь. – И, говоря откровенно, я надеялась не попадаться на глаза Ульяне.
Да, разумеется. В отсутствие племянника Люся не желала лишний раз сердить хозяйку.
– Я пришла на кухню, стараясь ступать как можно тише. Мне лишь хотелось убедиться, там ли она…
И в зависимости от этого вернуться к себе или утащить из холодильника кусочек сыра, маленькая ты мышка.
– Ульяна, к моему огорчению, оказалась на кухне, – продолжала Люся. – С ней был Илья.
– Илья? При чем здесь…
Она требовательно протянула ко мне маленькую ручку, и слова застыли у меня на губах.
– Не перебивай, иначе мне не хватит духу! А я должна, должна! – Мне показалось, она вот-вот заплачет. – Илья спросил: «Мама, зачем ты это сделала?» Он прислонился к дверному косяку, я слышала каждое слово, потому что сама стояла на расстоянии двух шагов от него, за стенкой… «Мама, зачем ты это сделала», – горестно повторила Люся. – Мне нужно было уйти, но я не могла, ты понимаешь, Таня? Не по причине пустого любопытства! Но он был так напряжен, бедный мальчик… Я поняла, что то, о чем он спрашивает, касается не дома, не детей… что это жизненно важный вопрос… Наступила тишина, Ульяна долго не отвечала. А затем сказала: «Не лезь не в свое дело! Она заслужила». Снова помолчала, и вдруг – такой хитрый смешок, а следом: «Ты ведь меня не выдашь?»
Люся опустила голову. Я рассматривала ее тоненькую серебрящуюся косу, и в голове у меня не было ни единой мысли.
– Что ответил Илья? – спросила я наконец и не узнала собственный голос.
Мне показалось, Люся сделала над собой усилие, чтобы произнести это.
– «Мы же семья, мама».
Я перевела взгляд за окно. Окно – это стекло. Остекление. Остекление – это процесс установки оконной конструкции для более комфортной организации жизненного пространства.
Я сижу за окном. Значит, мне должно быть комфортно в моем жизненном пространстве.
Правда же?
Мне должно быть комфортно?
– Таня! Таня! – Встревоженный голос Люси вырвал меня из моего комфортного состояния. – Возьми! Выпей, девочка моя…
Она совала мне под нос стакан с водой.
– Зачем? Я не хочу.
– Пей, боже мой! Ты белая, как простыня! Не хватало еще обмороков… Где-то должен быть нашатырь…
Я безучастно наблюдала за ее суетливыми поисками. Люся перерыла весь комод, перешла к ящикам стола, однако нашатыря не было.
– Люся, – позвала я. – Что на тебя нашло?
– Нет, что на тебя нашло! – Она сердито обернулась ко мне. – Ты бы видела себя! Ничего страшного не случилось: все живы, все здоровы…
Она замолчала, поняв, что говорит что-то не то, охнула и села. Руки уронила на колени и ссутулилась.
– Люся, я пойду. – Я поднялась. Она проводила меня таким испуганным взглядом, словно боялась, что я упаду, не дойдя до двери. – Спасибо тебе, что… не стала ничего скрывать.
– Таня, я тебя никуда не отпущу. Не в таком состоянии!
Как ни смешно, она действительно вцепилась и повисла на мне, повторяя, что не позволит мне расхаживать по дому, пока я не приду в себя, что мне нужно отсидеться, что если бы она знала, как близко к сердцу я приму ее слова, то никогда бы… ни за что бы…
Наше противостояние напоминало единоборство маленькой птички с удавом, которого птичка по ошибке приняла за червя. Даже в свои лучшие годы Люсе вряд ли удалось бы со мной справиться.
Смехотворность нашей битвы вскоре стала очевидна. Люся отвалилась от меня и шлепнулась на стул, тяжело дыша.
– Безобразие! Какая-то борьба двух сумоистов, честное слово! Могла бы и поддаться из уважения к моим сединам.
– Мы с тобой позже поговорим, хорошо? – сказала я как можно ласковее и ушла, оставив ее одну.
Вернее, себя.
Мне требовалось побыть одной.
Из комнат меня вынесло в сад, словно выплеснув волной, и я по инерции пробежала несколько шагов среди деревьев, пока не остановилась. Казалось, меня должна принять в свои объятия темнота. Ведь мы проговорили много часов… Но вокруг стоял бледно-желтый, как антоновка, осенний день. Я взглянула на телефон: всего пять часов. До вечера далеко.
Из приоткрытого окна доносилась беззаботная болтовня Евы. Я расслышала, что она примеряет какие-то украшения, вертится перед зеркалом и требует у брата одобрения. Антоша сонно поддакивал.
Я приезжала сюда много лет, потому что думала, будто семья – это мы. Я, Илья, Антон и Ева. Нельзя бросать одного из своих, даже если он совершает глупость. Даже если он совершает ее год за годом.
Мы – семья. Мы вместе в горе и в радости.
Но я ошибалась.
Семья – это Харламовы. Ульяна, Виктор и трое их детей.
Нельзя принадлежать двум семьям, как нельзя служить двум богам, если жрецы каждого из них твердят, что их бог – единственный истинный.
Илья знал, что его мать убила Галину. Он узнал об этом намного раньше меня.
Я кружила между яблоневых стволов, изгибающихся, как цифры на часах, кружила, словно заблудившаяся секундная стрелка, потерявшая свое время. События последних дней вновь предстали в другом свете. В зависимости от того, какие лампы направлял на сцену осветитель, я из зрительного зала наблюдала разные картины, хотя декорации не менялись.
Драка с Григорием, не дававшая мне покоя… Она случилась из-за того, что Илья все знал? Он дал выход тоске и ярости, сорвав гнев на первом, кто подвернулся под руку.
Пока я делала все, чтобы защитить свою семью, мой муж делал все, чтобы защитить свою мать.
Я сообразила, как было совершено убийство. Я нашла подтверждение своим догадкам. Я наняла частного детектива там, где сама оказалась бессильна. Шаг за шагом, ужасаясь увиденному, я продвигалась в поисках ответа.
А мой муж в это время строил песочные замки.
Если бы могла, я бы засмеялась.
Он не собирался рассказывать мне правду. Нашим детям предстояло играть рядом с его обезумевшей матерью, расти рядом с ней, неизбежно вызывать ее злость… Я считала, что привязанность Ильи к родителям болезненна, как болезненно все, щедро удобренное нелюбовью в процессе роста. Но я не могла даже вообразить, что она приняла такую уродливую форму.
«Неужели вы в самом деле думаете, что знали своего мужа?»
Устав от мельтешения стволов, я ушла к бане. Она стоит так, что из окон не просматривается ее крыльцо. Там-то я и села, слушая гомон детей на соседней улице.
Песочный город моего мужа.
Все это время я жила в песочном замке.
Интересно, Илья меня хотя бы любит?
За все годы брака я ни разу не задалась этим вопросом. Мне казалось, я дышу его любовью, существую в ней; всю мою жизнь пропитывала безусловная любовь Ильи, и не было дня, когда я была бы несчастна. Страдала – да! Плакала – время от времени! Злилась, кляла его семейство и моего безвольного мужа – что ж, было и такое.
И при этом я оставалась счастливой женщиной.
Сегодня все закончилось. Невозможно доверять человеку, который принял к сведению, что его мать совершила убийство, и стал жить-поживать дальше, как ни в чем не бывало. Чем бы он ни объяснял себе, что мы в безопасности, какие бы обоснования ни приводил, это уже не имело значения.
Прежде я жалела Илью. Теперь во мне поднялся безудержный гнев.
Будь ты проклят со своей семьей! Со своей муравьиной маткой, жиреющим божеством, что питается вашими жизнями! До чего же гнусна ваша добровольная слепота и ваше дешевое всепрощение, за которым стоит только страх быть отлученным от мамочкиной милости.